Когда-то, в детстве, я впервые увидел живую статую.

Мне было тогда лет восемь. Серебряная девушка, застывшая, странно красивая и ломкая, поразила меня. Я не мог понять, как это может быть. Мне казалось, что это нельзя— вот так вот красить живых людей, к тому же девушек, юных и красивых, прямо по живому, как какую-нибудь вещь, —по нежной их коже, по лицу, шее, рукам…

Меня захлестнула тогда какая-то странная тоска, и я стоял и смотрел, смотрел, вытаращив глаза, на нее, живую и неживую одновременно… Мне все казалось, что ее заколдовали. Я переполнялся детской жутью, набухал ею до ушей, и ночами мне снились кошмары: злой колдун превращает нежную принцессу в статую.

Ее спасение стало моей навязчивой идеей, и я изрисовывал неуклюжими силуэтами тетрадь за тетрадью.

***

… Все это пронеслось у меня в голове, когда сквозь стекло машины я вновь увидел серебряную фигурку.

Нога моя сама надавила тормоз, я припарковался и вышел, не веря своим глазам.

Конечно, это была совсем другая девушка. Просто она стояла на том же бульваре, на том же месте— у каменной балюстрады— и вокруг нее была такая же толпа с фотоаппаратами. И под балюстрадой было такое же серебряное ведерко с монетами и купюрами.

Все совпало, и я вдруг окунулся в детство, как мсье Бретодо из «Амели». Только я теперь был другой— большой и бородатый; и я мог разглядывать ее, сколько угодно, и никто не торопил меня.

Девушка была совсем молоденькой. Она изображала француженку с зонтиком: на ней было старомодное платье с оборками, застывшее, как жесть, и маленькая кружевная шляпка, наклоненная ко лбу по моде времен Мопассана. Лицо, шея, уши, голые руки и плечики ее были выкрашены блестящей краской, из-под платья выглядывала туфелька с помпоном и часть закрашенной ножки, под шляпкой вздымался парик с высокой прической. Все было густо пропитано серебрянкой, как смолой. Под ресницами, слипшимися от краски, были видны карие глаза, старательно-застывшие, как живые пуговички. Девушка меняла позы, одну прелестней другой, двигаясь при этом, как кукла на шарнирах. Она великолепно владела своим телом…

Вокруг сыпались вопросы:
—А она живая? А как смыть эту краску? А это не вредно? А сколько можно так стоять без движения? А зачем это? А под одеждой тоже все покрашено?..

Мне не хотелось уходить. У меня был выходной, и на дворе была весна, жаркая, отчаянная, как иногда бывает в мае. Я глазел на девушку-статую, принимавшую позу за позой, и чего-то ждал. Чего— и сам не знал.

Вдруг позади нее я увидел какого-то старика.

Что-то в нем насторожило меня— я даже и не понял, что. Старик как старик. Только выражение лица странное: хитрое, как у фрицев в старом кино.

Он приближался к девушке со спины, и та не видела его. Подойдя ближе, он вдруг стал тянуться к ней какой-то штукой, похожей на кривую палку или жезл. Казалось, что его палка— сачок, и он хочет поймать им девушку, как бабочку.

В голове у меня вдруг мелькнула тень какого-то воспоминания… Не успев понять, что к чему, я вдруг крикнул:
—Девушка! Статуя! Сзади! Сзади!

Статуя оглянулась, вскрикнула— и слетела с постамента. Старик ринулся за ней.

—Эй, уважаемый, в чем де… —я догнал его, но тут же упал, отброшенный резким толчком. Другие люди, пытавшиеся остановить его, отлетали и падали, как я. Старик почти настиг девушку…

События развивались стремительно, как в боевике. Меня вдруг осенило: я сиганул к своей машине, открыл переднюю дверцу…
—Девушка! Сюда! В машину! Синяя! Вот здесь, слева! И закрывайтесь! Девушка!..

Удивительно, но она услышала меня и подбежала к машине. Старик бежал следом за ней, но я изловчился и подставил ему подножку. Он грохнулся на мостовую, выронив свою палку, а я, не соображая, что делаю, подхватил ее и прыгнул в машину. Девушка была уже там.

Я дал газу— и мы рванули вперед. Какое-то время старик бежал за нами, выкрикивая что-то, но быстро отстал.

