Даня сидел на камне, скрестив ноги по-лягушечьи. Коктебельская ночь обволакивала его лиловой тьмой, непроницаемой, как чернила. Море молчало: бухта недаром прозывалась Тихой.

Он приехал в Коктебель с компанией, но в первый же день оторвался от коллектива, возжелавшего беспробудно тусить в кафешках: его тянуло не к курортным соблазнам, а к тишине и к морю. Он уходил из города, просиживал нагишом целые дни, прятался в тени скал, слушал море, плавал и мазался глиной.

И сейчас он был обмазан ею с ног до головы. Липкая прохладная масса казалась ему густой тьмой, облепившей голое тело. Глина считалась целебной— ей здесь все мазались, толком не зная, от чего она лечит.

Ночь была влажной, беззвездной; только справа, за мысом, светились огни Коктебеля, показывающие Дане, куда ему возвращаться, и в небе плыло мутное свечение— намек на луну, облепленную, как и Даня, густой мглой.

… В тишине послышался плеск. Напрягать глаза было бесполезно, и Даня только слушал. Когда плеск переменился, показывая, что пловец стал на ноги, Даня негромко сказал в темноту:

—Осторожно, здесь скользкие камни.

Пловец-невидимка взвизгнул— совсем рядом, у Дани под носом— и отозвался:

—Напугали вы меня!..

Голос был женским и странным— гортанным, переливчато-густым, как лиловая мгла.

—Извините, я не хотел вас напугать.
—А чего же… —невидимая пловчиха запнулась, удерживая, видимо, равновесие на камнях, —а чего же вы хотели?

Даня чуть было не пустился в оправдания— хотел, дескать, как лучше, —но вовремя почуял, что момент требует иных речей:

—Я… я хотел уберечь вас от злых камней. Потому и сижу здесь.
—Да? Вы, значит, все время сидите здесь? Вы— добрый дух этого берега?
—Можно и так сказать.

Море фосфоресцировало— кроме призрачных искр, не было видно ни зги. Тьма будто перевернулась вверх тормашками: вверху черная мгла, внизу море— опрокинутое звездное небо. Гортанный голос раздавался ниоткуда— где-то совсем рядом, у самого Даниного лица.

—А я думала, что никого не встречу здесь… Ааааай! —Даня дернулся: невидимая рука вдруг коснулась его причинного места, щедро намазанного глиной, —Что это?!..

Прикосновение застало Даню врасплох, и он на миг онемел. Потом сказал:

—Это… это я. Не бойтесь.
—Вы?! —ужас в голосе усилился. Даня, поняв, какую картину могла себе вообразить невидимка, поспешно разъяснил:

—Я. Просто обмазался глиной. Голубой глиной.
—Гли-и-ной? —неуверенно протянул голос, —Ну!… Предупреждать же надо. Знаете, что я подумала?!
—Что потрогали настоящего водяного? За хвост?
—Что-то в этом роде… А зачем вы намазались глиной?
—Она лечебная. Так говорят… А вообще это просто очень прикольно и приятно.

Они сидели, наверно, лицом к лицу— Даня на камне, а невидимка в воде— слышали дыхание друг друга, и Дане даже казалось, что он видит перед собой темный силуэт. Кто перед ним? Женщина? Девушка? Какие у нее волосы, какое лицо, какой взгляд? Густой голос говорил, казалось, о зрелом, о женском, но Дане слышалось в нем озорство юности.

—А… это тоже вы? Ай!… —незнакомка тронула Данино колено, выбираясь из воды.
—И это я. Осторожно: я очень грязный. Поэтому и не даю вам ручку.
—Ну, уже и я, кажется, приняла грязевые ванны… Фффух, выбралась! Ну? —Даня ощутил, как невидимка пристально смотрит в его сторону. —Со свиданьицем, дух берега! Можно вас так называть?
—Отчего нет? А я вас буду называть— Ночка. Не против?
—Ночка?! В гортанном голосе послышалось удивление— вперемешку с удовольствием от красивого имени. —Вы… что— меня видите?
—Нет. Поэтому так и назвал. Когда вы говорите, мне кажется, что со мной сама ночь говорит.
—Да? —Ночка была явно польщена, —Что ж… Вы не представляете, как недалеки от истины.
—Ну, я редко ошибаюсь. Неужели вы…
—Ну да. Да! Я в самом деле— богиня ночи. Такая же невидимка, как и вы— духи. Что скажете?
—Я? Скажу правду: вы— богиня что надо. У вас замечательные ночи!
—Ну естественно! У нас, богинь— только качественный продукт. Как же иначе? Вот подождите— я еще луну призову сюда!… Вы любите луну?
—Люблю. Как же не любить ее?
—Вот!… —торжествующе подытожила Ночка и присела где-то рядом с Даней.

