Давным-давно жила-была красна девица. Усладой наречённая. Нравом добра, собой хороша, честна да работяща. Один лишь изъян у ней был — сверх всякой меры до мужских стволов охоча. Уж всю деревню от мала до стара заездила, а всё никак не налюбится да никак не затяжелеет. И отказаться не могёт никто — до того красива. Опечалились девки да бабы, окручинились — невмоготу им без мужской любви. Уж просили они её, уж бранили они её, а та с собой совладать не может.

Сговорились деревенские отвести Усладу в лесную избушку, попросить о совете знатку-старушку. Нашли ту самую полянку, и дивятся — избушка-то непростая, а о куриных ногах. Стоит себе, покачивается, когтями большущими в земле ковыряется. Страшно всем стало, а всё ж охота пуще неволи, совсем без мужиков изнемогают.

Вот деревенские Усладу дарами снарядили, на высоко крыльцо кряхтя подсадили, да поскорей за дерева попрятались. Заходит красна девица в избушку, видит сухонькую старушку. Дарами знатку одаряет, совета у мудрой поспрошает. Послушала та про беду Усладину, очами светящимися поморгала, зубом последним губу почесала, и говорит:

“На Белом озере растёт дубок,

На дубке на том сучок.

На сучок на тот щелью насадишься —

От неуёмного глада избавишься”.

Поблагодарила Услада старушку, в пояс ей поклонилася, да в деревню свою воротилася. Обступили её девки да бабы с вопросами, а та и отвечает, мол, так и так, на озеро Белое идти надобно. Деревенские обрадовались, развеселились, Усладу припасами снарядили, да в путь-дорогу дальнюю проводили.

Долго ли коротко ли идёт Услада по лесам, по лугам, да приходит в деревню крупную. Деревню крупную, да дюже странную. Ни парней, ни мужиков, ни стариков ни одного не сыщется. Лишь девки да бабы, да все как одна брюхатые. Тяжко им, бедным, приходится, — хоть с животами, а хозяйство вести надо. Совсем малые да старые там, где потяжелее, подвизаются, да к закату уж без сил прям на месте валятся.

Привечают деревенские гостью. Сколь могут хлебосольно привечают, а всё ж без радости. Усладушка их и спрашивают.

— Ой, вы девицы красные, да жёны прекрасные, что за беда вас постигла? Куда ж все парни да мужики сгинули?

И такой ответ старшая держит:

— Беда нас постигла страшная. Появились в лесах чудища лютые, волколаками рекомые. Днём люди, от обычных неотличимые, ночью звери свирепые. Людское оружие их не берёт, оттого мужиков наших побороли — одних разогнали, других погубили, третьих покусали, да в таких же волколаков оборотили. Нас же пользуют как своих — по четыре раза за луну налетают, девок портят да баб брюхатят.

Другие селянки стоят, кивают, горючие слёзы на круглы животы роняют. Да такое слово молвят:

— Беги, красна девица, не оглядывайся. Самый гон у них нынче, а до заката уж совсем ничего осталося.

Не успела Услада и слова вымолвить, как несустветная кутерьма поднялась. То там, то здесь рычание звериное, крики девичьи. Тут-то волколаков Услада и увидала.

Ох и страшенные же чудища! Ростом на две косых сажени возвышаются, телом могучи да косматы. Ходят на задних ногах, ниже шеи вроде как человеки, а головы волчьи. Пасти зубастые, глаза дикие. Ручищи да ступни вроде бы и людские, да с когтями вострыми.

Смотрит на неё глазами горящими, да вдруг принюхиваться стал — нос ходуном заходил. С Услады сарафан сорвал да между ног ей морду суёт, а у ней там всё мокро. Сколько уж без мужика — вот и течёт девка днём и ночью. Течку ту волколаки почуяли, зарычали-завыли, мужской своей частью мигом воспряли.

Развернул волколак красну девицу, к землице пригнул, да и покрыл. Страшно Усладе среди чудищ-то, а всё ж понемногу и приятно становится — до того изголодалась. И вот уже стоит Услада — сама грудями крупными к земле прижимается, в пояснице прогибается, зад кверху оттопыривает, да от каждого сильного толчка покрикивает. Велики волколаки во всех местах, до самых глубин достают. Вдруг почувствовала, как по лону горячее семя разливается, да косматое тело с неё поднимается. А тут и вовсе невидаль началась.

