Глава вторая.

На следующий день, с самого раннего утра Евдокия исполняла различные монастырские послушания вне области своей кельи. Почти до вечера Ульяна коротала время одна. Окончательно проснулась она только к полудню. Вставать с мягкой перины ей было неохота.

Непростая жизнь, особенно три последних года, проведенные в землянке на жестких лавках, в окружении густой лесной чащобы, где все время надо было как-то выживать и чем-то кормиться, из нее создали бабу дюже поворотливую. Но сейчас Ульяна нежилась. Кутала тело в мягкую постель и, будто барыня, протягивала руку к столу, на котором стояла тарелка с кусочками вяленной в меду дыни, осыпанной изюмом без косточек.

Словно котенок, она хватала сладкую дольку в рот и, взбивая подушки, снова бухалась на перину. Причудливо вывернув спинку и помурлыкав сама себе колыбельную песенку, Ульяна засыпала, улыбаясь от томного наслаждения леностью.

— Вставай!.. Ночью спать не станешь…

Растолкала ее Евдокия по приходу.

— Стану…— открыв глаза, ответила Ульяна. — Дыни желаешь?

— Так ты уже все съела…

— Не все, там еще осталось… Кусочек… Побыла бы ты в землянке, Дуняша, не осуждала бы меня.

— Я и не осуждаю, Ульяна. Ну, хватит причитать. Вот, мису лапши с жирным мясом, тебе принесла, и пахлавы. Умойся, да покушай.

— Что-то я в разум не возьму. Кто из нас старше?

— Ты, Ульяна. Но хозяйка в кельи я. И поскольку, старше меня здесь владельца нет, то хозяйку, хоть и юную, надобно слушаться.

Ульяна встряхнула пышный волос, помотала головой и, стягивая на ходу рубаху, сонная и капризная побрела за шторку. Прогоняя остатки сна, ей захотелось приласкать себя. Теплая вода между ног привела ее в чувство томления. Убедившись, что Евдокия на нее не смотрит, она дала волю рукам. Знали бы сестры, выгнали с монастыря, в чем она есть, несмотря на мороз.

Но удержать внезапный позыв природы было не в силах Ульяны. Она простонала, и поспешно шумнула тазом, чтобы заглушить свой грех. Снова омылась и вышла.

Евдокия стояла к ней спиной, тихо произнесла:

— Уронила чего?

— Чего тут ронять-то?

— Стон слышала.

— Голодная я.

— Одевайся! Срамной в святом месте быть, негоже. — Евдокия указала на сброшенную Ульяной рубаху.

Плотно пообедав, а заодно и поужинав, сочной лапшой с большими кусками баранины, Ульяна оставила пахлаву Евдокии, скромно сидящей рядом за вышиванием.

Вдохнув, огладив сытый, кругленький животик и бесцельно покрутив головой, она изрекла:

— Пахлаву вместе съедим… Когда листы инокини Проклы, читать будем…

— Ты знаешь, Ульяна, — тихо и протяжно ответила Евдокия, отложив вышивание в сторону, — прошлой ночью я почти не спала. Все думала. Многое, что ты мне вчера путного и беспутного о батюшке моем, Корнее Даниловиче рассказала. И всякое оное. В чем-то перекликается с жизнью Прасковьи Григорьевны. Хоть она и княжеского рода, а мы люди просты.

— Ну, доставай листы, Дуняша! Измыкалась я уже вся. Ты то, о чем говоришь, знаешь, а я то, — не ведаю! Прочтешь, вот после и обсудим.

Евдокия достала из тайника рукопись Проклы.

— Озаглавие читать не стану. Вчера прочла.

— Дальше читай, дальше! — уже лакомясь пахлавой, радостно махнула рукой Ульяна.

Евдокия перекрестилась, и открыла первый лист:

«По благословению матушки-Богородицы Анастасии и людьми Божьими, провозглашенная на Москве ее правопреемницей, Кормщицей и Богородицей, Прасковья Григорьевна Юсупова-Княжево, я заперта в монастыре и, не имею при себе более учениц. То и передаю свой чин Богородицы, после смерти своей деве, в эту тетрадь.