Минутку они молчали, а затем Ночка сказала:
—Так странно, правда? Общаемся— и не видим друг друга, ничего не знаем друг о друге… И эта ночь, и море…
—Вы любите море?
—Люблю. —Ночка сказала это просто, но от ее гортанного голоса у Дани пробежали мурашки по телу. —Люблю до одурения. До слез. Я бы превратилась в рыбу, или в чайку скорее… Впрочем, я это передрала у Чехова. Нечестно! Вы… что-то мне подсказывает, что вы читали Чехова.
—Правильно подсказывает. Кстати, совсем недавно читал. Только не «Чайку», а «Степь».
—А вот этого я не читала. Видите, какая невежда? Нет, я читать люблю, только не по схеме— сначала то, потом это, клеточка к клеточке… Люблю увидеть книгу, и— знаете— позовет или не позовет? Вот «Чайка»— позвала… Надо же— рассказываю вам все это… небось надоела?

—Нет, не надоели.
—Точно? Слушайте, а вы вообще есть на самом деле?
—Эээ… хороший вопрос! Так прямо вам все и расскажи.
—Нет, ну правда! Голос есть, глина есть, и больше ничего нет…
—Слушайте, а давайте, так сказать, убедимся в реальности друг друга. Нащупаем… где вы?
—Ммммм, —послышался шорох отползающей Ночки, —Дело в том… Понимаете, я… В общем— на мне ничего, кроме вашей глины, нет.
—Подумаешь, на мне тоже— отвечал холодеющий Даня, —совсем-совсем?
—Совсем-совсем.
—И на мне… А знаете, что я предлагаю? —вдруг сказал Даня, —Давайте плавать! Брызгаться, хулиганить и неприлично себя вести!
—Дава-а-а-айте!!! —восторженно взвизгнула богиня, и оба они вскочили. Входя в воду— столкнулись бедрами; Ночка, ойкнув, чуть не упала, и Даня обхватил ее за талию:
—Всё, попалась! Теперь не выпущу! —и стал мазать ее глиной, собирая ее с волос, —А-а-а! Хорошо, а-а-а, как хорошо!..

Ночка, захлебываясь, визжала, но не вырывалась. Она действительно была голой: Даня ощущал ладонью покатые бедра, волоски на лобке, твердые сосочки на грудях…

—А ты— молодой дух? —спросила, отдышавшись, Ночка, вымазанная Даней по шею.
—Конечно. Каких-то семь веков, как домовенку Кузе…
—Ну, а серьезно?
—Духи серьезными не бывают— отвечал Даня, обхватил ее за бедра— и повалился вместе с ней в воду. Ночка упоенно завизжала…

Они плавали, плюхались, ныряли, брызгались, кувыркались, тискали, мяли друг друга все смелее— Даня кружил Ночку, катал ее, швырял, общупал ее упругое тело со всех сторон… Нагота моментально сблизила их; сознание, что они оба— голые, и вся одежда осталась где-то за пределами их ночи, было как вино или наркотик.

Потом— плыли, уставшие, обратно— молча.

Когда подплыли к первому фонарю, Даня вызвался проводить ее, но Ночка сказала:
—Не надо. А то вся тайна разрушится.
—Когда мы встретимся? Где ты обитаешь? Где тебя найти?
—Я?… —Ночка нервно засмеялась, —Я обитаю в мире богов. А на землю только по ночам схожу.
—Значит, завтра ночью? —спросил Даня, смирившись с игрой. —Где?
—А хоть бы и здесь. Вот на этом самом месте, под фонарем. Ровно в полночь. Не уснешь, добрый дух?
—Усну— разбудишь…
—Ну, нет. Уснешь— уплыву обратно.
—Ладно, ладно. А давай…

Даня не договорил: Ночка с плеском прильнула к нему— он ощутил упругие холмики, упершиеся в него— и обняла его, прижавшись щекой к ключице.
—Вот. До завтра! —оттолкнулась от Дани и поплыла прочь.

Даня стоял, как околдованный, не шевелясь, еще минут десять. Через какое-то время ему почудилось, будто кто-то поет прямо в море…

Правда, с набережной, мерцавшей россыпью огней, орали сотни динамиков, и он не мог сказать определенно, слышал ли он что-нибудь на самом деле.

