Крепко морозило перед Новым Годом. Ночью температура падала до двадцати пяти градусов.

— Тут беда приключилась нежданная

Вам такой не припомнить во-век

Как на старте взорвалась

Погубив больше ста человек.

Напевал вполголоса чернявый щуплый парень со следами оспы на щеках, терзая струны видавшей виды гитары с полустертой гэдэ-эровской картинкой.

— «Финн», не наводи тоску, Новый Год на дворе и дембель неизбежен! — высокий и чуть сутулющийся от этого блондин, с досадой бросил нож, которым нарезал кольцами белую луковицу, — Сбацай что нибудь веселое… Он вытер слезящиеся глаза.

— Отстань от него «Лапа», душевная песня… Пой «Финн»!

Это подал голос плотный, круглолицый младший сержант, валявшийся на, обитом черным дермантином, топчане, заложив руки за голову. Вместо подушки- свернутая рулоном, куртка утепленная. Он повернулся на бок на жестком ложе, подперев кулаком согнутой руки правую щеку. Его серые глаза повлажнели, отнюдь не от ядреного аромата лука. Недавно с «Финном», он же рядовой Миронов, побывали в казахстанской командировке. В Ленинске впервые узнали о катастрофе 24 октября 1960 года на Байконуре. Именно об этой засекреченной трагедии сложили солдатскую песню… В тот год он родился, а в день трагедии он прожил без трех дней месяц. Вот почему царапали душу немудренные слова.

— Потонула в огне степь ковыльная

И земля превратилась в ад

И огромное пламя всесильное

Пожирало советских советских солдат!

Голос певшего задрожал, стал чуть хрипловатым:

— А в ракете ужасное топливо

В основном кислород и гептил

И ребята пылали как факелы

Загораясь один за другим!

«Лапа » и младший сержант стали подтягивать. Скорбно звучали последние аккорды.

— На десятой площадке под плитами

Обгорелые парни лежат

Горем горьким, над ними убитыми

Тополя молодые шумят…

Побывали они на той братской могиле с неприметным обелиском. Вымахали тополя в бесплодной земле за двадцать с лишком лет.

Окончилась песня, но жизнь продолжалась. Сел и нашарил ногами в толстых шерстяных носках кожаные шлепки.

— «Лапа», кто картошку чистит?

— Секирко.

— Бля, нашел кого припахать! — и добавил с ехидцей, растягивая слова, — По-е-ли пиздо-пар-чи-ку… Он же спит на ходу!

— Да, ладно, Вовка…Бульбаш старательный, чистит без глазков. Схожу подгоню!

— Сиди гонщик! Пойду посмотрю как дела идут… Обед скоро.

Он накинул бушлат на плечи и вышел из «каптерки» на железную галерею, опоясывающую «покоем» антресоли над боксом ремонта и ТО. Здесь было холодновато, шел парок изо рта. Тепла не хватало для обогрева помещения в три этажа высотой, со стенами облицованнымыми до половины кафелем и цементными полами. А на дворе минус двадцать!

Внизу шла привычная суета, звон инструмента, голоса. Словно раскрыв жадные пасти, с поднятыми капотами стояли два тентованных «Урала» . Вознесся на гидроподьемнике автобус ПАЗ -3201. Вишневый, только крыша и рамы цельных окон — белые, «северный вариант». Он выглядел диковинным южным цветком среди унылого хакки. Полноприводный красавец на шасси ГАЗ-66- его любимец. Всеми правдами и неправдами, «достал » автобус год назад начальник автослужбы майор Голдырев. Между прочим земляк младшего сержанта. А земляк в армии это почти родственник!

