Ему было n6, стояла невыносимая жара, его поджидала смерть и он знал об этом. Ещё совсем недавно он был свеж, бодр и почти полон сил, но от такой духоты срок годности резко сокращается, что же говорить о старых никчёмных людях. Жара подкосила его и непрерывно добивала. Вчера он сходил на кладбище, там он работал сторожем и знал, что идёт он туда в последний раз…

Нещадное солнце в казахских степях бьёт по особому. Касымбай встал рано, потому как давно уже собирался и вот это случилось, сгробастал воедино свои оставшиеся силы, с каждым днём покидающие его. Он сидел на краю своей железной койки, свесив исхудалые ноги вниз и пытаясь думать, пытаясь вспомнить что – то. Ему много лезло из памяти, ведь он прожил долгую жизнь. Он сидел и вспоминал, поглядывая на свои старческие ступни, кривые и посиневшие от длительной эксплуатации и с силой двигая пальцами на них. Пол был холодный. И грязный тоже. То единственное, что он не мог сейчас вспомнить, так это то, когда он последний раз убирался у себя. О, это было давно, очень давно, когда его спина ещё имела возможность сгибаться, лет n назад. Сколько воды утекло с тех пор.

– Убраться надо, – сказал он сам себе, – да, надо убраться. Вечером уберусь, а завтра всем подарки сделаю. Ага, сделаю.

Касымбай после этого монолога долго кашлял и плевался кровью себе под ноги, схватившись за грудь. Зазвенел старый советский будильник «Слава», но он ему не пригодился, он встал раньше и поэтому заглушил его, нажав тонкими скрюченными пальцами на кнопку сверху и перевернул его циферблатом вниз, чтоб не видеть больше неуловимого хода часов, но тиканье их зловеще напоминало ему о предстоящем конце. Взяв с тумбочки открытую пачку овальных сигарет достал одну и вспомнил, что спички лежат на кухне, возле плиты. Вот незадача. Придётся двигать на кухню. Касымбай взял свою трость с алюминиевым набалдашником, такую же худую как он и перемотанную изолентой в пяти местах, и приподнялся тяжело дыша и горбатясь. Заодно и чайник поставлю, подумал он, есть то всё равно не хочется, да собственно и нечего. Он курил и выпускал одновременно дым со рта и из носа, стряхивая пепел вниз и комкая его носками. Попив крепкого чаю, как делают все казахи по утрам, он засобирался. Спуск с пятого этажа на землю занимал у него около 20 минут, а пройти надо было семь километров. Семь километров, передвигаясь маленькими шажками, опираясь на трость и постоянно останавливаясь, чтоб хоть отдышаться немного и всё это под безжалостным палящим солнцем. Единственное, что спасало его от яркого светила, так это узкий разрез глаз, но Касымбай не доверял особо этому разрезу и всегда надевал тёмные защитные очки…

Перекати – поле, как чёрная кошка, постоянно перебегало ему дорогу, крутясь и переворачиваясь по ходу своего движения. Касымбай смотрел на всё это и ему становилось тоскливо, тоскливо от мысли, что всё что он видит скоро канёт в лету. Знакомый сосед, проезжавший мимо на старой копейке, остановился подле него и открыв часто заедающую дверь поприветствовал почтенного старца:

– Салам, Касым! Куда путь держишь в такую – то погоду?

Старик остановился и прищурился, хотя делать это было не обязательно, так как он и так походил на китайца советской закалки, но узнав в незнакомце своего приятеля слегка просиял, как – то фальшиво:

– О, Серик. Салам, салам! Да вознаградит тебя Аллах здоровьем. На кладбище иду, будь оно не ладно.

– УЖ не помирать ли собрался? Пошёл наверное место себе выбирать, да! Ха – ха – Ха, – и водила мотнул своим загорелым загривком, весело ржа как необученная лошаль и тарабаня пальцами по царапаному и не раз битому лобовому стеклу, сплошь изъеденному трещинами.

– Никак нет. Жену хочу проведать, пока сам не приставился, – ответил на это старик, опёршись своим тощим телом на трость и расставив ноги по ширине плеч, для равновесия.

– Шучу я, шучу Касым. Живи ещё долго и пусть лучше тебя Аллах здоровьем побалует. Садись уж, подвезу. Мне всё равно в ту сторону ехать.

