Когда я узнал, что Маринка Блинова выходит замуж, я решил отомстить. Не то, чтобы я был таким собственником и имел какие-то, хотя бы эфемерные права на Маринку, но ее будущий муж был отвратителен. Он был похож на напуганного ежа своей вздыбленной шевелюрой, и я его сразу возненавидел. А заодно и Маринку. В чем состояла моя месть? А в том, что я решил жениться, и жениться быстро.

Другую Маринку, Кормухину, я отмел сразу. Траханая-перетраханая, она хотела лишь одного – выйти замуж за москвича. Хотя по другим физическим кондициям она мне подходила: сисястая, мясистая, хотя на вид и глуповатая. Оставались в списке веселая толстушка Ирка Сеничева, красавица Светка Сидорова и Ленка Столярова с узкими татарскими глазами. Такой важный выбор я не мог сделать в одиночку, и переснял покрупнее фотографии с нашего выпускного альбома, где на одной стороне фотограф расположил фото наших преподавателей, а на другой – фотомордочки выпускников. Я напечатал три фото и показал их матери. Больше посоветоваться мне было не с кем.

Мама сразу ткнула в фото Ленки Столяровой. «Вот эта, – сказала она. – Думает хорошо». Ленка, и правда, получилась задумчивой. Она снялась без очков, иначе она бы вышла еще более задумчивой.

— Эта толстая, – указав на Сеничеву, сказала мать. – Ест много, да и глупая совсем.

Затем показала на фото Светки Сидоровой, – А эта, красивая, гулять будет. Уж очень слишком.

В этот же день я поехал в общежитие и нашел там Ленку Столярову. По распределению она уезжала домой в Иваново поммастером, и сидела, окруженная вещами. Еще бы немного, и я не успел.

— Хорошо, что застал! – воскликнул я, едва зайдя в Ленкину комнату. – Лена, выходи за меня замуж!

Вышло немного театрально, как в кино пятидесятых годов, но Ленка сразу сняла очки и начала их протирать маленьким белым носовым платком. Протерла и водрузила на маленький носик.

— Хорошо, – сказала она. – Я согласна.

— Тогда ты не едешь в Иваново, – твердо сказал я. – А едешь ко мне домой знакомиться с матерью. Поживешь, освоишься на новом месте, а завтра пойдем в ЗАГС подавать заявление.

На Ленинском проспекте поймать такси проще простого, и через минут двадцать мы уже ехали к нам в микрорайон. Ленка была все еще смущена, и с серьезным видом говорила разные глупости, и, то и дело протирала очки. Таксист слушал ее, улыбался во весь рот, а когда нас высаживал возле дома, тайком показал мне большой палец. Мол, девка – огонь!

Пока мы выбирались из машины и доставали из багажника Ленкины вещи, мать смотрела на нас в окно из кухни и мне помахала. Я ей тоже помахала, и Ленка тоже, но как-то робко. Мать еще не ушла в ночную смену и ужинала на кухне.

Она встретила нас не сказать, что радостно, но приветливо.

— А, Леночка! – сказала мать. – Проходите, располагайтесь. Ужин готов, а мне пора на работу. Вова, проводи!

Проводить, это значит, она хотела мне сказать что-то важное. Едва я закрыл дверь в комнату, мать горячо зашептала мне на ухо:

— Хорошая девушка, только ноги у нее малость того, кривые. А так ничего! Ну, я пошла. Закрой за мной.

Когда я запер за матерью дверь и вернулся в комнату, Ленка сидела на диване тихо, положив руки на колени, и выглядела немного несчастной. «Я бы покурила!», – сказала Ленка.

— Последнюю, Лен. У нас не курят. Ни мужчины, ни женщины.

Я вывел Ленку на балкон, и она закурила «Яву-100», щелкнув зажигалкой.

— Последнюю, Вова, – серьезно сказала Ленка, щурясь от дыма. – Бля буду.

— А еще у нас матом не ругаются.

— А что еще у вас не делают?

— В карты не играют.

— Принято, – сказала Ленка, гася сигарету в цветочном горшке. – У вас хотя бы ужинают? Пошли, посмотрим, что у вас там на ужин.

— У нас, Лен. У нас, – ответил я. – Теперь все будет «у нас».

У нас никаких деликатесов отродясь не было. И ужин был простой, как пять копеек: стакан молока и круглая булочка с рубчиком, которую я называл «жопа». Ленка выпила стакан молока «быком», то есть, не останавливаясь, без передыха, и съела свою «жопу». Потом вытерла салфеткой молочные усы и сказала:

— Мне бы помыться. Где у вас, у нас душ?

— У нас не душ, Леночка, – ласково ответил я. – У нас ванная комната, а там – ванна. Хочешь, стоя, душ принимай, а хочешь, лежа, отмокай, если сильно грязный. Кстати, санузел совмещенный.

— Ага. Только ты не подглядывай.

— Лен, мы же не дети! – возмутился я.

— Потому и не подглядывай.

— Ну, так пошли, покажу.

— Сама найду.

