Где-то там вначале я уже писала про нашу сельскую ватагу, расширявшую свою обитаемую вселенную. Сережка в этой чумазой и галдящей компашке всегда чуть выделялся. Не такой шумный, почти всегда чистый, в приличной одежде. Невысокого роста, светлые волосы в беспорядке, но лежат волнами — такими крупными локонами. Будь я тогда постарше, наверное, завидовала бы.

Да нет, не завидовала. И себе локонов не хотела и его самого не хотела. Не нравились ни тогда, ни сейчас «красавчики». Но с Сережкой было интересно. Он был начитан, воспитан. При этом не тихоня или рохля, нормальный мальчишка. Мы и сейчас дружим, хоть и уехал он давно из родной деревни и даже из страны. Мама его была директором нашей школы, хорошим таким, знающим и любящим порядок во всем.

Раньше, чем директора, я узнала ее как соседку, поэтому никогда не боялась и не стеснялась. Внешне интересная, невысокая, может чуть полноватая в бедрах, часто гоняла своих мужиков за бардак. Мне было слышно за забором. При этом боялась своей же коровы. Бывало, когда у той приступ хорошего или плохого настроения, вызывала на дойку бабушку или соседей. Всех остальных эта коммунистка до мозга костей (в хорошем смысле слова) не боялась. Ни начальства, ни сельских же наших родителей, которые почти все поголовно были выше нее ростом. Но со всеми ладила, особо не ругаясь, находила общий язык. Сейчас, правда, понимаю, что крупного своего мужика давно и крепко держала под каблуком. Ему, по-моему с техникой в гараже или где-то вне дома бывало проще и свободней.

Чем еще был хорош Сережка — мог вынести на улицу для всех бутер с маслом, посыпанный сахаром. Или, в редких случаях, даже с колбасой. Это, скажу вам, не заставшим СССР, совсем другой коленкор, чем горбушка натертая чесноком или посыпанный солью кусок хлеба. Кусали все по очереди, честно. Хозяин пальцем держал ограничитель откусываемого.

О том, что уже большой Сережка ходит в баню с мамой я узнала совершенно случайно. Он где-то вскользь об этом проболтался пацанам. Те на удивление его не оборжали, а, скорее наоборот — зауважали. Серж какое-то время ходил в авторитете, консультируя как там все устроено. А в случае возникновения дополнительных вопросов — ждите следующей субботы — посмотрю. Или не только субботы, вроде чаще они баню топили.

Подумала. А чего я сама все это рассказываю? С Серым запретных тем у нас давно нет. Никогда не воспринимали друг друга как парень и девушка, были только друзьями. Пусть, как и Ленка, сам рассказывает свою историю. Я, если будет нужно, добавлю или подправлю. Вот с бани пусть и начинает.

— Баня… Сколько себя помню, всегда меня мыла мама. Иногда бабушка начинала причитать: «Виданное ли дело — он девок скоро начнет водить, а все с мамой в бане моется…» Мать свекровь не особо слушала, но отвечала что-то в том духе, что разве папка так хорошо за пацаном уследит? Голову на три раза не промоют и другое-всякое. Мама действительно мыла меня большей частью сама и мыла тщательно. Горячую баню мы оба с ней не любили, шли в теплую, но сидели во время всех этих водных процедур долго. Особенно хорошо, когда отца, как обычно, нет подолгу дома, мать вытапливала сама, как нравилось.

Именно в бане еще в детстве заметил, какая мама была зимой шерстистой везде. При чем, только осенью-в зиму. Особенно сильно обрастали ноги. Как теплело — шерсть сама собой пропадала. Спросил как-то дома, да еще при отце. Ох, они ржали! Сказали, что это как у Жучки — обрастает на зиму, потом линяет мать. Шерсть, правда, на удивление, клоками не валялась везде по двору, как у собаки. Тогда же обратил внимание на тот мохнатый треугольник между ног. Тут уж мать одна была в бане, серьезно ответила — что бы не подсматривали, как там все устроено. Ну и тож для утепления, подтвердила мою догадку. Как на голове. Правда, ни там, ни там волосы не выпадают. «В отличие от ног » — с хитрой улыбкой добавила она. «И от рук» — про себя уже подумал.