***

Все это заняло не более минуты. Мы мчались во весь опор, и я пытался осознать, что произошло.

—Все. Уже не догонит, —сказал я, чтобы что-то сказать. Девушка молчала, глядя прямо перед собой. Губы ее дрожали.

—Кто это? Ваш родственник? Прямо маньяк какой-то. По-моему, вы испугались. Чего так бояться? А у него что, электрошокер? Долбануло конкретно… Странноватый дедуля!
—А? Что? —она посмотрела на меня, нервно рассмеялась и закрыла лицо руками.
—Странноватый дедуля, говорю. Кто это?
—Это… это… Как вам сказать… Нет, я не могу сказать! Не могу…

Голос не слушался ее, и она прокашлялась.

—Ну ладно. Не могите. Куда едем-то?
—А?
—Куда едем, говорю?
—Не знаю… Уфффф! Я ведь даже спасибо не сказала. Вот дура! Спасибо вам! Вот дура! —она тронула меня своей серебряной рукой и тут же отдернула ее. —Я вам тут все запачкаю…
—Да ладно. Это фигня. Это даже хорошо. Будет все такое блестящее, серебряное, как вы. Куда доставить вас в таком виде— вот вопрос!
—Ой… Спасибо вам! Не беспокойтесь, я вот прямо тут могу выйти, не беспокойтесь… Я не буду вас напрягать… Спасибо вам…

На несколько секунд воцарилась тишина. Затем я сказал:

—Так нельзя. Вот так вот сразу выйти. Это неправильно.
—Почему?
—Ну… Я даже не знаю, как вас зовут…
—Майя.
—Майя? А я обыкновенный Рома. А давай на ты?
—Давайте… давай.
—Вот и познакомились. А что, тяжело вот так вот в краске ходить?
—С непривычки странно… а так ничего.
—А ты давно уже?
—Давно… то есть вот так, на бульваре— второй раз только… Я подрабатываю… Вообще я актриса, играю в театре. Театр «Пигмалион», знаешь? Он недавно открылся. Но на квартиру не хватает, приходится подрабатывать…
—А ведь ты весь свой заработок на бульваре забыла.
—Да. Вот забавно!..

Было такое чувство, что я попал в кино— и непонятно, что произойдет через секунду. Я не задумывался, куда еду, и мы колесили по городу, как в карусели, накатывая уже третий круг. Водители пялились в окна, высматривая, кто это такой со мной сидит.

—… А давай выйдем тут? Смотри, какая благодать! Ты ведь не спешишь? Заодно и перекусим.
—Что? Прямо вот так? —Майя рассмеялась, показав на себя.

И мы вышли в буйную зелень парка.

—Не наешься краски? —спрашивал я, наблюдая, как Майя жадно поглощает шашлык. Черт подери, какое все-таки приятное занятие— угощать девушку, голодную, как тигр!

Она сидела напротив меня. У нее было нежное, нервно-переменчивое лицо, на которое хотелось смотреть долго, как на воду или на огонь. Майя казалась худенькой, но я видел, что краска, сверкающая на солнце, зрительно утоньшала ее тело, делая его хрупким и ломким. Ее платье оттопыривалось вперед, открывая закрашенный верх тугой груди…

На нас, конечно, пялились, как на инопланетян. Майя выглядела эффектно: ее кожа блестела и играла на солнце, как настоящее серебро. Люди смеялись и фоткали нас; и потом, когда мы гуляли по аллеям, за нами тащился эскорт зевак.