Она взяла большую синюю сумку и, как была, в дорожном костюме: юбка, блузка и пиджак, ушла в ванную, откуда вскоре раздался шум пущенной во всю мощь насосной станции воды. Я сел на диван, который еще хранил вмятину от ее задницы и тепло Ленкиного тела, и принялся вспоминать «картофельные дела», когда нашу студенческую группу послали в Сеньково помогать подшефному совхозу. Семен Клевинский потом жаловался, что Ленка ему так и не дала. Она умело играла на «флейте», а внутрь так и не пустила. Интересный факт, значит, она – девственница, и я буду у нее первым. Если, разумеется, до свадьбы не поругаемся.

Что же касается того, что я в таком важном деле послушался матери, так на Руси родители всегда женили молодых по сговору, и это меня утешало. Хотя неплохо было бы устроить Ленке смотрины. Вдруг у нее какой-нибудь изъян? Поэтому, хотя я и обещал Ленке не подсматривать, но не удержался.

Из двух зеркалец от калейдоскопа, линейки и пластилина я смастерил перископ и очень аккуратно поднял его к окну между ванной и кухней. Хотя окно и запотело, самое главное я разглядел: узкие длинные груди с острыми коническими сосками и темный треугольник под маленьким животом. Когда Ленка вытиралась моим, кстати, банным полотенцем, эти груди хищно покачивались из стороны в сторону. Потом Ленка замоталась маминым, кстати, полотенцем, надела очки, и я понял, что она сейчас выйдет. Я спрятал перископ в угол и полез в холодильник делать бутерброды. Хорошо, что я еще не поменял одежду на домашнюю, иначе Ленка догадалась, что я за ней подсматривал, потому что тонкие тренировочные брюки оттопыривались бы горбом. Но джинсы были намного плотнее, и такого рельефа не дали.

Ленка пришла на кухню и первым делом спросила: «Как бы мне голову просушить. Фен сломался». Чайник уже закипал, но я его переставил на незанятую конфорку и показал Ленке на горящую.

— Моя мама всегда сушит волосы над газом.

У Ленки была не расческа, а щетка. Она причесывалась и одновременно сушила свои короткие темные волосы над газом. Когда ее голова просохла, я вздохнул спокойней. Сушить волосы над газом, особенно, длинные, было строжайше запрещено.

Я снова поставил чайник на горящую конфорку, и он зашумел. Ленка села на свободный табурет и спросила:

— Когда ты предложил мне стать твоей женой, я испугалась. Все пять лет я… думала о тебе, а когда мы ехали в электричке из Клина, я думала, что ты меня заметишь. Ты помнишь или нет?

— Помню. Ты села рядом на мое сидение и положила голову мне на плечо.

— И?

— Я хотел понюхать твои волосы, и не смог.

— Почему?

— У меня был бешеный насморк, и я ничего не чуял. И еще я боялся капнуть на тебя соплями.

— А я подумала, что тебе все равно. Ты ведь читал?

— Да. Читал Гашека «Похождения бравого солдата Швейка», а ты положила мне голову на плечо и дремала.

Ленка вздохнула

— Я пойду, оденусь, а ты снимай чайник. Выкипит…

Она ушла, а я подумал: «Вот поди ж ты, несколько раз видел девчонок голыми, и щупал, и пальцем тыкал, и знаю, как там все у них устроено, только тянет сделать это же еще и еще раз. Да, странно устроен человек!».

Ленка пришла, и не в полотенце, а в коротком домашнем халате на крупных пуговицах, светло-зеленом с белыми цветами. И тапочках-шлепанцах на босу ногу. Сквозь очки Ленка посмотрела на меня и спросила:

— Не слишком вульгарно? Я так в общаге ходила. Что мать твоя скажет?

— Ничего не скажет. Она сегодня в ночь с восьми до восьми, а завтра придет примерно в девять, поест и спать ляжет.

— Значит, мы всю ночь одни будем?

— Будем.

— Да. Дела!

Я так и не понял, довольна она или огорчена.

— Ты чай-то пей, остыл, наверное, – заметил я, протягивая Ленке чашку. – Потом погуляем на ночь, и спать. Завтра в ЗАГС пойдем заявление подавать.

Ленка выразительно пожала плечами и принялась за чай.

Наверное, Ленка понимала, что кривые ноги ее не красят, и для улицы она надела длинный, почти до щиколоток белый плащ, похожий на кавалерийскую шинель эпохи Гражданской войны. Внизу в подъезде я спросил у Ленки:

— Если я тебя поцелую, ты мне по морде не дашь?

— Давай целуй. Там посмотрим, – ответила Ленка и, запрокинув голову, закрыла глаза.

Есть такая старая казацкая песня про пчелку: «Пчелочка златая, что же ты жужжишь?». И еще:

Сладкие, медовые, ай, губочки у ней.

Эх, сладкие, медовые, ай, губочки у ней, у ней.

Жаль, жаль, жалко мне, губочки у ней.

Сладкие, медовые, ай, губочки у ней.

Любить ее можно, ай, целовать нельзя.

Эх, любить ее можно, ай, целовать нельзя-нельзя.

Жаль, жаль, жалко мне, целовать нельзя.