О том, откуда берутся дети, я узнал аж в третьем классе! Чуть ли не последний из всех. Помню, шок был. И мои родители тоже этим занимаются? Да еще ночью? Не поверил и решил проверить. Специально заставлял себя не спать, а все равно засыпал каждый вечер. Увидел почти случайно, днем. Мать с отцом по весне белили в доме, отодвигая мебель от стен. Мне заходить нельзя было, что бы не угваздаться. Но что-то понадобилось — зашел. Нет нигде. Заглядываю за шкаф — мама с поднятым выше грудей платьем и задранной ногой. И отец со спущенными штанами стоят, обнявшись, там. Увидели — мать одежду вниз, а батя, наоборот, штаны вверх тянет. «Целовались» — говорят. Но я-то понимаю уже, что для этого штаны не нужно спускать. Понял, что и мои родители делают это. И не только ночью. Мать вообще, кажется, любила это дело, жаль батя не всегда был в доступе. Заглянуть в их спальню я не мог, дверь тяжелая, да открывалась со скрипом, но слушал под дверью ее крики и стоны, было… Позже стал умнее. Летом можно вылезти в окно и заглянуть в их спальню. Если повезло и занавески были приоткрыты, видел маму чаще верхом на папе. Ну, или в разных других позах.

То ли после этого я повзрослел резко, то ли время пришло, а только стало мне в бане нравится, как мать моет меня там между ног, а особенно головку когда. У нее был, по-моему, какой-то бзик в этом плане. Самое место для инфекций по ее словам там — под шкуркой. Головку нужно было аккуратно открыть и все там промыть. Как назло она не открывалась, приходилось долго мусолить. Раньше мне это не нравилось. А теперь, когда я понял, что писюн не только для того, что бы писать, стало даже приятно. Он под ее руками начинал оживать. Напружинивался, надувался, удержать его рукой становилось легче. В таком состоянии мы его называли Солдатиком. А вот кожицу из-за этого надувания, стянуть стало труднее. Да и больно. Тогда мамка немного двигала кожицу туда-сюда, возникала какая-то не резкая, а приятно-острая боль. Нет, даже не боль, какое-то резкое чувство — типа щекотки? Нет, не могу объяснить.

Не знаю, почему и как это произошло в первый раз, но мое предложение потереть мочалкой спину, мамой было принято. Ей всегда трудно было дотянуться. А мне не сложно. Тер мамину спину и чувствовал, как напружиненный писюн скользит по ее гладкой от мыльной пены коже. Иногда он проваливался между половинок попы и становилось особенно приятно. Как-то так потом повелось, что моя помывка стала заканчиваться гигиеническими процедурами «там», а мамина мойка с того, что я намыливал мочалку и тер ей спину, уже специально устраивая Солдатика между полупопиями. Иногда ей становилось жарко, тогда она становилась в угол на четвереньки на решетку пола. Баня у нас небольшая, мне приходилось вставать так же на колени, позади нее, ощущая на спине тепло печи. Здесь уже крепко прижимался к ее широкому заду, что бы достать руками до верха спины и шеи. Ей особенно нравилось, когда тер и массировал верхнюю часть спины. Так как работа у нее была сидячей. Зато в ранние годы узнал, что такое шейно-воротниковая зона при массаже. После того, как натру спину и попу, меня споласкивали и отправляли из бани, дальше она мылась сама.