***

Назавтра Дане предстояла нелегкая задача: как-нибудь убить долгий, томительный день, отделяющий его от полуночи, —и он отправился на набережную.

Часа два он бродил среди горластого, локтистого, цветастого океана бюстов, талий, ножек, купальников, бикини, пляжных платков, темных очков, шаурмы, шашлыков, самсы, экскурсий, мата и «Владимирского централа», ни на что не глядя; остановился только полюбоваться, как и всегда, на негритянку, заплетавшую модницам афрокосички.

«Мастерская» негритянки располагалась прямо на улице. Негритянка была густо-коричневой, как черный шоколад или палисандр. Она блистала красотой невиданной заморской твари: львиной пластикой каждого полудвижения, ювелирным профилем эбеновой статуэтки, пружинистой фигурой… Когда она вставала, на голове ее мерещился невидимый кувшин.

Она была настоящей африканкой: всегда молчала, не понимая, видно, ни слова по-русски. Фигура ее была обернута тканью, пестревшей цветным орнаментом, броским и лапидарным, как тотем. Уши ее были в кольцах, руки-ноги в браслетах, ступни босые, волосы— полностью сплетены в сотни тоненьких шнурочков. В каждом из них змеились бежево-золотистые нити. На макушке косички были убраны в толстый моток, куда африканка вставляла ножницы и расчески.

Афрокосички были писком моды. Каждое второе существо женского пола, вне зависимости от возраста, цвета волос и проч., щеголяло этой хитроумной конструкцией на голове. Некоторые при ближайшем рассмотрении оказывались парнями: мода не знала ни возрастных, ни половых ограничений. Даня не знал ничего более уродливого, чем такое издевательство над шевелюрой; разве что бритье налысо было ему отвратительнее.

Но африканка была единственным— и блистательным— исключением: косички так шли ей, что невозможно было и представить ее без них. Золотисто-пшеничный моток так весело венчал черную лакированную головку, что все, проходя мимо, улыбались и радовались ее ослепительной и дикой красоте.

Все контакты с клиентурой вела девушка-помощница— обыкновенная, «наша». Негритянка плела косички, а та ей помогала. За работой негритянка молчала, но выражение ее лица менялось каждую секунду, и за ним можно было наблюдать подолгу, как за морской рябью. Глаза ее вспыхивали озорными огоньками, пухлые губы складывались в тысячи улыбок— от ослепительно-жемчужной до потаенной, едва видной, тени, живущие в ямочках черных щек, мерцали своей неуловимой жизнью. Дане казалось, что она радостно смеется всему, что здесь видит— с недосягаемой высоты своей первобытной красоты и гармонии.

… Долго любоваться негритянкой было нельзя— неудобно, да и солнышко припекало; Даня, разозленный толпой, сбежал за город, на пустынные берега Мёртвой бухты, и промаялся там остаток дня, считая каждый сантиметр траектории солнца, а как стемнело— каждый клочок исчезающего света, каждую новую звезду, ожидая полуночи…

Но только с моря раздался знакомый гортанный голос— «э-ге-гей! есть кто живой?»— Даня дрогнул и ринулся на зов. Ночь была звездной, и в белесой мгле моря виднелись пятна плавающих голов. Он не отозвался— подплыл, стараясь не плескать, к вопрошающей голове, накрыл ей руками глаза…
—А-а-ай! Кто это хулиганит?
—Угадай. Три попытки: Нептун? —мимо. Киркоров— тоже мимо. Кто же это?
—Не поминай имя Киркорова всуе. В полночь тем более. Тьфу-тьфу-тьфу, чур меня, чур! —отвечала Ночка, брызгая на Даню. Прикрыв лицо, он отпустил ее, —а она подплыла к нему, обвила руками, оплела ногами, прижавшись в воде голым телом, —Ну, здравствуй! —и крепче вонзила в него холмики грудей, —Здравствуй, дух. Я скучала. Очень. А ты?

Даня не знал, каким словами выразить тоску дня и сногсшибательную радость встречи— и потому просто крепко сжал ее и поцеловал в лоб:
—Вот.
—Так, понятно. Снова полное родство душ. Ну что, дух, поплыли в мое царство? А то здесь слишком светло…

… Они игрались и возились в воде, как дети, позабыв о стыде и приличиях; возня закружила так, что Даня физически ощутил, как открываются шлюзы его души, и сквозь них рвется наружу буйный поток.

