Тимоти Коллинз продирался к концертному залу сквозь толпу, густую, как джунгли. Черт бы подрал этих импресарио: отчего бы не назначать концерты на выходные? В будни Чикаго похож на муравейник, если ткнуть в него лопатой. Шесть вечера, а ему оттоптали все туфли…

—Дьявол! —ругнулся он, когда на его ногу в очередной раз обрушился чей-то каблук. —Ты что, парень… —и осекся, увидев, что виновник пострадал сам.

В толпу ввинчивалась какая-то старушонка в очках, толкаясь направо и налево, и от ее локтей по толпе шли штормовые волны.

—Эй, леди! В ваши годы…
—Заткнись, мудак, —хладнокровно отозвалась леди, врезав локтем кому-то в живот.

Она была одета в старомодные выцветшие тряпки. Тимоти встречались такие старухи, бойкие и предприимчивые, несмотря на маразм, —но эта была уж очень агрессивна.

—Стой, ведьма! —вдруг донеслось сзади, и старушонка заработала локтями с утроенной силой.

Тимоти вытянул шею: футах в тридцати какой-то громила толкался, как и она, —только он разбрасывал людей, как экскаватор, и двигался не в пример шустрее. Он был краснокожим и шкафоподобным, как Франкейншейн из мультика.

Когда старушонка поравнялась с Тимом, совсем рядом раздалось: —Стой, старая крыса! —Она быстро оглянулась, вытащила что-то из-за пазухи— и вдруг сунула Тиму.

Растерявшись, Тим автоматически ухватил то, что ему ткнули, не успев разглядеть, что же это, —а старушонка уже утонула в толпе. Тут с Тимом поравнялся ее преследователь, врезав ему локтем под дых…

Когда Тим отдышался и проругался— они уже были далеко.
—… Дьявол! —в тринадцатый раз повторил он и поднес к глазам то, что всучила ему старушонка.

Это была маленькая бутылочка мутно-зеленого стекла, древняя на вид, без этикеток, со сморщенной пробковой затычкой. Внутри плескалась какая-то жидкость.

«Что за хреновина?»— думал Тим, вертя бутылочку в руках и разглядывая ее, сколько позволяла давка. «Лекарство? Наркота? Яд?»

Неодолимое любопытство одолело его. Выбравшись к месту, более-менее свободному от давки, Тим попытался вытащить пробку. «Просто понюхаю», думал он, — «должен же я знать, чего он гнался за старухой…»

Пробка не поддавалась. Тим потянул сильней— и в этот момент его все-таки толкнули.

Пробка с чмоканьем вылетела прочь, а за ней— и бутылка, треснувшись вдребезги о тротуар. Несколько капель попало Тиму на щеку, что-то разлилось по асфальту, а что-то плеснулось в девушку, выходившую из машины рядом с Тимом, —прямо в ее неглубокое, аккуратное декольте.

Девушка тронула рукой верх груди, куда попали капли, и удивленно посмотрела на Тима.

Тим почувствовал, как проваливается в горячую духовку: девушка была красива до неприличия. Вот дьявол!..

—Извините, мисс… О, извините! Это все толпа. Простите!… Не бойтесь, это не… Простите!..
—Ничего, —девушка улыбнулась, удивленно подняв брови.

Толпа, мгновенно возникшая невесть откуда, относила Тима прочь, и тот выворачивал шею, стараясь запомнить черные индейские глаза и удивленную улыбку. Внутри у него стыл отпечаток ее красоты, сбрызнутый стыдом.

Тронув щеку, Тим поднес пальцы к носу. Они пахли какой-то травяной настойкой, вроде корвалола. «Тьфу! Старушечья бурда. Клопы времен Уилсона… «* Тим разозлился так, что заработал локтями, как давешняя старушонка, и через три минуты был у входа в концертный зал.
____________________________
*Президент США в 1912—1924 г. г. —прим. авт.

***

В вестибюле толпа, казалось, не поредела, а увеличилась. Весь Чикаго, вся Америка сошли с ума от Дженни Уайет, звезды нового поколения, и пробраться в зал было трудно, как в вагон подземки.

