На столбе прибита шильда, чьей то праведной рукой,

может справил её дылда, или писарь городской.

Текст, конечно им прочитан. В курсе он, о ком тут речь.

Но он правильно воспитан, чтобы суть себе извлечь.

Если новый вдруг порядок, нечто лучшее принёс,

то верняк тут без оглядок, и не надо морщить нос.

Главное, что скрыто место, от снующих праздных масс.

Тут нет свадебной невесты, разодетой напоказ.

И уж если строит лагерь, государственный закон,

он лишь думает о благе, и о толке знает он,

место лобное отмерив, для неадекватных лиц,

рассмотрев их в нужной сфере, с соблюдением границ.

И в них нету перебора. Всё в регламент включено,

у колючего забора, где лишь может быть говно.

И коль этим обозначен, контингент различных лиц,

то и вывод однозначен, для вершащих суд десниц.

А коль так, то все согласны, с новым веяньем времён.

Может чуть, и своевластно, но закон, и есть закон.

Шильда знает, что вещает. Надо ж, как-то начинать!

Правда — землю очищает! Тут уж, нечего сказать…

Всех их под одну гребёнку! Всяку нечисть вот сюда!

Даже робкую девчонку, без ненужного суда.

Коль в охапок её взяли, значит знали, что к чему.

А то все повылезали, игнорируя вину.

Шильду, начеркал учитель, что вносил посильно свет.

Но теперь он, обличитель, на стезе преклонных лет.

Ему верно всё сказали, убедив в один момент.

Прибить шильду наказали, стартанув эксперимент.

После этого, убрался, восвояси злой старик.

Он со совестью разнялся. Вытер грязь о половик.

И побрёл своей дорогой, чтоб не видеть ничего,

напрямик в свою берлогу, что ждала уже его.

Там набросок сего текста, сотворён был впопыхах,

без единого протеста, в строгих, правильных штрихах.

Ему лишь назвали тему, а додумать, тут уж сам.

И коль понял он систему, дал он вес к сим словесам.

Что за этим? Дело власти! Им преступников карать.

Он же, в деле сем, бесстрастен, чтобы душу замарать.

День за днём, и там неделя, уж проплыла мерно прочь.

Всё спокойно в дряхлом теле, под сентябрьскую ночь.

И нет ясного ответа, зачем вдруг изображать,

после солнечного лета, то, что можно избежать?

Есть другие наказанья, что могли внушать бы страх,

с постоянным нарастаньем, в обывательских устах.

И уж если, то прилюдно, чтобы видел весь народ.

Но не там, где малолюдно, у колючих изгород.

В чём тут толк, безгласно вешать, лишь в утеху злых ворон?

Их ли глупых сим опешить, с цепью грубых похорон?

И, ответил всё же кто-то, — Здесь удобней! Рядом печь!

Здесь, не будет лишних фото, чтоб от лишнего сберечь.

Власть, конечно же надолго. Но, надёжнее отшиб,

в утвержденьи чувства долга, в коем виден перегиб.

И у власти, как и в шнапсе, хмельной градус тешит кровь.

Он в умеренном коллапсе, помутняет разум вновь,

где в бессмыслии есть смысл. Его нужно лишь узреть.

Он в законе не прописан, но успел в умах дозреть.

Всё решается на месте, без инструкции контор,

в продолжении фиесты, где в толпе палач и вор,

и верёвка здесь вся к месту, чтоб усилить маскарад,

и уже самой невесте, сей подарок очень рад.

Закружился праздник лихо, всех затягивая в круг,

позволяя очень тихо, трёх невесток сплавить вдруг,

под шумок походных ритмов, и уставов новых норм,

с нужной базой алгоритмов, для ядра законных форм.

Спит безлюдный рядом лагерь. Он заполнится потом.

А пока, случайный шлягер, с арестованным скотом,

помещённым в крытый кузов, в «выяснении» сих лиц,

не без глупых здесь конфузов, у молоденьких тупиц.

Они робко возражают, выгружаясь на траву.

Не совсем соображают, что их ждёт здесь наяву?

Их не радуют бараки, что мрачны там вдалеке,

где свободные гуляки, встретят ночь на тюфяке.

Их наутро всех отпустят. Ведь у них же нет вины.

Но до этого, лишь грустью, их наполнят у стены,

за которой нет свободы, даже пусть всего на день.

Но застенков мрачных своды, бросят в душу злую тень.

На столбе гласит табличка, нечто смутное для глаз,

но не чиркнуло тут спичкой, для «гостей» на этот раз.

Они просто не читали, что написано о них….

И тут вдруг прицеп подали, для обманутых трусих.

Предложили аккуратно, всем взбираться на лафет.

Кой-кому пришлось двукратно, предъявлять наверх билет.

Мальчик в форме был учтивым, и помог одной взойти,

но он был не говорливым, и немного в забытьи.

При касании к капрону, опрокинулось всё вниз,

словно дотянулся к трону, и до ярких, царских риз.

Он ни разу ещё в жизни, не испытывал сей кайф,

и теперь был в укоризне, за стыдливый сильный драйв.

Это всё, чего успелось. Дальше, только взрослых власть.

Но, ладонь так обогрелась, что хотелось ею всласть,

дать свободу срамной спеси, что торчком вздыбилась ввысь,

в этой грандиозной пьесе, так толкающей в нём слизь.

Ну и ладно, для начала, хватит этого сполна,

он ещё немного малый, и ему здесь роль дана,

нарастать посильно опыт в «государственных» делах,

чтоб затем идти по тропам, в повзрослевших сапогах,

вытравляя с себя жалость, к всяким разным типам лиц,

устраняя обветшалость, с новописанных страниц.