Покудова, дщерь Божья, нашедшая и открывшая сии листы, имени твоего во Христе не ведаю, нарекаю тебя Кормщицей и наделяю властью своей. Будь мне сестрой, коль млада — дочерью…»

— Тебя, Евдокия, стало быть, она нарекает! — оборвала ее Ульяна.

— По всему выходит, что так. Угораздило же меня найти эту тетрадь!

— Ладно. Читай далее…

Послушница снова перекрестилась и продолжила:

«…Благословясь Саваофом, превышним Богом над богами, Царем над царями, Пророком над пророками, начну свой сказ так:

«В лето 7189-е, а от сотворения мира Божьего и Рождества Христова 1681-е. Устами старца Данилы, Бог объявил людям божьим Христа, пришедшего в тело Тимофея Сусслова. И Богоматерь Анастасию, в теле которой, на то время, обрела себя Мать Богородица. От тела той Анастасии, Богородица перешла в тело другой Девы, Акулины, в посвящении тоже прозванной Анастасией…

По случаю малости листов в моей «Затворной летописи», далее минет двадцать восемь лет.

А от той Анастасии, Богородица перешла к ее деве-ученице, красавице Агафье Карповой. Передала Анастасия Дух Святой через лоно свое детородное, от жизни уставшее, прямо в уста ее девичьи»…

— Это как же?.. — спросила Ульяна и глаза сузила вопросом.

На ее многозначительный взгляд и слово, Евдокия лишь покраснела.

— Да, неужто!.. Ладно, читай дальше.

Не поднимая очей от летописи, с вибрацией в голосе, та продолжила:

«Агафья была еще совсем юной, невинной девой, но, вобрав в себя Богородицы силу великую, стала Кормщицей и обзавелась своим кораблем. И звался тот корабль спасительной обителью «Птичек божьих девственных Дев». Об Агафье Карповой, слезное и скорбное сказанье мое, немного опосля, подробно станет…».

Евдокия перевернула страницу.

Новое летоисчисление люди божьи ведут вовсе не по указу Петра. А потому, что 1 января 1700 года Бог над богами, Царь над царями, Пророк над пророками Саваоф покинул обессиленное тело старца Данилы в возрасте ста с лишним лет. Ушел он на Небо вести жестокую битву с Чернобогом.

Лето 1709-е от Рождества Христова, или 9-е от восхождения Саваофа обратно на Небо, было для России ясно и чисто. Год сей ознаменовался победой царя Петра над шведами под Полтавой, рождением царевны Елизаветы Петровны и новым появлением в череде многих жизней меня княгини Прасковьи Григорьевны Юсуповой-Княжево.

Рагита Сурья и Христос, в теле нового старца Тимофея, нас учили, что звание по рождению ничего не значит. Сегодня ты родилась княжной и родители твои знатны и богаты, а следующая жизнь твоя во свинье. И матерь твоя, — свинья, а отец, — боров. Если ты Дева, то лишь Дух Богородицы, посилившейся в теле твоем, имеет силу. К нему надо стремиться и перед ним благоговеть, яко пред создательницей всего живого.

Годы юности я, Прасковья Юсупова-Княжево провела в одном из многочисленных юртов удела отца, рядом с селением вотяков. И крепко дружила с оных вотяков девушками. Веруют они в духов предков, в солнышко, свет белый. Родство у вотяков идет от женщины, а не от мужчины. И таинство любви они познают рано.

В обычае вотяков познавшая любовь девушка, с годами принесшая в Явь несколько детей, становится Роженицей, особливо завидной невестой и имеет великий почет, за данный Матерью Землей дар к детородству. В замужестве они женки верные, поскольку дар Земли приносит им власть над мужчиной, Небом и Солнцем. Старый вотяцкий обычай, есть снохачество.

Женив своих малых детей на взрослых, уже цветущих цветом девушках, свекровь отдает невесток в постель свекру или Деду и тот имеет право на их любовь. И если оная невестка приносит в дом от него много детей, то со временем становится главой дома. Ей в почин едет даже Дед рода. А если она остается самая старая, то по власти ее слова, нет равного в вотяцком селении.