Тим был далек от новомодной музыки, от всех этих фолксинглов, рок-н-роллов и ритм-энд-блюзов: он любил старого доброго Глена Миллера, и вообще— в свои тридцать два считал себя человеком, пожившим на свете. Ему ни разу не пришлось слышать Дженни по радио или телевизору, но все вокруг трубили о ней, о ее песнях, ангельском голосе, о ее выступлениях в защиту чьи-то там прав, о том, как она сидела за это в тюрьме и была освобождена под давлением хиппи, о леденящих попытках сорвать ее концерты, опозорить и изувечить ее… Интерес к ней подхлестывался тем, что ей было всего двадцать, и за каких-нибудь три года ей, со своими тихими песнями под гитару, удалось прорваться туда, куда самые ядреные суперстар ползли десятилетиями. Поэтому, когда Тим увидел афишу— он решил, что Дженни, пожалуй, достойна его внимания, и впервые за много лет купил билет на концерт. Билеты стоили от двадцати до пятисот баксов, и Тим решил шикануть: купил за две сотни место в партере, в третьем ряду.

«Хоть рассмотрю ее», думал он, пробираясь к своему месту. Толпа задержала его так, что он не успел повертеться перед зеркалом, поправить галстук и провернуть прочие дела; «авось добегу в антракте до тубзика…»

Тим подоспел в последний момент: не успел он сесть, как погас свет, зажглись софиты, и прямо перед ним раскрылась золотистая пустота сцены.

В глубине ее показалась и плавной походкой вышла вперед хрупкая фигурка с гитарой. Зал взорвался приветственным ревом. Дженни подошла к краю сцены, улыбаясь неописуемой улыбкой, удивленно-застенчивой, будто она впервые на сцене, и ей приятно и неловко, что ее так любят… но Тим не хлопал.

Во-первых, он узнал ее: эту улыбку и черные индейские глаза невозможно было спутать ни с чем. Во-вторых, вся она вдруг врезалась ему в нутро, как нож, и Тим готов был скулить от кома, сдавившего ему горло петлей восторга и тоски.

Дженни пела песню за песней, улыбаясь залу своей застенчивой улыбкой… а с Тимом творилось что-то невероятное. Каждая песня казалась ему откровением царя Давида, каждая улыбка била в нервный ком, зудящий в горле, каждый взгляд сверлил сердце. Тим не понимал, что с ним происходит.

У него не было сил даже насмехаться над собой; «я влюбился в звезду, как мальчишка», думал он, «я не могу жить без ее улыбки, без ее черных волос и ее песен. Что это со мной? Да, она красива, я признаю это; таких девушек встретишь хоть и не везде, но все-таки… Нет, нет и нет! таких больше нет, она одна, одна-единственная, она удивительна, она чудо! Она…»

Ему казалось, что Она поет только для него. Она действительно пела с такой силой, что казалась лучом, вперенным в чью-то душу, и Тим, если бы мог видеть кого-то, кроме нее, заметил бы на многих лицах слезы; но он не видел никого и думал о том, как она удивительна и какой он дурак.

«Я так и останусь для нее невежей из толпы, облившим ее клопиной дрянью», думал Тим. На заднем плане трепыхались остатки ума: «Кто я— и кто Она? Бессмысленно, нелепо… И как теперь жить? Ездить за ней, ждать ее выступлений, как смысла жизни? Черт, черт, черт, черт…»

Двухчасовый концерт промелькнул, как мгновение. По бокам сцены уже теснились поклонники с букетами… «Почему я не купил цветы? Ведь я мог бы подойти к Ней. Мог бы, может быть, даже коснуться Ее… Идиот!»

Вдруг его подбросило вверх, и он, не переставая отчаянно ругать себя, поволокся вслед за своими ногами, которые помимо воли тащили его к сцене— без цветов и безо всякого, хоть размалюсенького повода. «Идиот!… Скажу ей, что она… Нет, ничего не скажу— только подойду-посмотрю поближе… Может быть, оттуда видна ее грудь… Ее нежная маленькая грудь… Спрячусь за спинами проклятых цветочников, она и не увидит… Ну и ну! сколько лет тебе, мальчишка?»— издевался он над собой, влезая на сцену.

Тело его само клонилось за чужие спины и букеты, избегая открытого пространства. «Боже!… она ведь может понять, что я в нее…»

Эта мысль вдруг так ужаснула Тима, что он, даже не успев толком взглянуть на предмет своей страсти, шмыгнул за чей-то фрачный зад, стараясь слиться с ним, со стеной и с воздухом.