Кряхтя и ругая себя за неповоротливость, медлительность и несгибаемость своих окоченелых членов старик уселся, поставил трость к бардачку, но не отпустил, продолжая за неё держаться и слегка осмотрелся вокруг, сняв очки успевшие покрыться пылью. Серик закрыл за ним дверь, правда со второго раза и с большим усилием, затем подошёл к багажнику, переложил зачем – то ржавую канистру с бензином и закрыл его. Потом он достал своего обрезанного друга и с великим наслаждением и стоном принялся прибивать непокорную пыль к дороге, надеясь в глубине души о небольшом хотя бы дожде. Весело отряхнув с конца капли он застегнул ширинку, плюнул, постучал два раза по переднему колесу и тоже сел. Завёл движок. Машина проехала полметра и заглохла.

– Э – э – э, плять, чё творит а?

Со второго раза всё вышло как нельзя лучше. Серик неистово заржал оголив свои лакированные и протёртые от твёрдой и несвежей пищи золотые зубы и на радостях чуть не вырвал руль, держащийся помимо честного слова ещё и на соплях. Серик быстрым и ловким движением откинул на себя козырёк, где на него с внутренней стороны смотрел приклееный изолентой календарик за прошлый год с грудастой особой с широко раздвинутыми ногами и бритой, но татуированной промежностью.

– На базар еду. Розка сказала костей взять, суп сегодня вечером будет, так – то, из баранины, – сказал Серик повернув свою грязную и давно небритую рожу в сторону старика.

Касымбай сидел смирно, лишь изредка подпрыгивая на кочках и ухабах и смотрел на дорогу, давно уже не оправдывающую своего названия и не выполняя возложенной на неё задачи. От себя хочу только признать, что дороги в Казахии хуже чем у нас, да и дураков там побольше, от понимания этого становится теплее и приятнее на душе. Старик глубоко вздохнул и поправив кепарик произнёс, громко кашляя прогнившими лёгкими и ловя их вставной челюстью, чтоб потом снова проглотить частицу себя внутрь:

– Не то уже здоровье, да. Совсем не то. Старый стал. Ха, как змея облезлая…

– Э – эй, старик, расклеился. На – ка вот, кумыса глотни и на поправку, – опять дико заржа, ну что тут поделать, раз человек он такой, Серик одной рукой, не отрывая глаз от раздолбанной в хлам дороги, достал из под своего сиденья пластиковую помятую полтарашку с синей крышкой и протянул напиток деду. Касым осторожно открыл её и поднёс ко рту. Сделал пару глотков и ему стало хорошо. Захотелось ещё. Но только поднеся бутылку ко рту машина наскакивает на очередную кочку, бутыль подпрыгнув вместе с пассажирами умудрилась испачкать старцу уголки губ и пролить немного своего содержимого на его куртку. Старик сделал благородную трёхэтажную отрыжку и посмотрел на себя. Вместе с ним на него посмотрел и Серик. Молча переглянувшись они весело заржали, а Касым, закрутив крышку и отдав бутылку обратно, принялся оттирать рукавами своей куртки кислое конское молоко, затем достал платок и вытер рот, потом слегка наклонил вбок голову, делая жест вроде «ну надо же такому случиться» произнёс:

– Да, ради кумыса можно ещё с пяток пожить. Хорош зараза, ети их мать!

На перекрёстке, когда до кладбища оставалось метров двести, машина остановилась скрипя колодками и оставляя столп пыли после себя. Серик, обежав её спереди, открыл Касыму дверь и помог выбраться нуружу, словно из танка.

– Держись Касымбай! Тут сам дойдёшь, ну а я дальше поеду. Ну, бывай, поскакал я!

Серик хлопнул пассажирской дверью и та закрылась с первого раза. Он опять заржал на это:

– Ух, смотри старик! Сразу закрылась. К добру видать, – весело переливались лучи солнца на его золотых передних коронках. Серик похлопал по двери ладонью и понимающе цокнул языком. Опять нарисовав полукруг сел внутрь и, не забыв пнуть по переднему колесу, просигналил на прощание, резко дёрнулся с места и его копеечный синий силуэт постепенно стал отдаляться, растворяясь в пекле дня.