—Не смущает народная любовь? —спрашивал я.
—Ничего, даже весело, —смеялась Майя, отвешивая зевакам церемонные поклоны. —Актриса не должна стесняться, когда на нее смотрят. Это отличный тренинг…
—А когда можно будет на тебя пойти?
—Вот как раз завтра премьера… Ой! Но тебе туда лучше не надо. Не ходи, ладно? И зачем я тебе сказала?
—Приду, конечно, —и не надейся, что не приду.
—Да? Тогда я тебе контрамарку на входе… Скажешь, что это ты. Только…
—Что?
—Ничего. Увидишь. —Майя рассмеялась, закрыв лицо руками.
—Может, снимешь парик? Солнышко вон какое!
—Это не парик. Это мои волосы, только в краске…
—А какого они цвета без краски?
—Рыжие. Натуральные, без хны. Я природная рыжая бестия, —смеялась Майя, показывая жемчужные зубки. —Никто не верит, что это мой цвет. И ты не поверишь— завтра, когда увидишь… Мне вообще редко верят. Не верят, что я актриса, не верят, что мне восемнадцать лет… Когда меня нашли на улице— семь или восемь лет мне было, —не верили, что я забыла свое имя… Забавно, правда? Доктора потом сказали, что у меня амнезия. Они говорили, что она пройдет когда-нибудь, —но я так и не помню, что было до семи лет… Никто не знает, как я попала на улицу, где моя семья, мои родители… Помню себя вот с этого момента: меня нашли, кормят, купают… Меня назвали Майей, потому что нашли в мае. И день этот объявили днем моего рождения. Потом я жила в приюте… Там хорошо на самом деле, меня очень любили все— и воспитатели, и дети. Там ведь все дети бездомные… Это приют при одной американской церкви. Там же я стала учиться. И чуть ли не сразу полезла в актрисы. В восемь лет я уже изображала статую, а потом играла там, наверно, в двадцати спектаклях, —сама же их и ставила. А потом к нам приехал Фауст Агриппович. Маэстро Брокенберг. Он ездил по приютам и отбирал талантливых детей. И сразу выбрал меня. И предложил жить у него и учиться в его студии. И все бесплатно! Я была потрясена… Я…

Ее карие глаза, тревожные и удивительно красивые, были похожи на прозрачные камни— берилл или кошачий глаз. Глубокий цвет, игравший на солнце, странно оттенялся белесым металлом краски, покрывавшей веки, ресницы и всю кожу.

… Незаметно стемнело. Майя бурно жестикулировала и мотала головой, как щенок; ее волосы, пропитанные серебрянкой, растрепались, и на лоб свесились окрашенные пряди, которые она постоянно теребила, пытаясь заправить за ухо.

—А ну давай-ка… —я подошел к ней и уложил, как мог, ее волосы. Они были жесткими и липкими от краски. Я провел перепачканными пальцами по лицу, сделав себе «глаза зомби», и Майя смеялась, доверчиво глядя мне в глаза.

Луна, вышедшая из-за облаков, освещала ее призрачным светом, отблескивая в матовом серебре краски. Майя казалась волшебным призраком или миражом. Я нагнулся к ней, коснулся губами ее лба…

—Ты такая при луне… —сказал я, чтобы оправдаться.
—Только при луне? —рассмеялась Майя. Она волновалась.
—Нет. Не только, конечно. Я глупость сморозил, да?
—Ну что ты!… Но это не я, это статуя. Это моя роль…

Мы стояли друг против друга, и я снова и снова целовал ее в лоб, шершавый от краски. Потом она тихо сказала:

—Мне нужно рано лечь спать. Завтра премьера…

Я не обиделся. По дороге мы молчали и трогали друг друга шершавыми руками. Она шла, слегка пританцовывая и отвешивая гибкие поклоны невидимой публике. Луна освещала ее мерцающее личико и улыбку.

… Когда мы прощались у ее дверей, она взяла мою руку, подержала в своей руке и шепнула:
—Спасибо. Мне завтра будет легко играть.
—Можно обнять тебя? —спросил я.
—Можно. Не испачкайся, —еще тише сказала она, и я осторожно и нежно, как мог, обнял ее за серебряные плечи.

—… Дзиннь! —из кармана вдруг выпал жезл, похищенный у старика. Я и забыл о нем. Падая, он сверкнул странным голубым огнем.

Майя вскрикнула и отскочила как ошпаренная.

—От… откуда это у тебя?!…
—Чего ты снова так испугалась?! Ну чего? Эту штуку выронил тот старикан— про которого ты не хочешь мне рассказать. Я совсем забыл о ней… Ну чего, ну чего ты?

Мне было досадно. Я подобрал жезл, светящийся странным голубоватым светом. Он был из легкого металла, в форме вытянутых завитков. Вид у него был древний, как из музея.

—Интересно, как он светится? Фосфор? И что это за штука?