Я к губам прилипну, ай, с нею я помру.

Эх, я к губам прилипну, ай, с нею я помру-помру.

Жаль, жаль, жалко мне, с нею я помру.

Я и прилип, только помирать не собирался. Наоборот, воспрял. Ленка вырвалась и сказала:

— Ну, хватит! Сам сказал, гулять пойдем!

Но по морде не дала. И то хлеб.

Мы гуляли долго, наверное, до часа ночи. Мать в такие вечера звонила мне иногда, желала спокойной ночи, а я ей. Я не выдержал, позвонил матери на работу. Она тут же ответила, наверное, ждала моего звонка, а сама не решалась побеспокоить. В трубке раздался приглушенный шум шаговых искателей и мамин голос:

— Как она там?

— Привыкает. Ты сама-то как?

— Тоже привыкаю. Странно, мой сын и будет чьим-то мужем.

— Не чьим-то, а мужем Ленки Столяровой. Помнишь, ты ее сама выбрала?

— Так выбор-то небогатый. Из трех одну.

— Тогда спокойной ночи?

— И вам того же.

И пип-пип-пип, короткие гудки…

Ленка сидела на скамье под фонарем и смиренно ждала.

— Ну, что, маменькин сынок, позвонил?

— Между прочим, она о тебе спрашивала.

— Какая трогательная забота! – воскликнула Ленка с деланным восторгом.

— И, между прочим, это она тебя выбрала! – тихо ответил я.

Если бы не мать, я бы сейчас «окучивал» красивую Светку Сидорову, так похожую на артистку Дружинину из кино, или податливую, как пластилин, веселую Ирку Сеничеву.

— Вот как? А я-то, дура, думала, это ты меня выбрал!

Назревал первый конфликт.

— Ну-ка, вставай! – приказным тоном сказал я.

— Ударишь?

Я и не думал ее бить, подхватил под мышки и поставил на ноги. Потом поцеловал в лоб и прижал к себе.

— Пойдем-ка домой, Ленка Столярова, спать пора. Завтра в ЗАГС, надо быть в форме.

Обратную дорогу мы шли, обнявшись. Ленка хлюпала носом и сопела. Наконец, сказала:

— Ты извини, я, наверное, неправа.

— Наверное.

Мы стояли возле нашего подъезда.

— Я напишу матери в Горький, пусть приедет, познакомишься, – вдруг сказала Ленка, перестав хлюпать носом. – Все равно когда-то надо.

— Лучше позвони.

— У нас телефона нет.

— Тогда телеграмму пошли.

— Испугается. Я лучше напишу. Завтра после ЗАГСа.

— Ты хоть знаешь, как заявление писать?

— Не-а. А ты?

— И я нет. Там спросим.

— Ладно.

— Тогда пошли укладываться. Ночь на дворе.

Когда вошли в прихожую, Ленка заволновалась, наверное, подумала, что я буду приставать насчет «сунул-вынул». Но я сказал другое:

— Ты где ляжешь, на моей?

Она вздрогнула.

— А ты?

— А я в большой комнате на диване.

— Хорошо. Так хорошо.

Немного позже я лежал на диване и слушал, как Ленка раздевается, шурша одеждой, как еж в норе опавшими листьями. Дверь совсем она закрывать не стала, только прикрыла немного, чтобы я не подсматривал, да только не учла девонька, что смотреть можно и в щель между дверью и косяком там, где петли. Да, в полумраке Ленка была обольстительна! Ее груди уже не напоминали толстые бананы. Они стали похожи на неведомые плоды манго, которые я видел в передаче «Клуб кинопутешественников», только соски остались острыми и коническими. Ну, и темный треугольничек никуда не делся!

Потом Ленка, положив ногу на ногу, села голая на кровати, вытянула из пачки сигарету и закурила. Затем опомнилась и затушила, поплевав на ладонь. Потом подошла к окну и с треском распахнула створки.

— Заходи, что ли, женишок!

Интересно, кому она сказала, мне или кому-то за окном? Ха, я, кажется, уже ревную! А надо бы подскочить по-быстрому, выпрыгнуть в окно, и по морде женишку, по морде! Если только это не я.

Поэтому я спокойно подошел и прижался к Ленкиному боку.

— И кто там?

— Луна.

Луна вполне меня устраивала. Я взял Ленку под мышки и повел к кровати.

— Лена, мы должны получше узнать друг друга, вдруг мы не подходим.

— В смысле?

— Не всякий ключ подходит к замку.

— А! Поняла. После свадьбы. Но если ты настаиваешь, можно, так сказать провести разведку боем.

Теперь я спросил:

— В смысле?

— Ты штаны-то сними. Покажи-ка свой «ключик» от моего «замочка»!

Честно говоря, я такой эзопов язык ненавижу, словоблудие какое-то. Я просто снял трусы.

— Неплохо, – сказала Ленка. – Очень неплохо. Хотя…

— Только не сравнивай меня с Клевинским! – возмутился я. – У него, кроме разваренной «сардельки», гитары и наглости ничего нет.

— Вова, и не говори, – вздохнула Ленка. – Но он очень обаятелен!