Зад как раз выходил поздравлять Дженни. Их разделяли каких-нибудь шесть футов. Неуклюже извернувшись, Тим наступил ему на ногу, и тот, выпятив вперед руку с букетом, вдруг оступился и взмахнул ею в воздухе.

Раздался крик. Незнакомец отдернул руку и отлетел прочь, будто букет вдруг превратился в змею; из охапки, падающей на пол, взметнулся столб прозрачной жидкости— и плеснулся в грудь Тиму…

Его пронзила адская боль.

В глазах потемнело, и Тим заорал, пытаясь выпрыгнуть из пиджака, вдруг ставшего огненным; пространство пошатнулось, и Тим упал, ударившись головой об угол сцены.

Он не слышал ни переполоха, ни крика Дженни. Боль в голове и в груди обволокла его с двух сторон, сжала тисками— и вытолкнула прочь.

***

… Сквозь синюшную пелену нарисовалось белое, и в нем— линии и углы; очертился объем, ослепив мозг световым пятном— слева, за гранью зрения. Тим хотел повернуть туда голову— и застонал. Его сдавила боль в голове, в груди— и что-то, обхватившее его всего, как призрак-невидимка в кошмаре.

—Мистер Коллинз… Мистер Коллинз? Вы очнулись? —донесся голос, незнакомый, но в то же время и странно знакомый. —Он очнулся! —крикнул голос куда-то, и над Тимом нарисовались хрупкие плечи в белом, и сверху на смуглом лице— глаза. Индейские, волнительные и обжигающие. Они смотрели на него. —Не слышит… Мистер Коллинз! Как вы? Вы… я…

Тим не понимал. В сознании отсутствовало несколько важных звеньев. «Бред?…»

—Вы не бойтесь. Врачи сказали— два процента… это для жизни не опасно, хоть, конечно, нужно будет подлечить… хорошо, что на вас пиджак был застегнут, и жилетка, и… Боже мой!

Она добыла в ворохе простыней пальцы Тима и сжала их.

Самое невозможное в этом бреду было не сама она, а ее глаза: жгучие, влажные и влюбленные.

—… Вы… вы спасли мне жизнь. Почему? Простите, я несу чепуху. Белибердень… Так говорят у нас в Сан-Диего. Я… я не знаю, что со мной. Вам, наверное, плохо, и думаете: вот дура, не понимает… Нет? Не думаете? Я никуда не поеду. Я отменила все концерты— и в Ричмонде, и в Цинциннати… Я буду здесь, с вами, буду все делать… Вы… странно, да? —я совсем вас не знаю, не знаю, сколько вам лет, что вы любите… Весь вечер я пела для вас. Только для вас. Я думала даже, что это какое-то колдовское зелье у вас было, потому что как бы вы иначе поняли, что этот человек хочет…

«Зелье»— отложилось в сознании Тима.

—… Вы, наверно, удивительный человек. У вас лицо, как у моего отца. Я… я хочу, чтобы вам было хорошо.

Ее рука нащупала плечо Тима и легонько погладила его.

Тим вдруг понял, что он по шею в бинтах, и что они и есть призрак-невидимка из сна; а Дженни вдруг нагнулась к нему— и припала губами к его лбу. Легко и горячо, как влажный ветерок Юга.

—Простите меня… мне… мою… я ведь женщина, а все женщины сентиментальны… просто я благодарна вам, и… —шептала она, щекоча губами кожу на виске.

Больше терпеть было нельзя.

—Дженни, —услышал Тим свой голос, едва узнав его.

Рука его обхватила гибкую спину и привлекла к себе. Дженни была влажной, трепещущей и близкой, до крика и кома в горле; пальцы, ласкавшие его, забрались под простыню, добрались до кожи, обожгли ее… и наткнулись там на молодца, распиравшего штаны.

Тим охнул… а Дженни, откинувшись назад, глянула ему в глаза. Долго, пристально, как перед боем… и медленно, осторожно откинула простыню.

Он не дышал. Медленно распахнув полы пижамы, Дженни обнажила ему живот и забинтованную грудь, затем— так же медленно спустила штаны с трусами… Молодец оголился— и выскочил наружу, трепеща, как рычаг коробки передач; а Дженни все тянула и тянула тряпки вниз, обнажая мошонку и ноги до колен. Раскрыв Тиму всю срамоту, глянула на него, красного, обалдевшего, —и нагнулась к распахнутому хозяйству.