Майя робко подошла…

—Дай мне его. Пожалуйста… —тихо попросила она.
—На. —Я недоуменно протянул ей жезл. —А зачем он тебе?
—Я… я потом тебе расскажу. Я обещаю. Потом, хорошо?

Вздрогнув, она взяла у меня жезл, медленно поднесла его к себе… Губы ее сжались, будто она делала что-то опасное. Подняв глаза на меня, она сказала:

—Спасибо тебе, Рома. Ты и не представляешь…
—Конечно, не представляю. Ты ведь молчишь, как партизан. Да уж, загадочность— лучшее оружие женщины…
—Спасибо! —повторила Майя, покачав головой.

Она потянулась ко мне, обняла и тихо чмокнула в щеку, а затем и в губы, оставив на них горьковатый привкус краски.

***

Театр «Пигмалион» оказался маленьким подвалом в старом дворике. В зале было от силы 50 мест, но все они были заняты, и еще человек 15 стояли в проходе: театр явно пользовался популярностью.

У входа я увидел большую афишу: «Премьера! Спектакль Фауста Брокенберга «РЫЖАЯ БЕСТИЯ». В главных ролях Фауст Брокенберг и Майя Найденова».

Усевшись в первом ряду, под кондиционером, от которого веяло прямо-таки арктическим холодом, я принял позу знатока. Вскоре погас свет, заиграла тихая музыка— и из нее как-то сам собой пророс голос, говоривший без надрыва, будто бы безучастно, но пронзительно-интимно, —голос, в котором я не сразу узнал Майю…

… Я очнулся только тогда, когда зажегся свет и вокруг меня гремели аплодисменты. Простая, немудреная история героини, на людях— Рыжей Бестии, насмешливой и упрямой, а наедине с собой— одинокой, печальной девушки, в чем-то наивной и смешной, в чем-то трогательной до слез, осела у меня в душе, и в антракте я не ввязывался в обсуждения, отойдя в сторонку. Я думал о Майе, о том, как зал отзывался на каждый ее взгляд и улыбку, о том, какая она славная и цветущая без краски, о ее невероятных волосах и веснушках, то ли нарисованных, то ли нет…

Во второй картине Рыжая Бестия переодевалась ко сну, и зрители, случайные свидетели ее вечернего туалета, смотрели, затаив дыхание, на ее тело, до которого можно было дотянуться рукой.

Неторопливо, не видя и не слыша ничего, кроме своего уединения, Майя сняла с себя тряпку за тряпкой, пока не обнажилась полностью, и задумчиво замерла перед зеркалом. У нее было мягкое, дразнящее тело, плавное и пухло-округлое без полноты. Кончики грудей дерзко выпирали в стороны, распущенные рыжие волосы обволакивали плечи и спину густым потоком, в который хотелось нырнуть, обхватив нежное тело, как плюшевого мишку. На попке была гусиная кожа от холода, лобок зарос густым пухом, и зрители все это видели отчетливо, как свои руки— каждый пупырышек, каждый волосок, каждую складку бутончика, выпиравшего из пухлых створок.

Ее тело было совсем не таким, как у лощеных телок с глянцевых обложек: оно звенело интимной тишиной девичьих спален. Это было славное, трогательное, ласковое тело— со всеми его милыми изъянами, вроде родинок на животе, огрубевших пяток или розовых следов от лифчика на спине. Рыжая Бестия проводила его ревизию перед зеркалом: поджимала рукой груди, втягивала живот, и без того натянутый, как струна, умопомрачительно выгибала талию, оттопыривая голое дразнящее бедро…

Вдруг звенящая тишина скомкалась: в окне появился Он, лощеный тип, в которого так заразительно-искренне влюбилась Она в первой картине. Его играл сам Маэстро Брокенберг. У него был странно тонкий, петушиный голос— при высоком росте и демонической внешности.

Рыжая Бестия вскрикнула, прикрывшись покрывалом, а у меня в груди поселилась

зудящая игла. Я вдруг забыл, что все это театр, все понарошку— и кипел, как Отелло, глядя, как незваный гость наступает на голую, пристыженную Майю, и покрывало сползает с нее, открывая грудь, такую нежную и славную, что хотелось кричать…

Я чувствовал бешенство. Он уже облизывал ей грудь, —а мне казалось, что он слюнявит мне сердце, дорвавшись до самого запретного и интимного. Моей воли едва хватало на то, чтобы усидеть в зале и не выбежать на сцену. Маэстро Брокенберг играл превосходно, и я ненавидел его за это, потому что верил в полную реальность происходящего.