Мне вдруг стало смешно. Голая девушка и голый парень сидят на кровати и обсуждают достоинства их общего знакомого!

— Так что же? Познаем друг друга? Я готов, ты же видишь!

— Вижу-вижу, – ответила Ленка. – Сходи-ка, друг дорогой, за вазелином.

Найти маленькую зеленую баночку было делом десяти-пятнадцати секунд, и когда я вернулся, Ленка уже лежала поперек кровати с поднятыми и широко раскинутыми ногами. И мне было все равно, прямые у нее ноги или кривые, волосатые или не очень.

— Открывай и мажь! – приказала Ленка, указывая пальцем на темный треугольник.

— В смысле, там? – едва выговорил я.

— Там, там. Намажь большие губы и бедра рядом. А потом я намажу твою «морковку».

Я никогда не гладил и не целовал ни губки, ни клитор, потому что мог позорно кончить просто так, в «эфир». И сейчас мне пришлось несколько раз останавливаться, чтобы не выплеснуть из чресел несколько миллионов с страстных головастиков. А уж когда Ленка принялась более чем щедро намазывать мой «кол» вазелином, я был совсем на грани, но она умело, до тянущей боли сжимала яйца, и оргазм отступал, уходя в тень.

— Вот что мы сделаем, – покусывая полные губы, сказала Ленка, когда баночка с вазелином опустела. – Не пытайся меня проткнуть, иначе соберу вещи и уйду. Я просто сожму ноги, а ты потрешься членом о клитор и губки. Согласен?

Еще бы мне не быть согласным! Уже лучше так, чем одиноко, как в юности, спустить в унитаз. Я, конечно, старался доставить удовольствие и ей, но напряженный член плохо передавал ощущения нежности полных волосатых губ и твердости клитора, но Ленка застонала, когда я в изнеможении упал на нее, сжимая в кулаках ее груди.

— Ну, вот и все! – улыбаясь в темноту, сказала Ленка. – Теперь спать. Завтра пойдем в ЗАГС.

Мое полотенце всегда висело на спинке кровати, и она тщательно им вытерлась, а потом вытерла меня.

— Лен, спокойной ночи! – сказал я Ленке, укрытой одеялом до самого подбородка.

Она не ответила, потому что уже спала, смешно посапывая курносым носиком. И тебе, друг, спокойной ночи, пожелал я сам себе, укладываясь на диван в другой комнате.

Спасибо матери! Она пришла с работы пораньше и бесшумно приготовила завтрак на троих. Пока Ленка умывалась в ванной, мать спросила, тактично глядя в сторону:

— Ну и как? Познакомились поближе?

— Можно сказать и так.

— Быстро вы. Твой отец за мной год ухаживал и даже не мечтал до свадьбы ни о чем, кроме целомудренных поцелуев. А вы уже. Хотя, как говорил Суворов Кутузову, глазомер, быстрота, натиск.

— Глазомер, да, – ответил я. – Быстрота, пожалуй. А натиска было совсем немного.

— Дальше что?

— Дальше в ЗАГС. Заявление подаем.

— Молодец! – похвалила мать. – Женщину обидеть легко. Ранимые мы. Помни об этом.

Полдня я просидел на работе, валяя дурака, а с обеда убежал в ЗАГС. Ленка уже была там, и держала в руках заполненный бланк. Шустро, да. Хотя я ее понимал. Ранимая она, как все женщины. Я подписал заявление, и нам дали приглашение и талоны в салон для новобрачных. Да, и самое главное – назначили день и время свадьбы. Тут вышел маленький спор: Ленка зачем-то хотела пораньше, а я попозже. Сошлись на трех часах дня.

Честно говоря, я прекрасно обошелся бы без свадьбы, а сэкономленные деньги пустил бы на хозяйство. Темный костюм и ботинки к нему у меня были. А вот у Ленки не было ничего, потому что какая девушка будет покупать свадебное платье, фату и туфли заранее? Плохая примета! В этот день мы в салон не поехали, а пошли на почту, где Ленка написала письмо матери Альфие Юлдашевне Столяровой-Нигматуллиной. Немного позже Ленка показала мне фотографию своей матери. Она порылась в еще неразобранных вещах и достала черный пакет с фотографиями.

Я почему-то думал увидеть пожилую, возможно, седую даму, пережившую войну, а с черно-белых фотографий на меня смотрела черноволосая моложавая, широколицая женщина с озорно сияющими глазами. И невероятно грудастая. Батник на ней застегнулся с трудом, а одна кнопка не выдержала напора женской плоти и оторвалась.

Пять дней после подачи заявления мне показались каким-то адом. Мы бегали по магазинам, что-то покупали, составляли списки гостей, писали пока бесфамильные приглашения. К вечеру у нас не оставалось сил даже вяло переругиваться. Но все изменилось, когда у нас появилась Альфия Юлдашевна, или, просто, тетя Аля. Мы с Ленкой уже ни о чем серьезном не думали, а только исполняли указания. Мать сначала глухо роптала, а потом смирилась, хорошо, что кто-то прикрывал «тылы».