Вот в какой-то из таких дней и произошло то, что позже изменило мою дальнейшую жизнь. Я не спеша возюкаю мочалкой по маме, ощущая, как печка припекает меня сзади и как приятно Солдатиком тереться по скользкой коже. Особенно, когда он, как сейчас, весь напружинен и давно провалился между половинок попы. Мама сама двигается всем телом навстречу мой мочалке, тяжело дышит от жара, несмотря на то, что мы и так уже спустились на пол. «Сережа, потри еще сильно там сверху, на плечах» — каким-то сдавленным, не своим голосом, как сквозь зубы, просит мать. «Да, теперь пониже, сильнее!». Мама чистюля, мыться любит, но мы оба не любим колючие мочалки. Эта так вообще как тряпочка. Но даже ей я боюсь сделать больно, так как тру уже изо всех сил. «Еще, да, еще»… Мамин азарт передается мне, а дальше помню смутно. Со мной что-то новое происходит. Начинается какая-то дрожь по всему телу. Если бы не испуг, я бы даже сказал, что приятная. Причем не проходит и после того, как усадили на полку и облили прохладной водой. Каждое движение приносит опять ощущение этой непонятной дрожи. Мы отдыхаем, разговариваем. Мать обычно серьезна, но тут все время смеется. Ее смешит все — мыльная пена у меня на голове и даже не носу, то, что нам снова придется мыться, даже пробегающая по коже дрожь, как только пошевелюсь. Я перестаю бояться и даже специально шевелю то рукой, то ногой, что бы ощутить, как меня потряхивает. Минут через 15 отпустит почти полностью, и мама отправит меня домой.

Мне снова хочется почувствовать этих же ощущений в следующие походы, но что-то произошло в доме. Был какой-то серьезный разговор у родителей с дедом-бабой и с тех пор мыться я хожу с отцом. Впервые в жизни я попал этим летом в пионерский лагерь, там же услышал похабную песенку про то, что «он как старый Барбос, волоснёю зарос». Это про папин, ну да вы поняли. В первый поход удивительно видеть эту заросшую сардельку, потом привыкаю. А так же привыкаю сам себе теребить Солдатика под настроение. До той самой дрожи дело не доходит, но какое-то подобие начинает получаться.

Так бы я и взрослел сам по себе, если бы на нашей книжной полке примерно через год-другой не появился «Декамерон». Этот толстенный и «запрещенный» фолиант стоит не на виду, но мне достаточно было уловить обрывок разговора родителей, что бы понять, что нужно просто немного поискать. А уж где — найду, не сомневайтесь! Я даже отцовские «голые» карты во вроде бы закрытой машине нашел! Поначалу книга на меня впечатления не производит. Какие-то средневековые рассказы. Гораздо скучнее отложенного на время «Капитана Блада». Хоть я и упорный, но совсем уже было собрался бросить, как добираюсь до «тех самых» рассказов. Про то, как жена обманывает мужа с другим мужчиной. Причем, даже иногда в его же присутствии. Про монахинь и садовника. И прочее в том же духе. По-моему, странички с этими рассказами становятся даже другого оттенка, хорошо хоть не до дыр зачитаны. Можно уже и не читать, помню наизусть.

Пересказы мои слушают с удовольствием, особенно ты, Ленка, даже не отрицай! Хоть и ругала меня дураком. Я тебя тогда побаивался. Ты ж дикая была. Особенно, когда мне надавала за то, что притащил показать отцовские карты. Самым преданным слушателем оказывает Натаха. Она чуть младше меня. Да и младше всех. Готова слушать все, что я рассказываю. Вообще, бесило иногда, когда она, как хвостик, за мной бегала. Особенно в играх. И тут мне в голову приходит идея соблазнить ее. Ну как соблазнить? Слово, понятно, такое в книгах встречалось, но как это происходит в жизни, не знал. Начинает оформляться идея попробовать с ней так же, как в Декамероне. «Ну не знаю…» — тянет она. Начинаем осваивать поцелуи — не нравится ни мне, ни ей. Обнимашки и другое, что сейчас назвали бы петтингом — это с удовольствием. Чуть поломавшись для виду, показываем друг другу то, что вроде как нельзя, но сильно хочется. У нее такая смешная — напоминает по форме пельмень, только слегка покрытый легким белесым пушком. Особенно смешным, когда этот пушок золотится в лучах солнца. Трогать нельзя! Только легкие, типа случайные прикосновения.