Нежную кожу щекотнули волосы, упавшие мягкой волной в ноги. Нервно откинув их, Дженни ткнулась в яички, лизнула их, проникла языком в уголок… затем оглянулась, снова посмотрела в глаза… И взяла член в рот.

Тело вдруг проросло радужными цветами, истаяло, набухло, заискрило— и Тим заорал, как от боли.

Язык, окутавший головку, замер:

—Непвиятво?
—Ыыыы!… —мычал Тим. —Оооо… —и вдруг страшно испугался, что она не поймет и прекратит.

Но она не прекратила— и снова взяла головку в рот, облепив ее сумасшедшей влагой. Тим покачивался и стонал, —а Дженни вылизывала и высасывала его хозяйство, переходя с головки на яйца, с яиц к уголочкам, и оттуда— снова к головке, истаивающей в кисловатой влаге ее губ. Она ритмично мотала головой— и между ног Тима росли и лопались сладкие радуги, распускались гирлянды, рвались влажные фейерверки, и Тим метался, бодая своим рогом сладкие губы Дженни…

Вдруг она вскочила. Тим лежал, выпятив хозяйство до потолка, и смотрел, как обнажаются плечи, гибкий смуглый живот, небольшие, почти детские груди, твердые и тугие, с маленькими коричневыми сосочками— их сразу захотелось заглотить, замучить, высосать вдрызг, —узкие бедра и большой, выпяченный вперед женский секрет, поросший черной жесткой шерстью, распахнутый и скользкий от влаги…

—Прости, —бормотала Дженни, выпутывая длинные гибкие ноги из трусов, —ты простишь меня? Я не знаю, что со мной. —Она залезла на кровать, голая, смуглая и стремительная, и оседлала Тима влажной сердцевиной, продолжая говорить ему: —Я совсем не такая. Я не распутная… Может быть, у тебя есть жена, девушка… но… иначе я умру… ооооу!

Быстрые, легкие пальцы ухватили член, ставший размером с руку, и ввели его в сладкую липкость. Головка обволоклась влагой, в мошонку влипла плоть промежности и ягодиц… «Ыыыыы…»— выла Дженни, сползая ниже, глубже— до основания, до вдавливания в яйца, до слепленности всех складок, —и наконец наделась на Тима плотно, как живой чулок.

Она покачивалась на его члене, поджав ноги— стройная, гибкая, как мангуст, смуглая, почти коричневая, с нежными сосками, пухлыми, как апрельские почки, с трогательно-тонкими плечами и руками, —и смотрела на Тима. Пристыжено, страстно, виновато, дико, влюбленно— и Бог знает как еще…

Черные волосы, прямые и блестящие, разметались по ее плечам. Индейское лицо ее, овальное, нервно-вытянутое, с большим чувственным ртом и огромными глазами, чуть раскосыми, темными и сумасшедшими, как у зверя, смотрело в лицо Тиму:

—Думаешь, я похотливая самка, да?

Резко нагнув ее, Тим свесил к себе ее волосы— и принялся мять ее всю, от грудей до ягодиц.

Он ни о чем не думал, а только гнул тело, пружинящее ему навстречу, ощущал каждой ее, склоненную к нему, сосущую его губы, лижущую ему глаза и уши, —и наподдавал там, снизу, где было жарко и липко, как в кипящем тигле. Дженни влипала в его член, обтягивала его, сжимала, обволакивала тугой пленкой наслаждения, терпко-кипучей, как соль ее губ— и втекала в Тима языком до самого горла.

Краем глаза Тим видел в дверях чей-то любопытный нос; но ему было все равно, и он слюнявил Дженни, как конфету, жестоко всаживаясь в ее мякоть…

—… Никак очнулся, дорогуша! —вдруг донеслось из коридора.

Голос был хриплым и трескучим, как патефон.

Дженни подхватилась, но было поздно: грузный силуэт загородил дверь.