Прибавилось «геморроя»- приходилось возить свое да чужое начальство, разные комиссии, на охоту и рыбалку… Зимой и летом. Сидят, пьют, жрут. Баб взвизгивающих лапают, а ты сиди и жди. Правда, накормят честь по чести, водки, вина и пива в ящиках без счета, а все равно «чужой на этом празднике жизни». Потом развози «тела» по квартирам и гостиницам, таскай на закорках. Случались и забавные проишествия. Раз два развеселых лейтенанта, «мальчики на побегушках» у лампасного чина, приволокли в автобус голою деваху. Миловидная, короткостриженная брюнетка лет тридцати. Пьяная в хлам да на июльской жаре ее развезло. Уложили на заднее трехместное сиденье. Один из офицеров ободряюще похлопал его по плечу : «Пользуйся, мол моментом» и хохотнув глумливо, кинул серебристый квадратик с импортным презиком… А у нее кольцо на безымянном пальце. Расплылись обвисшие, но еще привлекательные груди, а между раздвинутых ног горячее, мокрое месиво щели и слипшийся в подсыхающей сперме кустик лобка. Он брезгливо поморщился, пользоваться чужими «объедками» не хотелось…Заботливо перевернул женщину на бок, чтобы не захлебнулась. Правда, потом пришлось замывать за ней…

Вдруг он заметил бойца , притулившегося у могучего ребристого колеса » Урала», тайком покуривающего в рукав замасленного ватника.

— Колесников, душара припухшая! Ты что творишь? — зычно гаркнул с галерки властный голос. — Сюда, бегом!

Тот опрометью сорвался с места, гулко загремели сваренные из арматуры ступеньки лестницы. Застыл перед «младшим», тараща бесцветные, чуть на выкате, глаза.

— Колесников, чудо московское, тебя читать в школе учили! — он показал рукой на большие надписи на беленой стене: «ОГНЕОПАСНО! КУРИТЬ- ЗАПРЕЩЕНО!»

Тот молчал, но в глазах на миг сверкнула ненависть и погасла. Мальчик из «хорошей семьи», отчисленный с первого курса института и угодивший в армию. Он ненавидел этих провинциалов, эту серость, а особенного этого тамбовского солдафона.

— Ты зенками не зыркай сучонок, я тебя на очке сгною ! — и добавил понизив голос. — Напишу рапорт и переведут тебя в хозроту… Будешь до дембеля дагам трусы стирать. » Косяков» у тебя и без этого — во! Махнул ладонью над своей головой. На шум вышел из каптерки «Лапа», поигрывая ножом с наборной рукояткой.

— Что случилось, Вов ? Опять это чудо накосячило?! — Он замахнулся ладонью чтобы отвесить оплеуху. — Надо поучить! «Младшой» успел перехватить его за запястье.

— Не бей! Он же стукач… На хрена нам под дембель проблемы! Доложу Голдырю, вып*здим в его из роты! А пока нарядами сгноим… — Подмигнул Колесникову. — Будем жить мы по уставу — завоюем честь и славу! Вали пока…

Тот поспешил ретироваться, правда, «Лапа» успел отвесить ему пинка — так, для острастки.

На галерке появился долговязый белобрысый парень с чугунным раздаточным бачком, полным очищенных желтоватых клубней.

— А вот и Секирко! Не прошло и полгода! — Но гнев был уже выплеснут и «заводиться» из-за пустяков не хотелось. — Неси скорее! Жрать хота…

Шкворчит, подрумянивается картошечка на сале да с лучком. Аромат щекочет ноздри. Вызывает обильную слюну солдатский «пиздопар». Так называют еду, которую готовят сами, взамен казенной: перловки — синей «шрапнели» или жидкой ячневой каши, цвета «детской неожиданности»… Вдобавок обильно сдобренных бромом. «Параша» — одним словом.

Вовка добавляет в сковороду пару листиков лаврового листа, накрывает крышкой.

— Это еще зачем ! — возмущается «Лапа», накрывая пластиковую столешницу газетами.

— Меня одна хохлушка научила… Приезжают каждое лето к нам на прополку.- отвечал младший сержант, перемешивая картошку исходящую паром. — Говорит, не умеют ваши бабы ни картошку жарить, ни ебаться…Так она своему человику жарит.

— А как она насчет ебли ? — Поинтересовался «Финн». — Понравилось?…

— Во! — Вовка расплылся в довольной улыбке и показал большой палец. — Тело сдобное, как пышка, буфера -арбузы… А как начала подмахивать — думал улечу! Орала на всю посадку!

— Ну хватит вам о бабах, за стол пора… — капризно протянул «Лапа», пластая розовое с мясными прожилками домашнее сальце.

