Иван Егорович Плохов, пенсионер, любил вечерком попить чайку, посмотреть телевизор, обсудить последние новости. Телевизор Ивана Егоровича приказал долго жить, а Вера Кузьминична Строгова купила совсем недавно в райцентре маленький телевизор с видеомагнитофоном. Ох, немалых денег стоил аппарат, но, как говорится, два в одном флаконе. То есть, хочешь, смотри передачи, а хочешь – кассеты, которых было много, целая коробка. Правда, иногда за окном происходили события, намного интереснее, чем иностранные фильмы. Только вот по весне, пока перекапывали огород и сажали разные овощи, было не до кино. Раньше при колхозе для огорода давали лошадь с плугом, а теперь колхоз стал «ОАО Росинка», и крепкие молодые люди в штанах «Адидас» вместо колхозников, и матюки вместо лошади. И пришлось Ивану Егоровичу снова брать в руки лопату.

В сорок пятом он до фронта так и не доехал. Их последний вагон в Польше отцепился и покатил обратно на родину. Иван Егорович побежал на тормозную площадку, а тут на повороте вагон взял и опрокинулся. Крепко приложился головой рядовой Плохов, аж месяц пролежал в госпитале, а в выписке из медицинской карты так и написали: «Контузия». С тем боец Плохов и вернулся на родную землю. И все бы ничего, но дома обнаружилось, что не стоИт у солдата от контузии. Ни на жену, ни вообще. Жена собрала в узел вещи и ушла к родне, а Плохов стал жить в своем домишке под соломой и работать в колхозе по мере сил и возможностей. А что, с виду вроде целый, все на месте, вон Гитлеру в Первую мировую одно яйцо отстрелили, а он как накуролесил. Правда, иногда, примерно раз в месяц накатывала на него неизъяснимая сладость, и пачкал Плохов, как в юности, свои кальсоны самым позорным образом. Вот так, значит, был еще порох в пороховнице?

У Веры Кузьминичны была своя история. Поженились они в Матвеюшкой аккурат перед самой войной, даже детишков еще не успели наплодить, да только грянула проклятая война, и ушел Матвей защищать Советскую Родину. И с тех пор ни весточки, ни письмеца, ни похоронки. Сказали, пропал без вести. А как замирился Горбачев с Рейганом, приехал ее Матвей. Весь из себя, в голубых штанах, в пестрой рубахе и со шнурком на воротнике, сквозь бляху пропущенным. Старый, толстый, наглый. Фермер, значит. На ее крики прибежал сосед Иван Егорович с топором и прогнал Матвея обратно в его американскую Айову. Ночь проплакала Вера Кузьминична, а утром сожгла в печке все, что от Матвея у нее было, и пошла на ферму «коровам хвосты крутить».

Стали они вечерами сходиться у плетня и разговоры разговаривать: Про перестройку, про то, как ее расширить и углубить. А после того, как от страны осталась только РСФСР, сильно загрустил Иван Егорович. Заметив такое дело (не запил бы сосед), разметала плетень Вера Кузьминична и объединила дворы единым волевым усилием. Предупредил тогда соседку Плохов, глядя в землю, что не может соответствовать мужескому статусу, на что Вера Кузьминична ответствовала: «Да уж у меня ТАМ все заросло». На том и порешили. На следующий день переехал Плохов к Строговой, и они порешили, что спать Иван Егорович будет на топчане, а она – на печке. А с виду все чинно, благородно. Даже расписались в сельсовете, как положено. А потом ни колхоза, ни сельсовета, одни бандиты. Да и те, поняв, что с тощих суглинков и малосильных стариков много не возьмешь, куда-то пропали…

Пытался несколько раз забраться на жену Егорович и все сделать, как положено, но потерпел полное фиаско и конфузию. Правда, Вера Кузьмична предложила «разумный компромисс», то есть зажала между толстых ляжек его «сырое мясо» и сдавила что было сил. Тогда подвигался немного Иван Егорович и опростался, и Строговой тоже стало немного легче. Так они и стали делать, когда совсем невтерпеж станет.