Кажется, у нас жила не одна тетя Аля. Одна ходила по магазинам, другая возилась на кухне, третья убиралась в комнатах. Мать, как прежде, ходила на работу, а в свободное время она и тетя Аля шушукались, видимо, обсуждая детали предстоящей свадьбы и кандидатуры гостей.

Свадебные гости – это особая тема. Если в деревне все, худо-бедно, знают друг друга, то в городе притаскиваются не только соседи и друзья, но и соседи соседей и друзья друзей, или вообще не поймешь кто. И еще темка – это музыка. На селе проще, там народ непритязателен – гармонь и частушки, редко, у кого есть – радиола. Горожанам – что погромче, да живой оркестр, ВИА или что-то в этом роде. Вот наши мамы, моя и тетя Аля, и придумали отмечать свадьбу в кафе «Якорь» с группой тоже «Якорь». Пусть танцуют, может, выпьют поменьше. И, потом, если пьяный и падает, то есть повод вынести на воздух подышать, пока не облевался. И еще наши мамы договорились, что половина гостей будут русские, а половина – непьющие татары. Поэтому спиртного надо будет в два раза меньше, а это «казне прибыток».

А с Ленкой творилось что-то непонятное, чем ближе свадьба, тем грустнее становилась невеста. По идее она должна была радоваться тому, что изменится ее социальный статус, а Ленка, наоборот, становилась все мрачнее и мрачнее. «Уж не заболела ли любимая жена хана Тохтамыша?», – как-то спросил я Ленку.

— Да иди ты! – огрызнулась будущая «любимая жена». – В магазин.

Я пожал плечами и пошел в магазин вместе с тетей Алей.

— Скажи-ка, зятек, – начала тетя Аля. – Вы с Леной уже или как?

— Или как. Она сказала «только после свадьбы». Значит, после свадьбы.

— Это правильно! – обрадовалась Альфия Юлдашевна. – У иных девушек только и приданого, что девичья честь. Так потерпишь?

— Потерплю. Не вопрос! – твердо ответил я.

Не рассказывать же будущей теще, что мы уже испробовали несколько способов, кроме самого главного.

— Молодец! – резюмировала тетя Аля. – А теперь пойдем баранину покупать. Где тут у вас мясо продают?

Наша свадьба все-таки состоялась, хотя к концу «испытательного срока» Ленкино мрачно-тревожное чувство ожидания конца света передалось и мне. Промаявшись в четырех стенах нашей квартиры до двенадцати дня, мы начали собираться. Наши мамы наряжали Ленку, а я, естественно, одевался сам. Еще бы не хватало женщинам натягивать на меня трусы. Саму регистрацию брака я запомнил плохо. Если бы не тетя Аля, я бы потерпел позорное фиаско. Но все кончается, и плохое, и хорошее, и вскоре мы оказались в кафе «Якорь» на трамвайном круге.

Гостей было человек пятьдесят – татар и русских, по обе стороны стола. Это хорошо, что правильные татары не пьют ни водки, ни вина. Зато русские гости пили за двоих и то и дело порывались припомнить обиды татаро-монгольского ига. Спасибо дружинникам, что быстро гасили искры межнационального конфликта. Ленка сидела мрачнее тучи и улыбалась через силу, когда мы отвечали поцелуями на выкрики «Горько! Подсластить бы!».

Но кончилось и застолье. Когда мы вышли на улицу, стоял теплый летний вечер. Ленка вздохнула полной грудью и сказала:

— Адское позорище кончилось. Теперь домой!

Мы пешком, словно в деревне, шли вдоль трамвайной линии, а липы, отцветая, роняли на нас маленькие желтые лепестки. Хотя идти нам было всего две с половиной трамвайные остановки, Ленка ухитрилась натереть ногу новой неразношенной туфлей, и остаток дороги я нес ее на руках. Она держалась обеими руками за мою шею, и, закрыв глаза, доверчиво прижималась к моей не такой уж богатырской груди.

И еще. У подъезда нас никто не ждал. Есть такой дурацкий обычай выкупа невесты, когда соседи перегораживают дорогу веревкой или каким-нибудь подходящим мусором, требуя выпивки и закуски. Мы вошли тихо и тихо поднялись по лестнице к двери нашей квартиры. Тетя Аля забежала впереди нас и услужливо распахнула дверь. Все, пришли…

Моя мать выпила слишком много, вошла и сразу легла, не раздеваясь, а нас ожидала наша комната. Рядом с брачным «ложем» стоял раскладной столик, а на нем – блюдо с курицей и чак-чаком – обжаренным тестом с медом. И два высоких стакана с яблочным соком. Я отломил куриную ножку, отдал Ленке, потом отломил вторую и начал есть, запивая соком. Ленка, ссутулясь, сидела в белом платье и фате, держа в руке куриную ножку, и не ела. Затем посмотрела на меня собачьими глазами и сказала:

— Маму позови!

Мне даже не пришлось вставать и высовываться в проем, потому что теща Альфия Юлдашевна отиралась неподалеку и наверняка подслушивала. Она тут же появилась и скомандовала: «Ну-ка, зятек, выйди! Нам пошептаться надо».