Темнеет и вечером традиционные прятки. Мы оказываемся в одних кустах, довольно далеко от кона. Нас не скоро найдут, и я предлагаю — ложись. Она послушно укладывается, я залезаю на нее сверху. Таха не сопротивляется. «Сейчас я покажу, как это делают родители». Она не то, что не сопротивляется, наоборот, с интересом смотрит в глаза:

— А ты их тоже видел?

— Да тыщу раз, сейчас покажу. Снимай трусы.

Она послушно снимает их, сама задирает подол и ждет. Я уже видел ее пельмешек, но сейчас это какое-то новое чувство. Сложно описать. Как будто это именно мое лакомство, долго готовилось и специально приготовлено для меня. Не тороплю события, рассматриваю, а Таха подгоняет меня: «Ну, же Серый, давай уже, чего ты просто смотришь». Почему-то именно эта картина лежащей Наташки впечатается в память навсегда. Для_меня_Наташки, моей Наташки. Я приспускаю штаны вместе с трусами, забираюсь сверху. Мы какое-то время возимся, что бы поймать правильное положение. Резинка штанов или трусов больно врезается в ноги, но пусть их, не до них сейчас! Надо, что бы Солдатик попал как раз в створ между пельмешком и ножками. Поначалу тереться не хочется, как-то неприятно и сухо. Но буквально через минуту-другую появляются те же ощущения, что и в бане по мыльной пене — тепло, скользко, приятно. Проходит еще время, Наташка смотрит прямо мне в глаза, ее рот приоткрыт и как будто даже тянется ко мне. Я пока еще мыслями весь там, внизу, прислушиваюсь к ощущениям. Чуть опускаю голову, и наши губы сами встречаются. Впервые в жизни мне хочется целоваться вот так — открытыми ртами, пусть даже слюнявя, сладко посасывая, то нижнюю губу, то ловя язычок. Я слышу приближающиеся голоса, но не могу остановиться, продолжаю и продолжаю. Мне кажется, что еще вот-вот, чуть-чуть и придет то самое чувство, та дрожь, которая уже была когда-то в бане. Нас находят пацаны:

— О, смотрите, да они ибуцца!

Да я, знаю, режет слух самому, но не знали тогда другого слова, пользовались этим. А трахнуть могло только током.Продолжу…

Ладно я, Наташки подо мной почти не видно, но и она особо не стесняется. Просто смотрит на них и улыбается. А я понимаю, что нужно вставать, нас же заловили. Мне уже даже не хочется колебаться, просто приятно вот так лежать сверху, уткнув Солдатика ей между ножек. Вовка с Димоном говорят, что остальные уже разошлись по домам. А они пошли нас искать, сказать об этом.

— Серый, мы тоже хотим поибацца, давайте еще?

— Ребяят, давайте не здесь – увидят. Пойдемте за скирду в пшеницу – сама предлагает Таха.

— А в залог я труселя забираю — это уже Димон хохмит

И тогда и сейчас было удивительным, что Наташка не сопротивляется. И не из-за трусов. Она и так не особо разговорчивая, а тут просто улыбается, ничего не говорит, натянув скромно платье на коленки. Мы бежим на поле, Димка машет над головой трусами, как флагом. Наташка бежит за ним, делая вид, что хочет забрать. Иногда видно, как из-под платья сверкает ее голая попа. Заваливаемся все вместе полукругом у скирды.

— Кто будет первым?

Почему-то все стесняются, хотя, наверняка для каждого это первый опыт. Да и хочется.

— Пусть Сережа, как тогда — скромно подает голос Таха.