Захаживал иногда Плохов к старинному приятелю своему, бывшему военфельшеру Фомичеву, и тот как-то выложил перед ним синюю коробочку с иероглифами. «Вот», – сказал Фомичев, погладив лысину. – «Примешь одну капсулу, ну, две, и до утра стояк гарантирован. Моя Марьяша так довольна, что до сих пор спит!».

Крепко усомнился тогда Иван Егорович. За ужином сидел, то и дело доставал из кармана неизносимых военных бриджей-галифе заветную коробочку и прятал обратно, но все же решился. Когда Вера Кузьминична отлучилась на кухню, он высыпал три капсулы и быстро проглотил, запив козьим молоком.

— Ну, что, старый, ложиться будем, или телевизор посмотрим?

— Ты ложись, а я футбол посмотрю «Спартак – ЦСКА».

— И то верно, умаялась я чтой-то.

Плохов включил телевизор, сделал звук потише, и не столько смотрел, сколько слушал, как умывается под умывальником жена, и прислушивался, не происходит ли чего в его некогда могучем организме. В организме ничего не происходило, Спартак безнадежно проигрывал «три – ноль», а Иван Егорович то и дело посматривал на свой орган, заблаговременно вынутый из ширинки. Вера Кузьминична перестала греметь умывальником, и, кряхтя, полезла на печь.

— Ну-ка, старый, помоги. Никак чтой-то не заберусь нынче, – сказала она в горницу.

Плохов встал, и понял, что стоит-то он не один. Высунутый сквозь ширинку вялый «дружок» тоже напрягся, и с каждой секундой становился все больше и толще, пока не замер, покачиваясь, синий и красный.

— Егорыч, чтой-то ты не идешь-то, старый? – забеспокоилась Вера Кузьминична.

— Да иду я, иду! – сдавленно крикнул Иван Кузьмич и опрометью бросился к печке, где в одной рубахе топталась Строгова.

Он и подсаживать ее не стал, а просто задрал на спину подол влажной от умывания рубахи и насадил жену на «кукан». Она охнула и замерла, испуганно расставив руки…

Стимулятор действовал безотказно. Плохов выплеснул застоявшееся семя в мягкое лоно Веры Кузьминичны, а стояк стал еще сильнее. «Корень» потемнел, как синяк под глазом на второй день. Строгова сначала возмутилась, недоумевая по поводу «деревяшки» у себя внутри, затем, когда Плохов показал ей мокрый «шкворень», очень обрадовалась и сказала «Еще!». Ну, еще, так еще…

После трех раз Иван Егорович забеспокоился. «Насос» исправно перекачивал живительную влагу из «камней» под темной кожицей, покрытой седыми волосами, а «дерево» превратилось в железо. Он вышел из размякшей от напора жены, и, не одеваясь, направился в темные сенцы, а затем на освещенное ущербной луной крыльцо. Он смотрел на Луну, его «баловник», покачиваясь в такт сердцебиениям, тоже «смотрел» одним «глазом» на Луну, а в хлеву жалобно блеяла коза Марта, хрюкала свинка, и кудахтали куры. Туда Плохов и направился посмотреть, уж не вор ли.

Когда Иван Егорович вошел в хлев, коза перестала кричать, и призывно выгнув спину, замахала хвостиком.

— Ах, вот оно что! – сказал Плохов Марте. – Козла тебе надо? Только нету у нас козла. Зато у нас есть рядовой Иван Егорович Плохов, который тебя сейчас успокоит!

Внутри козы было о-о-очень узко! Но мокрая длинная козья дырка поглотила «кол» Плохова целиком. Коза тоненько заверещала: «И-и-и-и!» и забилась, переступая копытцами, но Плохов за неимением рогов крепко держал ее за уши. «Ты же этого хотела?», – спросил он козу. – Так терпи!

В избу-пятистенку Иван Егорович возвращался в приподнятом настроении, напевая «Жил-был у бабушки серенький козлик» и «Не стареют душой ветераны». Еще бы не радоваться, если он стал таким молодцом, да еще по дороге славно отлил из ослабевшего «конька-горбунка».

— Ты где так долго был? – беспокойно спросила Вера Кузьминична.

— Поссать ходил, и… там так красиво. И тишина!