Наверное, это хорошо, когда дочь делится с матерью своими ожиданиями и тревогой. Я снова натянул пиджак и вышел в большую комнату. Мать тихо спала, отвернувшись к стене, я хотел сначала просто посидеть на диване, пока Ленка и теща Аля наговорятся, но открыл дверь и вышел на балкон в ночь.

Березовые листья уже утратили весенний блеск, покрывшись пылью, фонарь подмигивал мне лампой, словно семафоря: «Ничего, брат. Был ты свободным человеком, потом женихом, а теперь у тебя жена и теща. Бывает хуже». Спасибо тебе, фонарь, поддержал…

Дверь в комнату я не закрыл, Альфия появилась бесшумно и встала рядом. «Есть тема для разговора, Владимир», – строго, словно нашкодившему ученику, сказала теща. Я развернулся к ней лицом и замер, опираясь спиной на стальное ограждение балкона.

— Слушаю Вас, тещенька.

— Даже не знаю, как сказать, зятек, – смущенно сказала теща Аля.

— Скажите как-нибудь, я пойму. Я понятливый.

Она выдохнула и выпалила: «Моя Ленка не годится для супружеской жизни!».

Какая птица, должно быть уснувшая, было, ворона, шумно захлопала крыльями и улетела в ночную тьму. Ну и хрен с ней, с этой вороной!

— В каком смысле не годится? В смысле характера?

Альфия стояла совсем близко, сверкая узкими глазами. Протяни руку и дотронься до дынных грудей, едва не разрывающих светлое платье.

— Нет, в анатомическом. У нее нет влагалища. Почти нет. Остальное все есть, а влагалища нет.

Ели бы я не опирался спиной о балконное ограждение, я бы упал, а так я просто съехал вниз и присел на корточки. Альфия присела рядом.

— Тебе просто некуда вставлять, зятек. Ну, что же делать…

Тут мне все стало ясно: и Ленкины нервные метания, и ее вечное недовольство, и ее мрачность. И ее предложение трахнуться в импровизированное влагалище между бедрами и гениталиями, не заходя внутрь. А я-то, дурак, думал…

— Что же, – я даже попытался улыбнуться. – Будем жить дальше.

— Можешь подать на развод, – сказала теща, вставая.

Она качнулась, и я поддержал Альфию, подхватив под руку.

— Зачем же, – сухо сказал я. – На развод я всегда успею. Пока так поживем.

— Вот и хорошо, – обрадовалась теща. – Куда муж, туда и жена, как нитка за иголкой. А я как-нибудь компенсирую ущерб.

— Пойдемте в комнату, там Лена одна.

— Да-да, пойдем.

Мы ушли с балкона, и я тихо-тихо запер дверь.

А Ленка уже спала. Она переложила ответственность на мать, успокоилась и заснула. Я сел рядом на супружеское ложе, и Ленка-жена проснулась и по-детски чмокнула губами. Тогда я тихо запел. Всю песню я не вспомнил и спел только половину:

Любимая, спи… В чем причина бессонницы?

Ревущее море? Деревьев мольба?

Дурные предчувствия? Чья-то бессовестность?

А может, не чья-то, а просто моя?

Любимая, спи… Ты обид не копи.

Пусть сонники тихо в глаза заселяются.

Так тяжко на шаре земном засыпается,

И всё-таки, слышишь, любимая, спи…

Любимая, спи… Мы на шаре земном,

Свирепо летящем, грозящем взорваться.

И надо обняться, чтоб вниз не сорваться,

А если сорваться — сорваться вдвоём.

А я тебе шепотом, потом полушепотом,

Потом уже молча: «Любимая, спи!»..

И Ленка опять заснула. Я укрыл ее одеялом и прикорнул рядом. Так мы и проспали до утра.

Странное дело, обычно теща и свекровь не ладят друг с другом, а наши матери подружились. Мама называла тещу Алей, а теща – мою мать Любой. Утром мы вчетвером стали разбирать свадебные деньги и подарки. Мне особенно понравился сувенир «Писающий мальчик». Если ему свинтить голову и налить внутрь воды, а потом привинтить голову назад, он начинал пускать струйку, то есть, писать. А если нажать на попку, струйка из непрерывной превращалась в пульсирующую, а мальчик из писающего – в кончающего.

К вечеру мать поправилась окончательно и ушла в ночную смену, а я остался наедине с Столяровыми. И хорошо, что тещины татары не пришли на второй день, а русскую половину мы просто не пустили. Для равновесия. Мы все-таки советские, и пошли все нахрен.

Теща опять завела разговор о какой-то компенсации, показала конверт с деньгами и стала играть глазами, подмигивая и умильно улыбаясь. Я изобразил на лице недоумение, и тогда тетя Аля взяла меня за руку и повела в нашу комнату. Ленка сидела на кровати в глубокой задумчивости и на нас даже не посмотрела. Кажется, она опять паниковала. Но Альфия Юлдашевна думала по-другому. Ее красивый халат словно сам собою сполз на пол, и под ним ничего, кроме мощного тещиного тела не оказалось.

