Поздним вечером к чекисту Меркулову неожиданно заглянул Лаврентий Павлович Берия.

– Не тормошись, Меркулов, – успокоил он, – я так, сигаретку выкурить.

Берия закурил, сел задом на стол и рассеянно глядя в потолок спросил:

– Меркулов, ты когда – нибудь куннилинг делал?

А Меркулов не раз делал куннилинг, но не знал, что это так называется, и поэтому тупо переспросил:

– Чего?

– Я вот тоже не знал, – вздохнул Берия. – Это, слушай, бабе языком – ну, это, – муську… Понял, да? Хочешь, расскажу, как я эти дела узнал?

Меркулов изобразил на лице внимание. И Лаврентий Павлович, поблескивая своим пенсне и куря сигаретку за сигареткой, рассказал ему историю интимного, а вернее – интимно – государственного содержания.

– Слушай, Меркулов, только поклянись, что никому не расскажешь, – дело величайшей секретности. Атомная бомба рядом с этим – тьфу, семечки. А рассказать, слушай, тоже кому – то хочется, не все же в себе такую тяжесть носить, верно? Ну вот, слушай, несколько лет назад было, Коба говорит на Политбюро:

– Предлагаю обсудить дополнительный пункт повестки дня. Какой? – спрашиваем. А Коба, слушай, одно слово – гений всех времен – он что говорит: надо, мол, серьезно подойти к тому, чтобы увековечить память творцов светлого социализма. Ну – все за, единогласно. Коба по кабинету походил и продолжает: предлагаю, говорит, запечатлеть каждого из наших государственных деятелей в каком – нибудь монументальном полотне. По утвержденному списку и с утвержденным сюжетом. Ну, опять голоснули за. Предлагаю, говорит Коба, для товарища Ворошилова такой сюжет: «Нарком Ворошилов проверяет охолощенность жеребцов в вверенных ему Вооруженных Силах». Ворошилов, слушай, обиделся чего – то, стал доказывать, что ему, мол, такой сюжет не подходит – но ты же Кобу знаешь? Он только глазами сверкнул и спрашивает: ты что же, Клим, против линии партии идешь? Поставили на голосование – все за, Ворошилов воздержался. Потом вождь для Молотова сюжет представил – я бы, слушай, никогда не догадался, – «Товарищ Молотов разъясняет работницам фабрики «Красная Заря» постановление ЦК о недопустимости метеоризма во время проведения политзанятий». Все опять за, Молотов – воздержался. А Коба походил еще по кабинету и говорит: предалагаю начать монументальную живопись с наркома товарища Берия. Почему с меня? – говорю. А товарищ Сталин и пошутил: вдруг, говорит, помрешь скоро – как же тогда донести до потомков твой светлый образ? А сюжет какой? – спрашиваю.

– Как ты думаешь, какой? – внезапно спросил Меркулова легендарный нарком.

Меркулов только развел руками. Л. П. Берия вздохнул, покачал головой и продолжил:

– «Академик Лепешинская уличает наркома Л. П. Берия в невладении основами куннилинга». Я – то, слушай, и не знал ни про какой такой куннилинг – думаю, это что – нибудь из биологии, мичуринские опыты какие – нибудь. Взял, знаешь, да и проголосовал со всеми за. Ну, в контору приехал, спросил кое – кого – слушай, – ну, мороз по спине продрал. Это что же, думаю, у этой старой дуры я буду п… сосать? И чтобы меня в таком виде для потомков выставили? Скажи, ну, обидно же, а? Стал Кобе звонить: так и так, товарищ Сталин, недоразумение получилось, из – за личной скромности не могу себя увековечить. Коба и слышать ничего не хочет – не спорь с линией партии. И то сказать, сам ведь голосовал, а теперь отказываюсь – глупо, слушай. Ну, приезжает ко мне личный конвой с предписанием приступить к натурным этюдам. Хрен ли делать – поехал. Говорю – давайте к Налбандяну по пути завернем, пусть он рисует, я других портретистов не признаю. Позвонили Кобе, согласовали – он не против. Забрали Налбандяна – Меркулов, какой он странный человек, а? – ознакомили его под расписку с секретным постановлением Политбюро, так и так – нет, все не верил. До Лепешинской все с разинутым ртом ехал и глаза выпучил, да, – наверное, думал, его разыгрывают.

Входим, Лепешинская уже неглиже, покрывалом накрылась, ну, Налбандян мольберт установил. Я спрашиваю: товарищ Лепешинская, вы понимаете, что сюжет подразумевает раздельное местоположение меня и вас? А Лепешинская, стерва, даром, что ли, самому Лысенке очки втирала, сразу и вскинулась: вот и видно, товарищ Берия, что вы и впрямь не освоили основы куннилинга, потому что при нем раздельное местоположение совершенно исключено, я говорит, еще раз убеждаюсь в гениальной прозорливости вождя товарища Сталина, что он так мудро выбрал тему для живописного шедевра! Да, Меркулов, не прошел номер – пришлось, слушай, встать на четвереньки да и… знаешь, какие ощущения? Хочешь, расскажу?