Я укладываюсь так же сверху. Мы снова не сразу подбираем нужное положение. Дискомфорта, понятно, уже нет, поршенек ходит как по смазке. Но и удовольствия того, как было недавно — тоже нет. Целоваться не хочется. Я еще какое-то время двигаюсь и слезаю. Димка, оказывается, уже спустил штаны и готов. Укладывается сверху, довольно долго пыхтит, потом уступает место легкому и небольшому Вовке. Тот двигается вначале не спеша, ерзая и прилаживаясь, потом все быстрее. Он достает носом только до начала шеи. Наташке щекотно, она дергается и хохочет. Так же хохоча сбрасывает его с себя, натягивая платье. Мы еще немного разговариваем и понимаем, что никому продолжать, в общем-то, не хочется. А позже расходимся по домам.

Через пару-тройку дней само собой устраивается дело так, что опять остаемся ближе к вечеру вчетвером. «Давайте снова пойдем ибацца?» А давайте! Наташка для приличия отнекивается, типа не хочет. Но, в общем-то, все понимают, что просто «ломается». Идем все дружно, но уже не в пшеницу. Стерней нас сильно покололо в тот раз именно там, где чувствительнее всего, в причинных местах. Как-то само решается, что я опять буду первым. Трусики Таха снимать отказывается и вообще опять не хочет, начинает убегать, а мы — догонять. Забегает в самый бурелом у нашего ручья, под стволами ив, бежать дальше некуда, мы ловим и валим ее на землю. Начинаем щекотать и раздевать. Она смеется, вроде бы сопротивляется, но сдвигает ноги, когда нужно, что бы было удобнее стянуть трусики. Тут же, в этом природном шалаше, кто-то натаскал травы и устроил лежанку. Это сейчас я понимаю, что таких наташек навертели на этой подстилке, может и не один десяток. Поэтому и мы роняем ее не совсем на землю. На эту самую лежанку.

Я полностью снимаю штаны с трусами, так оказывается приятнее обхватывать ее голыми ногами за голые же загорелые бедра и начинаю двигаться. В этот раз нет того первоначального чувства сухости, сразу получается скользкий банный вариант. Наташка почему-то закрыла глаза и отвернулась, рот приоткрыт, а щеки, наверное, после недавней борьбы, горят румянцем. Поколебавшись несколько минут, понимаю, что устал — передаю эстафету Димке, а он Вовчику. Тот говорит, что знает как нужно — предлагает сделать по-другому – развести ноги, чуть раздвинуть края пельмешка и попасть своим солдатиком прямо в дырочку. Мы с интересом следим за процессом. «Ай!» — дергается Таха — «Больно же!». Ноги она раздвигать откажется и в этот раз, и в следующие. Да и вообще раза после третьего-четвертого, она натурально будет драться с нами, когда будем приставать. Мне, наедине, она еще иногда будет разрешать себя раздевать (да и не только раздевать). Но только до конца этого лета. И все, после осени-зимы, повзрослев еще, будет окончательно неприступной. Даже наедине и даже для меня.

На этом все наши «взрослые» приключения закончатся. До моего уже настоящего «первого раза», многие годы спустя.

— Подожди, а Ленка? — это уже я вступаю.

— Какая Ленка?

— Ну, из углового дома. С матерью они жили. Я же сама слышала, как звала она тебя на сеновал. Еще что-то было… Было же?

— Да нет, не было никогда ничего такого… Скажешь тоже — с Ленкой! Она и старше меня, и красивая, и вообще. Думаешь, если бы Ленка мне намеки делала, я бы не понял?

— Эх, Сережка! Книжек ты много умных прочитал, а все равно дурак. И слышала я сама, и позже Ленка рассказывала, как звала тебя. И вообще соблазнить пыталась

— Да ты что?!! Вообще не помню. Сейчас ты говоришь, может и было такое, но тогда действительно дурак, не понимал. А реально уже хотелось. Я на полном серьезе думал, как бы мне сейчас жениться, что бы уже вполне официально можно было трахаться. Да если бы я знал, да… Но что было, то прошло. Будешь слушать про первый раз? Только он еще через несколько лет, мне уже восемнадцать было. Ну или около того

— Не, давай на следующий раз отложим, чет устала я писать. Да и самой повспоминать-помечтать тоже хочется.