Глядя на тетю Алю, нетрудно догадаться, для чего женщине живот. Не только для кишок, не только для вместилища матки и прочих женских органов. Живот нужен для того, чтобы толстые груди не падали, не висели, а смирно лежали на круглом животе, как у Альфии. Под животом черным светом сияла буйная поросль, а ниже из волос торчали розовые, созданные,

словно для поцелуев, набрякшие губы. Ленка легла к стенке, задрав подол своего халатика, а я лег рядом, и тетя Аля стянула с меня тренировочные брюки вместе с трусами.

— Ты лежи, зятек, – сказала Альфия Юлдашевна, плотно усаживаясь своим скользким и горячим нутром на мой «железобетонный» член. – Я сама все сделаю.

Ленка смотрела горящими глазами на то, как ее мать прыгала на мне, а ее тяжелые груди издавали звуки «шлеп-шлеп», подобно сытому морскому слону, который хлопал себя ластами по набитому рыбой брюху. Ленка смотрела на наше соитие и неистово терла себя внизу там, где сходились ее нижние губы. И ее затрясло, и Альфию, переставшую скакать, затрясло, и я вздрогнул, наполняя детородной жидкостью жадное тещино влагалище.

Теще лежать было негде, и она потопала в большую комнату. Я не верил, что у Ленки там ничего нет, взял ее за ноги и развернул к свету. Она прикрыла свои «ломти» ладонью, но я мягко, но настойчиво отвел ее руку в сторону. Ну, что сказать, у Ленки было все, как в учебнике анатомии: и волосы, и большие губы, и малые, а в месте их схождения торчала кнопка клитора. Только между малыми губками была не дырочка, не ямка, а бугорок с крошечным отверстием, куда не пролезла бы спичка. Наличие отверстия внушало надежду, и я немедленно поделился ей с Ленкой и Альфией. «Нам надо найти хорошего гинеколога», – сказал я Столяровым. – «Сходите, мадам, на первый этаж в сорок третью квартиру. Там тоже татары живут, вдруг они в курсе». Теща, кое-как одевшись, пошла, а Ленка неуверенно спросила:

— Думаешь, это поможет?

— Думаю, это не помешает. Лишнее знание еще никому не мешало.

Альфия к татарам сходила не зря, и на следующий день мы уже сидели в приемной платного гинеколога, разумеется, тоже татарина. Ленка надела медицинскую маску и вошла в кабинет, а мы, я и теща, остались в пустынном коридоре. Я представил, как Ленка сидит в кресле с раскинутыми ногами, и член начал наливаться и подергиваться. Теща положила на гульфик руку и помогла ему окрепнуть окончательно. Она так старательно мяла и сжимала мои брюки, что я мог, как в юности, запачкать трусы. Но не успел. Потому что Ленка вышла в коридор розовая и довольная.

Мы вышли на улицу, нашли скамейку и присели, а Ленка сбивчиво рассказала нам все, что делал врач. Он ей вставил, только не расширитель, а тонкий кабель или шланг, светящийся на конце, и долго все рассматривал, погружая прибор все глубже и глубже, пока Ленке не стало больно. «Все у Вас есть, девушка», – сказал врач. – «Только Ваша девственная плева когда-то была повреждена, и болезненно разрослась. Ее можно удалить, или растянуть. И то, и другое не так уж трудно».

Услышав подробности, Альфия умчалась разбираться с гинекологом, а я поговорил с Ленкой. «Лена, тебе решать», – сказал я Столяровой-Макаровой. – «Ложиться под нож или довериться мне и моему, э…».

— Члену?

— Ну да.

— Так и говори, – недовольно заметила Ленка. – Что ты мнешься, как школьник.

Мы бы, наверное, поругались, но тут вернулась Альфия с черным полиэтиленовым пакетом.

— Тут специальный расширитель для Ленки, – заговорщицки подмигивая, доложила теща. – Врач сказал, если его носить неделю, то влага растянется. Надо попробовать. Поехали скорее!

Мы поймали левачка и понеслись пробовать.

Надо сказать, что врач нас надул, причем в прямом смысле. Его прибор для расширения представлял собой набор презервативов, которые вставлялись куда следует, и надувались синей резиновой «грушей», подозрительно напоминавшую обыкновенную спринцовку для клизмы. Альфия тут же скинула одежду и, устроившись поперек нашего супружеского ложа, вставила расширитель и принялась себя надувать, закатывая глаза и тяжело дыша. Ленка пристроилась рядом и расширенными глазами наблюдала за матерью. Потом теща выпустила воздух из расширителя и сказала: «Ух, обалдеть, кайф!». Она расслабленно лежала, а Ленка прошептала мне на ухо:

— Как думаешь, может, мне попробовать?

— Давай чуток попозже, – ответил я. – Поужинаем, и тогда… А кому поручим вставлять? Мне или твоей матери?

— Тебе. Ты же муж, не мамка же.

За ужином Ленка ничего не ела, только выпила чая, волновалась, наверное, а теща метелила за двоих. Я тоже немного волновался, собираясь выступить в роли гинеколога-любителя, и руки заметно дрожали. Заметив это, Альфия Юлдашевна погладила меня по руке:

— Ничего, я буду рядом!