—Извиняюсь, извиняюсь, ребятки… Работа есть работа. Осмотрю вас, мистер герой, и потом тряситесь хоть до опупения. Не смотрю я на тебя, дорогуша, не смотрю, успокойся, —басил патефон Дженни, голой

и красной, как помидор. —Она сидела с вами все это время, мистер. У изголовья, как верный пес. Даже кушать не ходила…

Толстая санитарка с седыми кисточками на верхней губе склонилась над Тимом. Ее лицо было втрое шире лица Дженни.

—… Репортеры к вам тут ломятся… А вы еще слабый, дохлый, прости Господи, жмур жмуром…
—Репортеры?
—Ну! Ведь вы человек недели. Все газеты о вас трубят. Вот! —в Тима ткнули газетой, и Тим послушно взял ее:

«ПОДВИГ ФАНА»— кричал заголовок. — «ПОКЛОННИК ПОЖЕРТВОВАЛ СОБОЙ РАДИ КУМИРА. Страна должна знать своих героев! Простой американец Тимоти Коллинз спас звезду Дженни Уайет, прикрыв ее своим телом, когда злоумышленник плеснул в нее кислотой. Дженни не пострадала, злоумышленник задержан, мистер Коллинз с тяжелыми ожогами груди доставлен в больницу Сент-Кристофер. Антирасистские выступления Дженни Уайет настраивают против нее ревнителей старых обычаев. Это уже вторая попытка изувечить Дженни, и скоро ей придется выступать под конвоем полиции, —что, несомненно, добавит пикантности в ее…»

—Так, что у нас тут с бинтами… Так… Так… —бормотал патефон, грузно переваливаясь вокруг Тима. —Так… Как вы хотите, ребятки, а через полчаса надо на процедуры. Все, я ушла. Ушла! Не смотрю я на вас! Только не замучай его, детка! Ты вон какая прыткая, сиськи так и горят, а он из-за тебя чуть не подох, между прочим…

Хлопнула дверь. Тим и Дженни посмотрели на нее, потом друг на друга… на пол полетел халат, натянутый впопыхах на разгоряченные плечи, —и снова океан смуглой влаги затопил Тима, и снова горячий язык жалил его в самое горло…

Они так хотели друг друга, что взорвались на десятом или двенадцатом толчке. Дженни выла и размазывалась мягким месивом по Тиму, —а тот простреливал ее разрядами жидкого огня, долгожданными, как вода в пустыне. Они терлись щеками, царапались, хрипели, кусались— и долго, мучительно кончали, выедая друг друга ртами и гениталиями.

Потом густая, тягучая лавина удовлетворения, жирная, как бульон, залила их сытостью— и лишила силы. Дженни была теплой, близкой и родной… Она росла из Тима, прямо из гениталий, вросших в ее тело, и у нее было его, Тима, сердце, его душа и нервы. Это было удивительно, неописуемо, необыкновенно и блаженно, как в раю.

Доверху полный Дженни, Тим закрыл глаза— и мягко отвалился в сон.

***

Его разбудили толчки, резкие, грубые, будто в него вколачивали сваи.

Они били в висок, пульсируя цветной ноющей болью— «Де! Де! Ирр…»

—Где? Где? —орал кто-то в ухо Тиму…

Веки дрогнули и впустили в себя жесткий свет.

Дженни не было. Вместо нее над Тимом громоздился краснокожий громила из толпы и тряс его за плечо, выкрикивая:

—Где? Где? Где эликсир? Куда ты его дел, кусок бинта?
—Ка… какой эликсир? —переспросил Тим, хоть и сразу понял, о чем речь.
—Эликсир Вофхомото! Старуха отдала его тебе. Великий Эликсир индейцев, дающий тайную силу и… Где он?
—Кто вас впустил?
—Кто надо! Где Эликсир, сраная кишка?
—Эээ… видите ли…

Тим, хоть и впрямь чувствовал себя сраной кишкой— нашел силы более-менее внятно рассказать о судьбе зеленой склянки, умолчав о том, что произошло с ним и с Дженни.

Громила выслушал его; затем, помолчав, потянул носом— и оскаблился:

—Не-ет, парниша. Старого Мэтью не проведешь. Он где-то здесь. Я чую его. Тебе придется отдать его, иначе…
—Послушайте. Я никогда ни у кого ничего не крал. Есть свидетели, в конце концов…
—Ебал я твоих свидетелей в их сраные потроха. Эликсир здесь, и завтра я приду на ним. И если ты не…

Когда Тим пришел в себя— громилы уже не было. «Проклятая миссис Патефон пускает кого попало за бабки…»

Надо было звонить в полицию. Тим попробовал встать, и, к его удивлению, у него получилось. Тело слушалось его, хоть в ушах и шумело, как в вагоне подземки.