Иные девки после такого умаиваются, для утех плотских уже не годятся, Услада же своим задом прелестным виляет, нового мужика призывает. А того звать и не надо, сам накинулся. А за ним и третий, и пятый. Так вся стая в красну девицу и наспускала, аж живот распирает. Услада же всё не унимается, соками истекает, в щель свою пуще прежнего призывает.

Луна всё выше поднимается, силушки у чудищ уменьшаются. Красна девица и сама со счёту сбилась, по которому разу на неё забираются. А те уж и пресытились совсем, но звериная природа своё требует — коль девка течёт, надо пользовать. Так до полного изнеможения и опустошали себя в неё.

А как тишина наступила, выглянули бабы из домов и глазам не верят. Заря ещё и не занимается, а по всей деревне нагие мужики валяются. Видать, вся силушка звериная из них вышла. В середине же Услада всё так же задом кверху стоит, а на ней здоровенный детина обессилевший лежит — руки-ноги плетьми болтаются. Тут Услада о помощи и взмолилася.

— Помогайте, девоньки! Выручайте, бабоньки! Шевельнуться не могу.

Сняли селянки с неё мужика, и диву даются — живот у Услады круглый, будто вот-вот родит. А как на ноги подняли, хлынуло из девицы семя бурной рекой, так живот и сдулся.

Отдохнула Услада, в баньке омылась, благодарностью селянок насладилась, да в подаренном сарафане в путь навострилась.

Долго ли коротко ли идёт красна девица по лесам да лугам, а сама с каждым шагом всё больше страдает — лоно без мужика пуще прежнего изнывает. До того извелась, что разрыдалася: «Хоть бы какого парня повстречать, да хоть самого захудалого! Не ровен час рассудка лишусь». Тут слышит голоса чуть поодаль, к ним и направилась.

Выходит Услада в чисто полюшко. Видит — всё полюшко войско басурманское заняло. Будто туча чёрная наземь опустилася. Задумали враги Русь-матушку подчинить, неподъемную данью обложить.

Не успела девица и глазом моргнуть, как дозорные её схватили, да к предводителю своему проводили. Тот вмиг красотою Усладиной прельстилися, до боли в портах возбудился.

— Удачно ты нам, — говорит, — попалася, вовремя для утех досталася, а то изголодались мы по девкам в долгом походе, того гляди в войске бесчинства начнутся.

Дела вдаль не отлагая, богатства девичьи оголили, порты как один приспустили. Глядит Услада на стручки басурманские, да про себя со смеху покатывается — не чета они русским молодцам. А всё же мочи нет плотский голод сдерживать.

Ох и разыгралась в ней страсть! Три дня и три ночи мужиков иноземных пользовала. Всё войско вповалку лежит, на ногах ни один стоять не дюжит.

А Услада уж по второму кругу принялась, на предводителя ихнего снова насела. Охватил тут ужас басурманина, думает думу страшащую: «Коль на Руси бабы такие могучие, так повстречай мы мужиков ихних, так и вовсе не сносить головы».

Чуть живой он под Усладой взмолился:

— Пощади, — стонет, — поляница русская. Отпусти ты нас восвояси. Вовек вас не потревожим.

Чувствует Услада, иссякла силушка мужская.

— Слабоваты вы супротив наших молодцев. Возвращайтесь к себе, да чтоб видеть мы вас боле не видывали!

Побрело обессиленное войско прочь, а девица красная в пруду омылася, да в дальнейший путь навострилася.

Скоро сказка сказывается, да нескоро путь-дорожка хаживается. Наконец приходит Услада к берегу заветному, к берегу озера Белого. Глядит и диву даётся — не дуб на озере том растёт, а целая дубрава. Присмотрелась, а на каждом дереве сучок растёт, на мужскую плоть похожий. А какое древо для исцеления потребно, непонятно. Тело же молодое своего требует, вот и села девица щелью на первый попавшийся дуб, да как принялась задом работать!

И так разошлась, что дуб-то и повалила. Упал дубок, да за собой на сучке девицу вверх и потащил. Сидит Услада на сучке, чувствует, не ослабевает голод. Слезла с него, да соседний дуб насадилась. Хотите верьте, хотите нет, но так всю дубраву на озере и повалила, покуда из последнего древа внутрь сок дубовый в неё не брызнул. Тут-то голод и отступил, а девица почувствовала, что от сока этого затяжелела.

Так что восвояси воротилась уже с животом, а вскорости и родила.

А что до дубов поваленных, так поговаривают, из них потом целую деревеньку неподалёку срубили