— Эх, Лапочка, понимал бы ты в колбасных обрезках — работал бы на мясокомбинате! — Ёрничал «младшой». — Иди, «Трактора» позови…

Челябинец Тарарак был «черпаком», но был допускаем к «дедовскому» столу в уважение своего трудолюбия и познаний в технике. Особенно по двигателям. А исправно работающий движок — это экономия топлива, а значит — деньги! Двадцатилитровая канистра семьдесят шестого шла за трешку. Таксисты в конце года и за пятерку брали! В конце кварталов бензин по талонам исчезал, как по мановению волшебной палочки. Это в стране, где по всяким «дружбам» текли нефтяные реки!

В четыре ложки быстро умяли большую сковороду картохи вприкуску с салом. Пили обжигаясь из алюминиевых кружек, завареный до черноты дегтя, крепчайший чай. Умяли пару мягких батонов, с маслом и московской копченой — глянешь ломтик на просвет, а он цвета старого вина и запах одуряющий… Сытое тепло разлилось по телу. А когда человек сыт — он добрый. Пришел Секирко прибраться.

— Пошамай, бульбаш!

— Спасибо товарыщ, младший сержант… Закурыть бы…

— Какие проблемы! Возьми…

Белорус осторожно берет из протянутой пачки «Космоса» одну сигарету.

— Бери еще парочку, Бог троицу любит… Только не кури в боксе! Понял ?

— Так точно, товарыщ младший сержант…

Когда он собирался уходить, Вовка остановил его и спросил, пристально глядя в светлые, цвета воды под весенним истонченным льдом, глаза.

— Скажи, бульбаш, у нас духам и молодым плохо живется в роте?

— Да, нэт… — протянул неуверенно тот, моргая белесыми ресницами, ожидая в вопросе подвоха.

— Вас обкашивают в столовой, как в других ротах ? Вас припахивают чужие деды и черпаки? А?… Курочат ваши посылки и трясут с вас деньги? «Мазута» живет как у Христа за пазухой, колеса кормят… Мы не шакалы, такова традиция. Не нами заведено… И ты будешь так жить. Год шурши, год — отдыхай… Главное, чтобы в расположении и парке был ПОРЯДОК! За косяк одного буду гонять всех ! А там вы уж сами разбирайтесь, кто почем…

Секирко молчал, переминаясь с ноги на ногу, в тяжком раздумии: » Может он что натворил? Да вроде нет…»

— Почему никто не остановил этого недоделанного студента, когда он закурил в боксе, где кругом бензин и керосин?! Боитесь этого маменькиного сынка?

— Да нэт…

— Ну тогда воспитывайте прибуревшего сами, чтоб другие не страдали. Накройте одеялкой… Только по ебальнику не бейте… Ну, иди…

— Ну. Вовик, ты и педагог! — с восхищением воскликнул «Лапа». — Разрулил в момент…

— Педагог и педераст — слова однокоренные! Больше меня так не зови! — Зло огрызнулся младший сержант, но увидя как заходили желваки на лице друга, продолжил миролюбиво, — Не обижайся братан, держи кардан!

Тарарак вдруг поднялся и собрался уходить.

— «Трактор», ты куда ? — спросил его «Лапа» с удивлением. — Всех дел не переделаешь…

— Нет, пойду. Спасибо за угощение, мне еще на «Урале» клапана регулировать…

Когда дверь за ним закрылась, подал голос, доселе молчавший «Финн»:

— Хороший пацан, «Трактор», полгода вместе шуршали бок о бок. Помните «шур-шур» ?

Волной накатились воспоминания, как сидя на корточках, драили линолиум с песком, хором повторяя : «шур-шур-шур!»

— Не слышу шуршания! — орет рыжий сержант Равиль.- Плохо шуршим, душары!

Шуршит сильнее песок, громче звучат голоса:

— Шур-шур-шур! Шур-шур-шур!

…. Да были времена! Злорадная улыбка появилась на миг и исчезла в уголках рта Вовки: борзый Равиль дембельнувшись, выпал из электрички…

Тягостные воспоминания прервало появление запыхавшегося дневального:

— Товарищ младший сержант, вас вызывает майор Голдырев!…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…