Под кроватью Тим нашел свои туфли. Обувшись, он сделал два шага к двери— и остановился, ощутив скрежет.

«Какая-то хрень попала в подошву», подумал он, «камень или стекляшка». Вернувшись к кровати, он задрал ногу— и увидел осколок зеленого стекла, застрявший в подъеме.

Осколок был покрыт пленкой подсохшего осадка. Тим сразу понял, что это.

Поколебавшись минуту, он поднес было руку к подошве, но отдернул ее; посидел, глядя перед собой, затем увидел на тумбочке пинцет, взял его— и, морщась, выковырял стекло. Понюхав его— кивнул: в нос ударила та самая клопиная настойка.

Посидев еще мгновение, Тим снова встал— и вышел в коридор.

—… Алло, Фредди? Да, это я… Живой, как видишь. Да, да… Фредди, старина, слушай, я все расскажу тебе, но сейчас… Выслушай и не перебивай. У меня есть кусок стекла, покрытый осадком. Ты можешь сделать раствор? Мне нужно к вечеру. В двух шприцах-двойках. Без иголок… Нет, не наркота. Ничего криминального… Слушай, я тебя обманывал когда-нибудь? Ну вот и… Очень обяжешь. Да. Жду курьера через час. Спасибо, старина. —Он положил трубку— и застыл, увидев в дверях Дженни, увешанную авоськами.

—Ну чего ты встал? Ну чего? Вот… я не знала, что ты любишь, и взяла на всякий случай всего побольше. Вот бананы, авокадо… тебе ведь надо витамины…

Она озабоченно говорила, а Тим смотрел во все глаза на хрупкую фигурку, доверху нагруженную всяческой снедью.

***

Когда в дверях показался старый Мэтью, Тим громко крикнул:

—О! Явился— не запылился!

Это было сигналом для Дженни, сидевшей в коридоре.

Мэтью достал пистолет и сказал:

—Считаю до трех. Мне терять нечего. Раз…
—Послушайте!… Вы хоть скажите, что он дает, этот Эликсир.
—Не знаю я, и не твое дело. Ему лет больше, чем костям твоего прапрадеда. Предания индейцев потаватоми говорят, что в нем томится дух Вофхомото, бога плодородия. Говорят, что он дает великую силу и власть. Я наследник великого народа, сгнившего в ваших резервациях, и я имею на Эликсир больше прав, чем любой ублюдок вашего бесцветного железного племени… Хватит трепаться! Раз… Два…

Но за дверью уже слышались шаркающие шаги миссис Патефон.

—… Ну, и в чем дело, дорогуша? Обделался, что ли, или с чего это я тебе понадобилась?..

Мэтью спрятал пушку в пиджаке, кусая губы.

—Почти. Дорогая миссис Пат… то есть… погодите… сейчас будет… сейчас, сейчас будет… ПРИКООООООЛ!!!

Тим и Дженни одновременно выпустили из шприцов тонкие струи: Тим— в бесчисленные щетинистые подбородки миссис Патефон, а Дженни— в угрюмую физиономию Мэтью.

—Что за шуточки? —возмущенно хрипела Патефон, утираясь рукавом. Тим и Дженни хохотали, старательно изображая киношных придурков. —Дорогуша, и вам досталось, бедненький мой, —обратилась она к Мэтью. —Ну и молодежь пошла… Никакого уважения к старшим…
—Никакого! —вдруг отозвался Мэтью, глядя во все глаза на миссис Патефон.
—Бедненький… Засранцы такие!… Вот я вас! Поешь ты душевно, детка, но в голове у тебя, видно, мозгов ни капли, как и у твоего кобелька… Позвольте, мистер, бедненький мой, я протру, —миссис Патефон достала платок и заботливо вытерла небритую медную щеку.
—И у вас… тоже… —вдруг пробасил Мэтью, глядя на нее сверху вниз, как огромный пес на младенца. —Вот тут… Можно? —и он торжественно, как в церкви, коснулся морщинистого виска миссис Патефон.

Дженни переглянулась с Тимом, раскрыв рот.