Меркулов вновь неопределенно пошевелил руками. Л. П. Берия почмокал губами, лицо его приняло мечтательное выражение, и он погрузился в сладостные воспоминания.

– Совсем не думал, слушай… Мой язык таял в блаженстве… Седые жесткие волосы товарища Лепешинской приятно покалывали мои десны… Ее хриплые стоны сладкой волной ударяли мне прямо в мозг… «Вот оно, счастье, каким наслаждаются праведники в раю», – подумал я, едва не теряя сознание от полного упоения.

Лаврентий Павлович остановился, снова почмокал губами, еще раз вздохнул и, закурив сигарету, принялся рассказывать дальше.

– Да, Меркулов, кому доводилось это испытывать – блаженнейший из смертных… Одно, знаешь, мне не нравилось – никак не могла эта грымза преподавательские свои замашки оставить, слушай, ну, совершенно нечуткая женщина. Ей бы что – нибудь ласковое сказать, а она все по сюжету: как вы держите язык, товарищ нарком Берия, глубже, глубже… в общем, все чем – нибудь недовольна, да. Мне уж тут китайские коммунисты, я попросил, одну книжку перевели, подарили – «Дао любви» – ну, слушай, по учебнику все делаю – и все равно ей не угодишь. И еще, слушай, что плохо, – Налбандян не выдерживал, – армяне, они что, все что ли такие слабонервные, как ты думаешь? – ему рисовать надо, а он возьмет да свалится на пол. Я ему говорю: ты, может, питаешься плохо? – он отвечает, – нет, товарищ нарком, это я от избытка чувств.

Ну вот, а потом, Меркулов, – и чего это на меня нашло? – ошибку я сделал. Думаю: как же так, у меня ведь жена, надо ей объяснить, совестно, слушай, – получается, изменяю, да? Вот как – то собрался с духом и говорю: слушай, жена, серьезный разговор к тебе. Я тут теперь езжу к товарищу академику Лепешинской, клитор ей разрабатываю, но ты не думай, я тебе не изменяю, мы с ней Налбандяну позируем для картины, это у нас партийное поручение такое. Ну, знаешь ведь – женщина, она как понесла на меня, ай, Меркулов, – никогда такого не было. Я говорю: позвони Кобе, если не веришь. Она звонит: так и так, товарищ Сталин, мой… ну, она меня нехорошо назвала, – говорит, что у Лепешинской клитор сосет, что ему это партия поручила. А товарищ Сталин ей: а зачем же товарищ Берия раскрывает своей жене важную партийно – государственную тайну? Короче, Меркулов, поняла она все, но ты понимаешь? – потребовала, чтобы мы с Лепешинской позировали Налбандяну при ней. А то, говорит, я тебя знаю – ты на куннилинге не остановишься, а про другое в сюжете нет, так что я за тобой сама пригляжу, чтобы разврата не было.

И стала она на этюды со мной ездить – понимаешь, Меркулов, ну, не в кайф, совсем не то стало, а? Лепешинская свои указки дает, жена тут же над душой стоит, Налбандян сопит, как чайник, проверяющие из ЦКК заходят – ну, интимное же дело, а? Я уж говорю Налбандяну – ты закругляйся со своими зарисовками, – ну, он через пару раз сказал, что ему эскизов хватит.

Лаврентий Павлович сделал паузу, лукаво блеснул пенсне и спросил:

– Как по – твоему, Меркулов, что из всего этого получилось? Из нашего, знаешь, дао любви с Лепешинской?

– Картина, наверное, – осторожно отвечал Меркулов.

– Слушай, ясно, что картина… Я про другое – ни за что не догадаешься, Меркулов… Знаешь, что у Лепешинской выросло? А знаешь, на сколько? На десять сантиметров, во как, понял? А у меня, ты посмотри…

И товарищ Берия широко открыл рот. Не веря своим глазам Меркулов увидел, как оттуда высовывается – нет, не язык, а… самый настоящий фаллос! Вот это да!

А Л. П. Берия горделиво пошевелил туда и сюда тем, что раньше у него было языком, и доверительно сообщил Меркулову:

– Я теперь сам себя балую, понял? Никаких девочек не надо, да? Это еще что, Меркулов! Я тебе сейчас такое покажу… Слушай, закрой глаза на минуту.

Закрывший глаза Меркулов услышал, как звенит пряжка ремня, а затем что – то горячее мокро облизало ему ухо. Непроизвольно отодвинувшись, Меркулов открыл глаза – и обомлел. У его стула со спущенными штанами стоял, торжествующе ухмыляясь, Лаврентий Берия, и меж ног его, перед самым лицом Меркулова, свешивался широкий, красный и слюнявый… язык!!! И Меркулов, подобно слабонервному Налбандяну, икнул и мешком повалился на пол.

P. S. На секретном заседании Политбюро наркому Л. П. Берия за разработку клитора товарища Лепешинской была присуждена закрытая государственная премия.