Он общупал, наобнимал и нагладил невидимое, блещущее отражениями далеких огней тело— сверху донизу, в каждом его изгибе, в каждой ложбинке; все потаенные их места были открыты прикосновениям, и в минуту усталости от игры они занялись исследованиями:

—Какой он у тебя!… —говорила Ночка, ощупывая Данин ствол. В голосе ее слышалось смущение, но мгла поглощала стыд. Даня растекался, расслаивался изнутри на тысячи блаженных ручейков, которые наконец взорвались под Ночкиными руками…

—Что это было? Ах!… оно самое? —заинтригованным и дрожащим голосом вопрошала Ночка, и Даня вместо ответа плотно прижимал ее к себе. Перебирая складки Ночкиного бутона, он расспрашивал её, и она застенчиво разъясняла:
—Это малые, они прячутся в больших, как такие лепесточки у цветов, знаешь? А под ними— то самое… парадный вход. А тут… ааааа! тут если трогать— просто кры-ыша съезжа-а-а-а-ает!… Ооооооу!

Голос её дрожал от головокружительного бесстыдства ситуации; Ночка танцевала в воде от возбуждения и казалась Дане русалкой.

Тогда же они и поцеловались. Первый в Даниной жизни поцелуй был долгим, обволакивающим и тёрпким от морской соли. Близость лиц и дыханий оглушила его; упоенный Даня открыл, что губы умеют говорить без слов, и восторженно признавался Ночкиным губам в любви.

Бессловесное понимание и слияние оглушало, топило в единой сверкающей радости. Нарастая, оно требовало крика, визга, —и скоро Даня с Ночкой кусались губами и визжали, выпуская пары экстаза; в ход пошли языки— вначале они вылизали соленые лица, а затем забрались в рты и связались там, сплавились в единый пульсирующий комок.

Именно тогда рука Дани, шарящая по мокрому телу, забралась в складки бутона, липкого и горячего, и Ночка захрипела, забилась бедрами в воде, впившись Дане в рот, как пиявка. Искры фосфоресцирующего моря устроили настоящий фейерверк— приветствие первому оргазму ночной богини, слаще которого она не знала ничего…

Расстались они под самый рассвет.
—Меня убьют дома. Впрочем, не убьют: скажу, что уснула на берегу. Я ведь и в самом деле будто уснула… А? Ведь нам снится все это? Не бывает наяву так хорошо, дружочек мой, родной мой, ааааа…

Даня хотел протянуть время, чтобы рассвет осветил его невидимую Ночку— но она сказала:
—Пора. До свиданья, дух. До следующей полуночи. Если буду жива.

Впилась ему в губы, прижалась грудями— и поплыла прочь. Даня молча стоял на дне, потом медленно поплыл ей вслед, не смея окликнуть.

Рассвело только, когда он подплыл к городу. С чувством неслыханной, щекочущей усталости добрел он к своему домику в турбазе, упал в кровать—

и провалился в черноту сна без снов.

***

Так было и третьей, и четвертой ночью: они томили и мучили друг друга безудержными ласками, не знавшими исхода и пределов. Даня обмазывал Ночку глиной, а она его, и они терлись друг об друга, покрытые скользящей, обволакивающей массой; Даня мял Ночкины груди в глине, и Ночка тихо выла в экстазе…

В пятую ночь наконец случилось Это.

Все произошло внезапно, почти случайно: Ночка обхватила, как обезьянка, ногами Даню, который держал её, стоя в воде— так она делала и раньше, и Даня кружил ее, как на карусели… но сейчас она прижалась плотнее, Даня сделал непроизвольное движение пахом— и скользнул вдруг в мягкую, мыльную глубину. Ночка вскрикнула, глотнула воздух— «ыыыыыыххх»— больно сжала Дане шею, но не отстранилась; Даня чувствовал, как окунается все глубже в плотное, горячее, обволакивающее— осознал, что произошло, и… набросился на Ночку с ласками, бурными, исступленными, исходя в них, как в истерике.

Она только шептала, задыхаясь и забирая воздух между поцелуями, будто ныряя: «Это— оно?… То самое? Да?… «— и Даня шептал ей— «да, да, да…», яростно бодая ее хуем и теряя голову от первого в жизни совокупления. Их окружал фейерверк фосфорных огней, плясавших вместе с ними любовную пляску.