И я успокоился. Глядя на меня, Ленка тоже стала спокойнее и даже съела бутерброд с сыром.

Для священнодействия я приготовил перекись водорода, йод, вату и карандаш. Не простой, а с мягким ластиком на конце. Теща вышла из нашей спальни, а когда вернулась, была обнаженной сверху, и в пестрых шароварах снизу. Ленка разделась полностью.

— Я буду держать дочку, – сказала Альфия. – А ты, зятек, внедряйся.

Теща забралась на кровать, уселась поудобнее, прижавшись спиной к стене и уложила Ленку головой на свой живот, как на подушку. Затем нагнулась и ухватила дочь за ноги, загнув ей «салазки», так что жена была вся на виду. «Надуватель» в Ленку вошел с трудом, я вытащил карандаш, присоединил «грушу» и слегка надул презик, качнув только один раз. Ленка вздрогнула.

— Что, что, Леночка? – заботливо спросила теща, тем не менее, не отпуская дочкиных ног.

— Ничего, – спокойно ответила жена. – Непривычно только. Давай еще.

— Не больно, Лен? – спросил я.

— Будет больно, я скажу.

На ночь мы оставили Ленку «надутой», Альфия дала ей таблетку снотворного из своих запасов, и жена уснула. «Грушу» мы, естественно, открутили, а велосипедный ниппель не давал воздуху выйти наружу. Я, если бы знал, сам бы сделал такое нехитрое приспособление.

Я не решился беспокоить Ленку надумал спать с Альфией, не с матерью же, но мать же когда-то пришла с работы, лежала на своей кровати и смотрела на нас. Я замер, полуголая теща, вырвавшись из моих объятий, испуганно присела, прикрывая напряженные соски ладонями.

— Я тут уже давно, – усмехнулась мать, закладывая руку за голову. – И как Леночка?

— Как Вы тихо! – пискнула Альфия. – А мы там кудесничаем, я же Вам звонила.

— Видела, знаю, – ответила мать, привстав на локте. – Ты, Вовик, с кем ляжешь, со мной или с тещей?

— Со мной! – ответила за меня Альфия Юлдашевна. – С матерью – это уж вовсе ни в какие ворота!

— Да все в те же! – засмеялась мать.

Кажется, она меня ревновала к Столяровой-Нигматуллиной. Ну, что же делать, сама насоветовала!

— Кажется, у Вас, Альфия, есть снотворное? – вдруг спросила мать. – Я бы приняла таблеточку.

Очень мудро, подумал я, но все равно мы будем делать это очень тихо.

— Ты, мам спи, – сказал я, укладываясь Альфие под бочок. – Мы скоро тоже того… уснем.

Очень трудно делать «это» тихо, тем более, когда пылаешь сладкой местью. Я драл тещу не шуточно, я ей мстил за несуразную дочь, доставая головкой до свода влагалища, а она и пискнуть не могла, кусая угол одеяла, и только сопела курносым носом. Мать что-то говорила во сне, ругаясь на девчонок из своей бригады, двух Нин, Ракитину и Степашкину. Потом она затихла, затихли и мы, потому что с хлюпаньем я вышел из тещи, и лег на спину, тяжело дыша, словно от тяжелой работы. Зря мы «это» затеяли в комнате, надо было в кухне или на балконе при закрытых дверях. Мне вспомнилась песенка, которую пел под гитару Сенька Клевинский, на мотив «Ландышей» со словами: «Ты вчера ко мне принес электрический насос, и давай меня накачивать. Побежала я летать, первый спутник догонять, не умею поворачивать!», и я, прежде чем заснуть, долго и бесшумно смеялся.

Мы, я и теща, накачивали Ленку целую неделю, и, в конце концов, я в нее вошел не карандашом, не пальцем, а, как положено мужу, членом. Вошел, спасибо доктору и его пневматическому расширителю, и кончил со стоном и невыносимой сладостью. Целый месяц мы любили друг друга, а когда была возможность, я любил и тещу. Кстати, в смысле траха теща мне нравилась больше.

Мой замечательный медовый месяц кончился, и я вышел на работу, а когда вернулся, понял, что пути Господни неисповедимы. Потому что нашел на столе записку, которая гласила:

— Когда ты это будешь читать, я и мама будем далеко. Я решила все-таки поехать по направлению. Спасибо тебе, Володенька за приют и ласки, но… Давай расстанемся без скандалов. Ты – хороший, добрый, заботливый, но ты – мужчина не моего типа. Затеешь развод, я дам согласие. Прощай.

Я так и просидел два час тупо глядя в стол, пока с работы не пришла мама. Она тоже прочла записку, удивилась и сказала:

— Ну, и хрен с ней! Женщин, Вовка, больше половины населения земли. Подберем еще кого-нибудь. У тебя две кандидатуры: Ирка и Светка. И у меня на работе есть кандидатуры. Вот, хотя бы, Нина Ракитина, тихая, спокойная, нежная. Правда, вдова и с «припеком», ребенок у нее, Сан Саныч. Саша, то есть. Очень она скучает без мужчины. Очухаешься, приведу…