Вскоре клубок розового и черного (Брокенберг остался в трико) скрылся за полупрозрачным занавесом, спустившимся с кулис. Снова зажгли свет, снова гремели апплодисменты— но я сидел, не хлопая. В голове у меня звучал исступленно-восторженный вопль Майи, и перед глазами плавала черная голова, впившаяся в ее грудь.

… Я не помню, как я досмотрел пьесу до конца. Кончилась она, разумеется, плохо, и комок в горле, и так набухший до предела, готов был лопнуть от монолога умирающей Майи. Я держался из последних сил. Когда она по окончанию вышла на поклоны, одетая, живая и невредимая, я испытал самое настоящее облегчение, глядя на ее блестящие глаза и щеки, раскрасневшиеся от успеха.

Зал сходил с ума, но у меня не было сил ни хлопать, ни кричать. Я дождался, пока публика скучковалась в группы, и незаметно юркнул за кулисы.

Не знаю, на что я надеялся. Я был уверен, что меня сейчас увидят и выгонят, —но все равно пробирался по коридору, отворачиваясь от актеров. Где Майя, я не знал— и, естественно, не мог ни у кого спросить.

Но мне каким-то чудом повезло: меня не только никто не остановил— но и, проходя мимо артистической, я вдруг услышал голос Майи. Она кричала:

—… Хорошо, я отдам! Я принесу! Только оставьте меня в покое! Пожалуйста!

Недолго думая, я дернул дверь, которая легко открылась, —и увидел Майю, напуганную и заплаканную. Она держала мобилку и кричала в нее:
—Я отдам! Пожалуйста!..

Увидев меня, она запнулась и оцепенела.

С минуту мы стояли, молча глядя друг на друга. Из трубки слышался чей-то каркающий голос.

Я не знаю, как это произошло, но через секунду я стоял вплотную к ней— и снимал с нее халат, которым она прикрылась для выхода на поклоны. Она не сопротивлялась, глядя на меня. Телефон упал на пол, и голос какое-то время скрежетал внизу…

Я обнимал ее, прижимая гибкое тело к себе. Я не соображал ничего; возбуждение, накопленное во время спектакля, прорвалось наружу, и я сходил с ума от любви и жалости к Майе, —или к Рыжей Бестии, —или к обеим сразу… Мои руки скользили по ее обжигающей коже, мяли груди, обслюнявленные проклятым маэстро, вплетались ей в волосы, рыжие, как пламя…

—Дверь… Закрой дверь! —шепнула Майя.

Я непонимающе уставился на нее, затем рывком подскочил к двери и захлопнул щеколду.

«Она не против!»— кричало у меня внутри. Майя смотрела на меня исподлобья и улыбалась удивленно-виноватой улыбкой. Вдруг я понял, как чертовски она возбуждена…

Мы целовались с такой силой, что в глазах плясали искры. Никогда еще мне не было так жутко и упоительно. Как-то незаметно я тоже оказался голым— и ее кожа обжигала меня, и казалось, что Майя бьется током… Ее груди, крепенькие, зрелые, царапали меня сосками, и я сосал их, как карапуз, высасывая из сосков всю горькую сладость Майи, возбужденной, пахнущей театром— а она выла и впивалась ногтями мне в спину. Я замучил ей грудь до хрипа, до утробных воплей, смывая следы Брокенберга— а рукой залез ей между ног, проник в липкий горячий уголок и купал руку в густой патоке, обтекавшей ее дырочку, как медовые струи.

Потом я смотрел на Майю сверху вниз— а Майя висела у меня на шее, терлась об меня сосками и подпрыгивала от нетерпения. Она хотела меня так, что готова была запрыгнуть на торчащий член и одеться на него, как на ножны. «Каково это— играть голышом эротическую сцену под носом у десятков людей?»— думал я, холодея от того, что светилось в безумных глазах Майи. Мы были друг для друга героями эротических фантазий; а это означало, что сейчас можно все. ВСЕ…

Спустя минуту дрожащая Майя стояла раком, а я вталкивался в ее влагалище. Она мычала, и я прикрывал ей рот рукой. Я хотел быть нежным, но не мог— зверь вышиб из меня всю нежность, и я чувствовал, что моей любовнице хотелось того же: чтобы я пожирал ее, как добычу.