Даня всаживался в нее до конца, отчаянно, как велело ему желание; его хуем двигала природа, а разум отключился, как в бреду. Дане хотелось проткнуть Ночку насквозь, всадиться в нее до упора, по уши, по макушку. Ночка подвывала ему— все громче и громче, и они метались с воплями, кусая, терзая, поглощая друг друга…

Когда все кончилось, и Даня лежал на руках у Ночки, как младенец, а сама Ночка дрожала и тихонько подвывала, не умея утолить желание, —на невидимом берегу засвистели, зааплодировали… Их пробрал зябкий стыд. Молча, не сговариваясь, они поплыли прочь.

***

Даня всю жизнь ждал любви, но никогда не думал, что она явится ему в таком облике. Они с Ночкой любили друг друга без памяти, он уже знал это— и не знал, как выглядит его возлюбленная, не знал, какие у нее глаза, лицо, взгляд, волосы, кто она, откуда… как ее зовут, наконец.

Ночка слилась в его сознании с ночной мглой. Данина любовь была слепой в буквальном смысле слова— она жила звуками и прикосновениями, но не имела зрительного центра. Это заостряло до предела ощущения— осязательное, физическое чувство друг друга, —но и страстно мучило Даню. Ночка имела голос, тело, душу, но не имела лица, растекаясь в Данином сознании, как ночная мгла…

Они совокуплялись каждую ночь помногу раз, и Ночка истекала своим и Даниным семенем, смешанным с морской водой. Их любовь была по-детски дикой, необузданной и не знала никакого предохранения. Даню одолевал ужас: до конца отпуска оставалась неделя, а любимая оставалась для него Ночкой— ночной тенью без лица, имени, без прошлого и будущего. Он знал только, что она очень молода, что он лишил её девственности— она призналась ему в этом, —что она ни на кого не похожа— умна, талантлива, неистощимая фантазерка, поэт, мятежная душа, —что она высока, стройна, у нее упругое, зрелое тело, и— на голове у нее афрокосички.

Это открытие, сделанное им на второй день, не разочаровало Даню, чему он немало удивился. Более того— он пустился в мысленные оправдания:

«В конце концов, если Ночка во всем— исключение, почему здесь она обязательно должна быть правилом? Конечно, она— вторая в мире девушка, которой афрокосички идут, и не просто идут, а усиливают во много крат ее загадочную красоту!»

Рассудив так, Даня отчаянно полюбил ее косички, и ему доставляло необыкновенное удовольствие играться этими влажными шнурочками, месить в них густую глину, щекотать ими себя и хозяйку…

Он представлял ее то голубоглазой блондинкой, то знойной брюнеткой, то курносой, то востренькой; на его расспросы Ночка отвечала:
—Сегодня у меня голубые глаза, нежный носик пуговкой и русые волосы. Я— милая русалочка. Такой симпатичный, безопасный Лореляй. А завтра, наверно, будут карие— я еще не решила… Я ведь богиня, и могу менять внешность— не то что скучные человечьи лица: всегда одно и то же…

Наконец Даня решил про себя, что Ночка рыжая, и у нее зеленые глаза. Этот облик гармонировал с её отчаянной душой, и он сказал ей об этом. Ночка отвечала:
—Как ты угадал? В самом деле— сегодня я рыжая. И у меня зеленые глаза— знаешь, как море рано-рано утром, и такие лучики в нем светятся…

В любви Ночка была неистова и ненасытна. Не прошло и трех дней с ее посвящения в плотские тайны, как она уже выла и стонала Дане, обессиленному тремя оргазмами:
—Дух, душочек мой… Горю, помираю совсем… Пожалуйста, еще… пожа-а-а-алуйста!… ааааааа… —и жадно впивалась ему в лицо, высасывая из Дани флюиды любви. Неопытный Даня догадался тогда, что ему делать— и скоро его рука трепетала в горячей глубине бутона, а Ночка металась, молотила бедрами воду и гортанно завывала:
—Ааааоооыыы! Ещё, еще… Оооуу! Глубже, глубже, миленький мой, ро-о-о-одненький… ыыыыыыыыыыых!..

Потом— лежала на воде, близкая и невидимая, и шептала:
—Хорошо… Боже, как хорошо!… Я орала? Сильно? —и застенчиво ластилась к Дане. —Я не могу— отключаюсь, меня просто рвет на кусочки, на такие… сладкие капельки, понимаешь?… Никогда не думала, что я такая. Я… развратная, да?

