Ларик, Ларик.

Мой милый Ларик.

Почему я вспомнил о тебе через столько лет?

Мне было двенадцать, тебе на год больше. Ларик, симпатичный голубоглазый мальчишка, троечник и драчун, головная боль нашей классной и дворовых бабушек. И я, очкарик, отличник, маменькин сынок. И только одно у нас было общее – сигареты. Мы прятали их на чердаке твоего подъезда, там и курили, тайком от всех. И в этом было больше, чем просто курение, мы там были вдвоём, одни над городом, или даже над целым миром.

Сентябрь был жарким, мы сняли школьные пиджаки, о чём – то говорили, и курили. Почему я сделал это? Мы даже не говорили на эту тему, мы ведь не дружили, у каждого были свои приятели в школе и во дворе. Мы были вместе только там, на чердаке, где не было шума и чужих глаз. Я пересказывал тебе очередную прочитанную книжку, а ты сидел, прислонившись к стене, раскинув ноги в синих брюках, и может слушал, а может просто ловил сигаретный кайф.

Ларик, Ларик:

Я смотрел на тебя, на мятую белую рубашку, на синие брюки, и туда, где было что – то, такое как у меня, но не моё, и от того интересное, заманчивое притягивающее. Я протянул руку и погладил тебя, с пугающей меня самого смелостью. Ты вдруг замер, опустил глаза и посмотрел на мою руку, потом отвёл взгляд в сторону, и ничего не сказал. И я продолжил, неумело, торопливо, гладить толстую ткань, под которой стало ощущаться что – то. Я посмотрел на твоё лицо и на миг остановился. Ты закрыл глаза, твои губы сжимались, и между ними иногда проскальзывал кончик языка. А под моей рукой, там, скрытый материей брюк, уже ожил, и манил: Я стал неловко расстёгивать пуговицы, торопливо, словно боясь опоздать, потерять. Показались чёрные сатиновые трусики, я потянул их вниз вместе с брюками, ты приподнялся, и я стянул их почти до колен. И увидел его, немного больше и длиннее чем у меня, и восхитительно твёрдого. Я сжал его двумя пальчиками, и смотрел, сам не понимая своих ощущений, желаний. Я просто чего то хотел, от чего у меня всё тоже напряглось, и сунув руку в карман, сжал и свой.

Храбрость наивности, я наклонился, и: Я не знал, что это может быть настолько классным, ощущать его во рту, облизывать, обсасывать, играться впервые, не думая о «потом». Ты был старше, но я был смелее, или наивнее, я делал то, что хотел, боясь, что ты остановишь меня. Я спешил, неумело, хотя чего там уметь:

Сколько это длилось, не знаю, я сосал, уже привыкнув к нему, когда ты вдруг напрягся, и что – то солоноватое брызнуло мне в рот. Я от прянул и увидел как тонкой струйкой что – то вырвалось из него и попало тебе на рубашку. И я почему то понял, что это другое, и снова наклонился и попробовал это, и продолжил сосать. Вдруг ты отстранил меня, настойчиво, не глядя на меня, натянул брюки и молча вылез на крышу. А я продолжал сидеть, уже один, взволнованный и вдруг испуганный.

Всегда наступает «потом», с мыслями, сомнениями, разочарованием. Я закурил, но не мог удержаться, и вылез на крышу, вслед за тобой. Ты стоял. Слегка нагнувшись, опираясь руками на железную ограду, и смотрел вниз, или вдаль. Я хотел позвать тебя, и боялся, встал рядом, готовый заплакать. Ты повернулся, посмотрел на меня, как то по взрослому серьёзно, как будто увидел впервые. Потом выпрямился, сплюнул вниз, и сказал:

– Ты чокнутый, Игорёшка. Чокнутый, но такой классный.

Я прижался к тебе и заплакал, все страхи, желания, всё несказанные слова вылились в этот плач. Ты обнял меня, и пытался успокоить, и что – то говорил, что никому не скажешь, что я классный, что всё будет хорошо, что так бывает, и что – то ещё, во что мне очень хотелось верить. И я верил, и обнимал тебя, прижимаясь к тебе, ощущая твоё тепло.

Мы больше никогда не курили вместе. Ты никому ничего не рассказывал, даже потом, когда уже знали о моих увлечениях, и в школе и во дворе. Ларик, Ларик, мой первый, и единственный, не предавший меня.