О сидении в тереме, и о запретах каких, те вотяцкие девушки, отродясь, не слышали. Удивлялись шибко, когда испытав свой первый цвет, я не гуляла вместе с ними до первых петухов на Святой горе. Не ласкалась с парнями, не пытала поцелуйных утех, и сладость меж ног.

О чем взаперти под надзором монахинь жалею, Кормщица корабля нашего, и призываю тебя не судить меня строго. Лучше уж потерять невинность по горению юного тела об сук леса дремучего, наслаждаясь жаждой неуемной, что от охоты скорее познать таинство великое. Чем как я потеряла свою девичью красоту не по своему желанию, не по своей воле. Но об этом немного позже»…

— Вот и я говорю! — не выдержала Ульяна, услышав последние строки, и произнесла. — Знала б, что князь Ураков у меня первый станет, ни за что бы я двор твоего батюшки не покинула.

— Раньше я посчитала бы тебя, Ульяна, греховодницей великой, — ответила ей Евдокия. — Видела я мытье твое со сна, и слышала! А теперь… если душой как Дорофея не кривить, то и сама не знаю, где истинный грех, а где напускной. Вот слушай дальше:

«В лето 1723-е от Рождества Христова, в возрасте четырнадцати лет, я первый раз была представлена к государеву двору. Меня подвели к императору Петру Алексеевичу, и он милостиво обслюнявил мое юное чело, щеки и губы. Это не вызвало у меня особого восторга. Я сгримасничала и обтерлась. За этакое мое детское, невинное деяние, батюшка мой был на меня очень зол. И, вскоре, я снова отъехала из столицы, с глаз долой. В батюшкин дальний юрт, где и пробыла невыездно до девятнадцати лет.

Будучи в июле-месяце 1725-го года на Нижегородской ярмарке в обители святого Макария, я была сведена судьбой с Акулиной Ивановной Лупкиной и мужем ее, бывшим стрельцом Прокопием, а на то время, богатым торговым гостем. Они меня милостиво пригласили к себе. Погостить в их большом доме, пока длится Макарьевская ярмарка.

На широком подворье Лупкиных, что в Нижнем Новгороде, я впервые и встретила красавицу Агафью Карпову. Словно Царевна-лебедь, была она ликом нежна, шеей бела, очами голубыми светла, бровями тонкими черна. Слова мне рекла ласково, душевно. И глядела на меня матушкой, хоть годами была лишь на десять лет меня старше».

— Ну, прямо, тебя Прокла описывает! — снова проговорила Ульяна.

— Разве ж я красивая? — спросила Евдокия, лишь украдкой бросив в ее сторону свой взор.

— А то, и нет!

— У меня глаза не голубые.

— Зато поволока. Белки-то, как у батюшки с голубизной и шея от матушки, лебединая. Ой, неспроста тебе сия летопись объявилась!

— Подумай, чего говоришь!

— Чего? Я и не говорю. Так, лишь размышляю.

— Ты пока, Ульяна, размышлять, то — размышляй, но на язык не выкладывай. Слушай, лучше дальше:

«Гулянья на Нижегородской ярмарке завсегда буйно, но в то лето, по смерть сына антихристова Петра, средь простого народа оно было особенно радостно. С Агафьей мы подружились крепко. Каждый день вместе посещали торговые ряды ярмарки. Покупали простенькие девичьи безделицы, и, однажды. Однажды, нам встретился чернобровый, лихой торговец.

На его могучем плече висел короб с цветастыми платками, а под ними были упрятаны запретные картинки, творенные красками на лубке. Особливо мне понравился жирный вальяжный котище на желто-сиреневом листе. Его выпученные красные глазища сразу напомнили мне упокоившегося по зиме императора Всероссийского, и я лубок купила.

На следующий день Агафья снова потянула меня к коробейнику, и он предложил нам другую картинку. Звалась она «Как мыши кота погребали». Больше дюжины мышей тащили сани с почившим котом, а над его великим пузом было начертано: «Кот казанский, а ум астраханский, разум сибирский. Славно жил, сладко ел». Толкнула Агафья коробейника ладошкой о кудрявый волос, но мышей, тащивших кота, графа Меньшикова, купила, и на дно корзинки спрятала.