Её гортанные любовные вопли были похожи на крики заморских птиц, и Даня сказал ей об этом. Ночка ответила:
— «Где-то под южным небом мужчины оплодотворяют женщин, кричащих, как ночные птицы». Ремарк. Знаешь?

Даня не знал, и ему было страшно и сладко. Он отключался от мыслей, погружаясь ночами в бездонный сумрак любви. Ему казалось, что он сходит с ума; днями ему снилась Ночка— с рыжими косичками, как у Пеппи Длинныйчулок, упругая, веснушчатая, зеленоглазая…

***

До конца отпуска оставалось три дня. Даня вдруг осознал это, и ему стало холодно, будто внутри потянуло сквозняком.

Он не мог спать. Мысли о Ночке и разлуке слились в неоформленный щемящий ком; Даня бродил и бродил по утреннему берегу, придумывая версии спасения. Его мысли были невнятны, проекты фантастичны: пьяный любовью, он разучился ясно мыслить…

Погруженный в себя, он не заметил, как вышел по берегу в город. Его вернул к жизни динамик прибрежного кафе, изрыгающий рулады «Владимирского централа»; Даня поморщился, как от боли, и вспомнил, как давно он не ел. Зайдя к себе в домик за деньгами, он пошел по набережной к бистро.

Было воскресенье, и Даня двигался медленно, обходя сотни движущихся тел. Крепко задумавшись, он ничего не видел перед собой— даже африканка не привлекла, как обычно, его внимания. Но затор в толпе оттеснил Даню вплотную к ее столику— и Даня волей-неволей взглянул на нее.

Она сияла неизменным великолепием, но казалась усталой. Рассеянно удивившись этому, Даня собрался нырнуть в толпу— как вдруг помощница обратилась к негритянке, не понимавшей, как он думал, ни слова по-русски:
—Мася, а чего ты сегодня грустная?

И эбеновая «мася» ответила— гортанным голосом, от которого у Дани внутри хрустнула ледышка, —голосом, знакомым до боли, до зуда в сердце:
—А, не выспалась просто. Не обращай внимания…

Даня застыл. Его разум отказывался принять очевидное, и он, позабыв о приличиях, оцепенело навис над африканкой.

—А-а-а-афрррокосички на любой вкус! Молодой человек, присаживайтесь, выбирайте— вот рисуночки, шнурочки… —рекламно защебетала помощница, —вам подойдут вот такие— всего за полчаса… По воскресеньям у нас скидочки… Эсклюзивная работа мастера из Африки…

Даня стоял, не реагируя, и смотрел на мастера из Африки— на свою Ночку, явившуюся ему в облике, о котором он не смел и мечтать. Она глядела на него с недоумением, и девушка— тоже:
—Молодой человек!..

Вдруг глаза Ночкины странно блеснули; уловив незримые, бессловесные токи Даниного взгляда, Ночка узнала его за миг до того, как он открыл рот.
—Что?… —отозвался Даня, не сводя с неё глаз.

Его голос утвердил догадку— во взглядах Ночки и Дани запульсировало взаимное узнавание, ошеломившее обоих. Ночка тихо вскрикнула…

—Будем делать косички? Нет? —Белобрысая помощница раздражалась, не понимая, что происходит.

Выдержав Ночкин взгляд, вливший в него струю обжигающего тока, Даня вдруг сел на стул на клиентов.

—Молодой челове-ек! Ау-у!… Какие косички будем делать?
—Та… такие, как у нее, —ответил наконец Даня, показав на опешившую Ночку.
—Что, прямо такие же?!… Вы уверены?
—Да, —ответил он, все еще не веря происходящему, —Такого же цвета.
—И что, все волосы заплетать?
—Все. Полностью. —Даня был, как пьяный. Ночка смотрела на него с полминуты, а потом взялась за его волосы— знакомыми руками, пять часов назад втиравшими в них глину— и принялась превращать его благородную шевелюру в конструкцию, которую он еще недавно так искренне ненавидел. Помощница присоединилась к Ночке…

Когда косички были готовы, и горячий ветер защекотал Дане кожу на голове, непривычно обнаженную, —Даня быстро расплатился и, стыдливо уворачиваясь от зеркала, ухватил Ночку за руку:
—А теперь пойдем.

Ночка снова вскрикнула.
—Молодой человек… Вы… Вы что? Она на работе! Куда вы ее тащите? —растерянно протестовала девушка-помощница.
—Сегодня она отлучится с работы— сказал Даня, тряхнув свежими косичками, —правда?
—Правда, —смятенно улыбнулась Ночка и пошла за ним.