—Тише, девочка, тише… Услышат. Какая ты вкусная. Ты сладкая, ты сочная… Я хочу тебя до смерти, и я тебя убью. Ты сейчас умрешь, я разорву тебя на клочки, на маленькие сладкие клочки, —шептал я, не соображая, что говорю, и Майя хрипела мне в ответ. Я уже был в ней всем своим огромным стволом, и Майя дергалась на нем, как бабочка на булавке. Она опускала голову все ниже, пока не уперлась макушкой в стол, устелив его рыжими волнами волос.

Отпустив ее лицо, я залез кончиком пальца ей в анус— и долбил Майю сразу в две дырочки, умирая от желания и от смертных стонов моей добычи, кусавшей себе руку. Нас было слышно, наверное, во всем театре— но было уже плевать на все, и я подвывал Майе, мычавшей подо мной. Мы толклись все резче и быстрей, и член уже набухал смертной сладостью…

Но тут раскрылась дверь.

Как это могло быть— не знаю: я запер ее на щеколду. Но она раскрылась. И в нее вошел Маэстро Брокенберг, бледный, как стена.

—Прекратите! —взвизгнул он.

Майя дернулась, попыталась соскользнуть с меня…

—Майя! Что ты наделала, глупая девчонка? ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛА?! —Майя силилась что-то сказать, но голос не слушался ее. Она встала, пошатываясь, на ноги, и вместе с ней встал и я.

Ситуация была идиотской, и я не знал, как быть.

—Послушайте… —сказал я. —Вы что, вообще?… Как так можно…
—ВОН! —пискнул Брокенберг.
—Что? По-моему, это вам надо отсюда…
—ВОН!!! Убирайся вон!!!

Брокенберг театрально вытянул трясущуюся руку, указывая мне на дверь.
—Рома! Уходи, пожалуйста! —взмолилась Майя. —Уходи! Я потом объясню. Уходи. Пожалуйста!!!

Я посмотрел на нее: голая, красная, как помидор, Майя умоляюще смотрела на меня. Грудь ее вздымалась высоко, как после гонки.

—… Рома! Хорошо?… Мы встретимся. Завтра утром я дома, я буду ждать тебя… Ладно? Хорошо? Пожалуйста…

Я открыл рот, желая что-то сказать, —но перехватил отчаянный взгляд Майи и осекся. Брокенберг молча стоял и ждал.

***

… Не помню, как я оделся и вышел. Член, ноющий от возбуждения, торчал и упорно не желал заправляться в трусы и брюки; к тому же он был весь в кровищи. «Месячные? или…»— думал я, выходя прочь.

Никогда еще я не чувствовал себя так скверно. Выйдя из театра, я обошел его вокруг— и с третьей попытки нашел окно Майиной артистической. Заглянув туда, я взвыл от злости: голая Майя уткнулась в плечо Брокенбергу, а тот гладил ее по спине, по попе, по волосам и говорил ей что-то.

Прислушавшись, я разобрал слова:

—… Я так берег тебя! Я готовил тебя для великой страсти, —а ты, глупышка? Отдала свой цветок первому встречному! Он надругался над тобой, он удовлетворил свою похоть…

Майя что-то проговорила. Брокенберг переспросил:
—Любишь? Влюбилась? Брось, девочка, я знаю, что это. Я знаю, что такое похоть. Это только похоть, это не любовь. Это не любовь… —бормотал он, нежно гладя ее по голому телу, а я корчился под окном от ее признания и от злости на Брокенберга. «Я порвал ее», думал я, — «я был таким грубым… Черт, черт, черт! Ей было больно»— выл я с досады, глядя на гибкое тело сквозь стекло. «Она любит меня», пел я про себя, и руки мои бессознательно мяли член под брюками, исторгая из него долгожданный фонтан…

Через час я уже был дома и спал в своей постели, как убитый.

(Продолжение следуе)