А пока, он созерцатель. Не созревшему уму,

лишь ретивый воспитатель, всё покажет что к чему:

как умело, быстро справить, то, что вроде бы ганьба,

но при этом всё обставить, чтобы славила труба.

И петлёй обвило шею у девицы молодой.

Оказалось всё пошлее, чем итог — уйти домой.

Глупость скорость набирает, вытворяя всякий вздор,

нагло, с похотью взирая, покраснев как помидор.

За спиной зажаты руки, жесткой крепкою тесьмой.

— Это что? Всё ради скуки? Или форменный разбой?!

— Что за шутки?! Что за наглость?! Что за долбленный дурак?!

— Что за стрёмная заядлость?! Он дебил, иль просто так?!

А дебил поджал верёвку, чтобы с горлом был ажур.

Здесь важна регулировка, чтоб красивей был бы жмур.

Чтоб висел как на картинке, с откидною головой,

словно хряк на местном рынке, на верёвке бельевой.

И подруга на носочках, уж стоит, тупя свой взор.

Бьётся пульс в её височках. Шею жалит «тренажёр».

Он натянут до упора. Трудно девушке дышать,

в ожиданьи «светофора», чтоб по воздуху бежать.

И ещё одна подруга, ждёт уныло свой восход,

обретая того друга, что ускорит этот ход.

Друг взволнован, негодуя, — Как же так? Я тут герой!

— Надо эту тварь худую, сблизить с чёрною дырой!

Полицаевский подросток, уж познал свой сильный вес.

В нём созрел уже отросток, в кой вселился злобный бес.

К деве, в белой водолазке, он стремится как оса.

Опустила свои глазки, «виноватая» краса.

Виновата, что в наряде, строгом, праздничном стоит.

Оттого паяц внакладе! Он от этого сердит.

Он на танцах был отвергнут, в своё время от таких,

и теперь во злобу ввергнут, неудавшийся жених.

Он толкает грубо диву, к развернувшейся петле,

взявши инициативу, в этом пышущем котле.

Трудно ведь взобраться выше, если руки за спиной.

Но, тут не впервой парнише. Он здесь парень пробивной.

Он подталкивает лихо, взявши деву между ног.

И твердит, — Ну тихо…, тихо.., я же ведь не гонококк…

— Не оглядывайся злобно. Что тебе? Одно, каюк…

— Понимаю…, неудобно…Но я твой, последний друг…

Друг другой, зло вяжет ноги. Но к чему? Зачем так жать?

Эта девушка в итоге, уж не сможет убежать.

Она всё не понимает, что висеть придётся здесь.

Но, всё больше воля тает, а в ногах, сплошная резь.

Не спасают тут и гольфы, что поверх её колгот.

Слишком злые эти вольфы, как москит с гнилых болот.

Он до голеней добрался, и его не отогнать,

и поди уж надорвался, чтобы вместе их зажать.

Это что ли? Для порядка? Или так, дурная спесь?

Но он бедный аж вприсядку, ноги жмёт, и мокрый весь,

словно вяжет к перевозке, он огромного слона,

сделав узел по матросски, чтоб не вырвалась жена.

Плавно петлю затянули, милой в бусах, с пиджаком.

Так же ноги ей стянули, тонким розовым шнурком,

чтобы белой водолазке, не казалась жизнь всласть.

Хватит строить вечно глазки! Всё заканчивает власть!

Резко дёрнула машина, длинный, лагерный лафет,

и разжалась как пружина, девка в восемнадцать лет,

отдаваясь глупой воле, идиотского суда,

что свершился где-то в поле, без закона, и стыда.

Смачно хлопали коленки, ударяясь меж собой,

протираясь в переменку, чтоб начать со смертью бой.

И кривя лицо в страданьи, жена силилась познать,

в крайнем, огненном желаньи, на ногах как шнур порвать?

Но, у белой водолазки, шансы падали к нулю.

Её озорные пляски, приглянулись патрулю.

Но порядок бдел он строго, и следил за нравом дам,

чтобы их в колготках ноги, не показывали срам.

И зелёным босоножкам, не понравилась петля.

Стройным, в белых гетрах ножкам, уж не пели ля-ля-ля!

Они дёргались лишь глупо, в злом сгибании колен,

у разгневанного трупа, в ком начнётся скоро тлен.

И досталось гольфам белым. Им хотелось всех бодать.

Их бросало очумело, чтоб врагам за всё воздать.

За обман! За подлый сговор! За дурацкий антураж!

За лукавый сей манёвр! И за низменный кураж!

Акт, движеньем обострился, веселя унылый край.

Но, и с участью смирился, новый смерти урожай.

Он теперь познал в итоге, что, на шильде текст гласил?

Суд земной, жаль очень строгий, и с участием, громил.

Их контраст для подсудимых, в данном случае, кошмар…

Жесть! Для нежных и ранимых! Как для бабочки, пожар!

Но свершили своё дело, работяги из СС.

Им ли не быть в этом смелым? Чтоб набрать, у власти вес…

Вдалеке уже команда. Она справила свой акт.

С новой силой пропаганда, входит с обществом в контакт.

И раскачивает ветер, туши новых, юных тел,

что в гестаповском рассвете, оказались, не у дел.

Шильда злобно здесь вещает, на собачью пустоту.

Правда, что-то обещает, неразумному скоту.

И в дальнейшем, только властный, сможет правых опознать.

Горе, остальным несчастным! Им придётся, пострадать…

https://www.imagebam.com/view/MEH7L9M