—Идемте, мистер…
—Драм. Мэтью Драм.
—Идемте, мистер Драм, я угощу вас… У меня тут припасено кое-что для хороших людей… Только особых, совсем особых гостей… Ууу, охламоны! —оскалилась она на Тима и Дженни, выходя из палаты под ручку с Мэтью. —А в вас сразу видать человека почтенного, культурного, не то что… —слышали они удаляющийся голос с шарканьем вперемешку.

… Дженни смотрела на Тима, распахнув глаза; затем они оба, как по команде, прыснули— и Дженни прыгнула к Тиму в объятия.

—С ума сойти… —стонала она, прижимаясь к нему. У того болела грудь и голова, но он хохотал, не в силах остановиться. —Теперь понятно, почему мы… И ведь это раствор, а ты облил нас концентратом! Любопытно, надолго ли…
—Думаю, навсегда.
—Почему?
—А что, тебе не ясно? Прислушайся…

Дженни замолчала, вслушиваясь в щекотный ток, втекавший в нее из Тима, как горячий сироп.

—… Да. Ты прав. Ты прав… И что с этим делать?
—Что делать? —Тим держал Дженни за бедра, прижимая ее к себе. —Тебе в самом деле непонятно, что с этим делать? А с этим что делать? Вот с ЭТИМ? —Тим сжал тугой сосок, распиравший блузку. —И с ЭТИМ? —бормотал он, впиваясь во влажные губы…

В следующую минуту уже не было двух отдельных фигур, а был единый клубок рук, рвущих друг с друга одежду, и ног, сплетшихся в узел. Минута— и оголенные бедра распахнулись, и плоть вошла в другую плоть, и лобки слепились в бодливый ком…

Тим был в ней прежде, чем последняя тряпка упала с ее тела; он ворочался и пихался, вдавливая визжащую Дженни в кровать, шуровал в горячей теснине, бодая тело, надетое на него… Они сцепились лобками, потеряв все точки опоры, и извивались на кровати, как клубок осьминогов; яростно сучащие и брыкливые ноги, мохнатые, розовые— и смугло-коричневатые, матовые, как кегли, —молотили воздух, взбивая простыню, пространство и друг друга, пытаясь оттолкнуться от невидимой опоры, чтобы крепче боднуть Там…

Раздался грохот: матовые ноги лупили по кровати, ибо их хозяйке жестоко высасывали соски. Затем они выгнулись подковой и оплелись вокруг мохнатых ног, как лианы, игнорируя законы анатомии; раздалось надрывное «ооооооууу!…»— и матовая нога снова брыкнула воздух, сбросив на пол клубок газет.

Те шлепнулись на пол, раскрывшись на передовицах:

«ЦЕНА ПОДВИГА! Поп-звезда Дженни Уайет занималась ЭТИМ со своим спасителем Тимом Коллинзом прямо в больнице! Она не постеснялась никого и ничего, отдавшись порыву страсти в общественном месте. Всякий раз, когда медперсонал заходил в палату Коллизну, Тим и Джейн занимались Этим!… КОНЕЦ ЛЕГЕНДЫ О САНТА ДЖЕЙН! Искушение святой Джейн! Падение святой Джейн!… —верещали заголовки, сопровождаемые полуприличными картинками, не имевшими ничего общего с девушкой, кричащей под ненасытным тараном Тима.

—… Страшно подумать, что мы могли бы так и не встретиться, голубочек мой, —бормотал за дверью скрипучий голос. —А что же это наши засранцы там делают? Неужели опять… Точно! Ну прям как кролики, честное слово! Ай да поют пташки!… А давай-ка заглянем к ним… незаметненько так… полюбуемся на голубков…

Дверь бесшумно приоткрылась, и в щель вперились две пары любопытных глаз.

Их взглядам предстала отчаянная картина: голая, роскошно-смуглая красавица, вжатая в угол кровати, и на ней— яростно прыгающее тело в бинтах. Дженни выгибалась, протыкая сосками потолок, и молотила кровать пятками, смуглыми, как кремовые шоколадки. Вокруг бушевал вихрь простыней, бинтов и газет, разбросанных по всей палате…

—Вот засранцы, —мурлыкнула миссис Патефон и облокотилась на дверь, пристраиваясь поудобней. Мэтью молча сопел, обнимая ее необъятную талию.