Звался коробейник Трифоном, родом был из-под Владимира-города, посадский Мстеры-слободы. Было ему тогда лет тридцать, и оказался он весьма задорным и веселым ухаживателем для меня, но, особливо, для красавицы Агафьи.

Вечером того же дня Трифон пригласил нас к берегу Матушки Волги, подальше от благочинных иноков Макарьева монастыря. А там Шумит развеселое гулянье! Девок, парней, молодых и задорных, с плясами да харями из бересты полна поляна. С визгом, от щипов за мягкие места. Девицы и парни, при кострах, великих хороводы водят. Скоморохи в гусли и гудки играют. Тут же греют кости старики, глаголют сказы о Илье Муромце, и о других богатырях, а отроки, раззявив рты, слушают. Лакомясь парным молочком, из сулеи в руках медведчика, важно урчит медвежонок. А у кукольника матерчатый Петрушка обнимает подружку, богатую округлостями Машку-растеряшку. Большим, с горбинкой, носом стремясь залезть ей под подол.

Многое я познала нового за погожий и светлый, пахнущий яблоками, август того года. Жили мы с Агафьей в одной горнице и подолгу беседовали. Пели песни при лучине и делились тайнами.

«Тело Анастасии Суссловой, в ту пору уже почившее, обретено Богородицей было первым, потому все ее преемницы зовутся Анастасиями», — рассказывала она. Говорила Агафья и о том, что Прокопий и Акулина есть люди Божьи, и пока они живы, сущность их служит Матери Земле, и людям — ее внукам. Что одна из заповедей Бога над богами, Царя над царями, Пророка над пророками Саваофа, запрещает жить Прокопию и Акулине как муж и жена, с проникновением в тело и зачатием детей, через соитие. Но они могут иметь детей духовных, учениц и учеников в которых и перейдет по смерть их святая сила…».

— Какая же это сила? — снова оборвала Евдокию Ульяна. — «Безчадие есть слабость!», — завсегда говорит твой батюшка. И добавляет: «Баба наша, детьми сильна, а мужик силен Землей Матерью».

— Прокла пишет о другом таинстве, Ульяна, — ответила Евдокия, переворачивая страницу подрагивающими пальцами. — Грех это, аль нет, теперь уж и не ведаю. Вот послушай:

«В доме нижегородского купца Лупкина, хоть в его теле и явился нам Христос, царила власть женщин. Акулина Ивановна распоряжалась, кому сегодня ткать полотно, кому сучить пряжу или ехать на торг, а кому в клетях прибор вести. И дева именем княжна Юсупова-Княжево с удовольствием скоблила полы ее светлых палат и омывала водой в колодца. Ходила я по палатам и подворью Лупкиных в одной коленкоровой до пят рубахе, на обнаженное тело. Голову убирала под платок в горошек. Вплетала в него косу девичью толстую и улаживала вокруг своего чела, словно чалму…».

— В церковь ходить. По православному канону свечи ставить, а кланяться не христианскому богу, а Небу и Сырой Земле, наверно, грешно. Хотя я и сама так часто делаю. «Богородица она и есть Матерь, Землица наша», так мне Дед отвечал, когда об том у него справилась. А что точно не грех, Евдокия! Так, это по двору в одной рубахе на голое тело щеголять.

— Я не про рубаху…

— А про что же?

Вместо ответа Евдокия продолжила:

«Наряд оный, Акулина Ивановна называла «Радельной» рубахой или «Парусом». По незнанию, я думала, она зовется так потому, что при выходе из дому, надувается даже от малого ветерка. И отчего, телу моему было очень приятно и незабываемо. По теплому августу, на выход со двора в город, я надевала к рубахе сарафан или поневу из плотной материи, оборачивая ее вокруг своих бедер.

Как зришь, Кормщица корабля нашего, богатой одеждой и украшениями я была не обременена, и мне сие обстоятельство дюже нравилось. Пища моя, тоже была проста и неприхотлива. К общему столу, обычно подавалась каша из гречихи, на сладком парном молоке, а по случаю августа-месяца огурцы и душистые яблоки. Иногда, за хорошо сделанную работу, хозяйка дома баловала нас с Агафьей курочкой, или рыбой пойманной в Волге-реке моим молчаливым слугой Федором. Из пития: квас хлебный и кислые щи с капустой. Хмельного зелья в доме Акулины не держали, ибо то запретил Саваоф»…

Евдокия остановилась. Щеки ее были красны будто с мороза. Думая перевернуть лист, она замешкалась, и решительно вернула его обратно.

— Вот, о чем говорила!.. Слушай:

«Как-то после бани, отдыхая от густого и жаркого пара в девичьей горнице в одной льняной короткополой сорочке, я поведала Агафье о вотяках. Что девушки, с которыми я дружила, уже давно познали любовь и обзавелись детьми. Мне же девятнацать лет! А окромя слуги Федора, что для сопровождения батюшкой ко мне был приставлен в заточеннии, я мужчин и не видела. А уж о любви, только в мечтах, да во сне грежу.

После тех моих слов, обняла меня Агафья и нежно так приласкала. Вроде как по-сестрински. Но от ее мягких и приветливых рук, у меня огонь пошел, зарделась я вся. А она мне тихонько поясняет, чтобы любовь, страсть огненную, от мужчины познать, наперво, надо свое тело во всех скрытых уголках изведать.

«Если самой, — шепчет она мне. — Так это радение у нас, людей Божьих, зовется радением «Одиночным», а если с подругою потаенные места ласками усладить, то это радение «Всхватку» прозывается».

Шепчет, а сама ручкой своей белой по моей ноге нежно поводит, от колена вверх, и под рубаху мне запускает.

Затуманилось в очах у меня, от ее ладони, перстов ласковых. Сделала я выдох сладкий быстро. Будто груз великий с меня сошел. Подруга же ушко мне губками ластит и далее шепчет, словно мед на душу льет. Чтобы я рубаху-то скинула, освободилась, стало быть, телом.

Не знаю, Кормщица корабля нашего, как получилось, только сняла я сороку льняную. Уложила Агафья меня на лавку, а сама голову меж ног моих опустила, чресла мои облобызала.

…Изгибалась, билась я в огне жарком, пламенном. Слезы наслаждения покатились из глаз моих. А она все головы не поднимала. Снова и снова приходил жар к телу моему, сотрясая его в муках сладостных. И только когда закричала я, в полном изнеможении, Агафья поднялась к лицу и захватила мои пересохшие уста в свои пухлые и жадные губы. Делясь влагой, обильно вышедшей из лона моего, она сама кратко телом сотряслась и окутала меня пышным волосом своим.

…Только тогда я заметила, что одна рука Агафьи обращена в едва заметный разрез на ее длиннополой, без вышивки, Радельной рубахе-парусе и запястьем уходит к нутру бедра. Такая же малая прорезь была и на моем Радельном наряде, и на рубахе матушки Акулины. Лишь заглянув в ее наполненные счастьем глаза, затянутые дымкой поволоки наслаждения, я поняла предназначение того разреза.

Уже после оного случая, я стала видеть, как умело пользуются разрезом Агафья, матушка Акулина и гостившие в доме Лупкиных женщины разных лет. Запуская под парус руку в беседах о любви за рукодельем и при разговорах, с непосвященными людьми обоих полов.

Радели они часто, украдкой, незаметно. Женщин корабля Акулины, только чуть выдавали глаза, затянутые поволокой томления и краткие содрогания, которые, они ловко прятали за свои шутки при беседе во дворе с мужиками.

Не скрою от тебя, Кормщица корабля нашего, желание запустить ладонь под парус своей Радельной рубахи и дать волю чувствам, часто посещали меня после этого вечера. Особливо при беседах со слугой Федором. Но каждый раз, я останавливалась, боясь выдать себя обмороком. Настоль приятно и сильно было одиночное Радение. Таинству, которому, по уходу Федора, я придавалась до слабости своих ног и боли в чреслах. Робея признаться в том даже Агафьи»…

Евдокия сделала паузу и перевела дух. Лежавшие на листе кончики ее пальцев, подрагивали то ли от возбуждения, то ли от нервного напряжения. Было видно, что ей потребовалось неимоверное усилие, чтобы прочитать эти строки вслух.