Старик пронаблюдал некоторое время за ним, пока тот не скрылся, стоя в излюбленной для кратковременного отдыха позе: расставив ноги на ширине плеч и опершись на трость. Палящее солнце не разрешало путникам задерживаться на одном месте и Касым вынужден был двинуться дальше. Медленно петляя между знакомых и милых ему сердцу памятников и надгробий он по тихому продвигался к своей цели. Каждое из них было как родное и у каждого была своя история захоронения, в которой он принимал участие. Он постоянно ухаживал за заброшенными могилками. Просто так, чтоб они не портили собой убогий местный пейзаж. Да к тому же и просто не было никого, кто сделал бы это за него. Обычно старые, заросшие сорняковой травой и бурьяном ограждения давали понять, что родственников, могущих как – то присмотреть за всем этим давно уже нет. Так они и стоят себе одни – одинёшеньки, наводя смертельную тоску и скорбь вселенского масштаба. Ещё он делал это и от того, что понимал всю безвыходность своего положения так как знал, что после его смерти за его кучкой земли тоже присмотреть будет некому, ведь детей у него не было, а родных не осталось.

Вот Касым добрался до самой близкой и дорогой сердцу могилы. Эта было могила его жены со знакомыми до боли числами «1932 – 1987», с аккуратно покрашеным в зелёный цвет, цвет жизни, ограждением с узорами. Он сам его сделал, несмотря на то что никогда ранее до этого не сталкивался со сваркой, но тут вдруг научился и вложил в этот труд всю свою любовь и умение. Гранитный памятник правда немного покосился, потому что у него уже не было сил поставить его на место, строго перпендикулярно земле. А из треснутого стекла, прикрывающего пожелтевшую фотографию, смотрело на него знакомое и милое лицо и взглядом своим, своими фотографическими глазами, просило об одном, чтоб муженёк её повыдёргивал сор траву, полил цветы и дал ей что нибудь поесть. Касымбай знал об этом её желании, потому как сам приучил её к этому. Он достал из кармана два плесневелых и засохших пряника, один из которых был к тому же и надкусан. Когда – то ему дала их маленькая девочка, как раз на родительский день. Обычай такой, чтобы помнили и не забывали. Мать этой девочки сказала ей, указав на почиенного старца, что этот дедушка работает сторожем кладбище и часто убирает мусор возле её бабушки и возьми вот и отнеси ему гостинец. Девочка так и сделала, но не сдержалась и откусила немного, думая наверняка что никто этого не заметит. Её можно было понять. Работы в этих краях было мало. Один единственный карьер по добыче железной руды не мог удовлетворить все потребности населения и платили там меньше малого. В таких условиях народ мучался от постоянного безденежья. Касымбай попробовал размять их в руке, но без толку. То ли в руках его не осталось сил, то ли были они чересчур засохшими и он только убрал с них плесневелый налёт. Они весело, со стекляным визгом, опустились на колотую тарелку. А фотографические глаза жены продолжали умоляюще смотреть на него. Касым провёл рукой по очертаниям её лица сквозь стекло со слезами на глазах и словами:

– Что же, милая моя Надюша, не хочешь больше ждать? А ведь столько прождала… Мне тоже было плохо без тебя. Один я совсем. Приду скоро… жди…

Касым сел на сколоченную им же маленькую скамейку и поставив свою тросточку чуть поодаль, пристроив на её набалдашник свой подбородок, точнее он сначала положил на него свои старческие ладони, а потом взгромоздил всё остальное. Надвинутая на лоб кепка и очки, испачканная кумысом куртка с новопосаженным пятном, протёртые штаны и лёгкие мокасины. Всё это сидело и плакало. Сквозь солнечные очки, за ними по щекам капали слёзы, стекая тоненькими струйками вниз и просаливая землю. Изредка его хрупкие плечи вздрагивали и если смотреть на старика издали то было понятно, какой глубокий кризис он сейчас переживает.

Он плакал. Плакал как маленький ребёнок. И он не стыдился этого. Пусть все видят. Но никто не увидит, как на зло. А если и увидят, то не пожалеют. Касыму не нужна чья – то жалость. Он прожил долгую жизнь и был уважаемым стариком, потому как с самого раннего детства работал, привык всё зарабатывать своим горбом и руками и никого никогда ни о чём не просил. Всё привык делать сам. В такой позе Касымбай просидел около двух часов, практически без движений. Солнце немного поубавило свою прыть. Касым встал кое – как, едва не упав от потери равновесия, да и кровь вся стекла ниже колен, поэтому его повело.

– Ну, пойду я… а ты жди апа… немного осталось…

Касым крепко завязал проволокой калитку и пошёл проходить те самые двести метров до перекрёстка. Это будет его марш – броском, а там может подкинет кто…

* * *

И долгие долгие месяцы хранилась в памяти народной его неблагодарная кончина. Историю эту мне поведала старуха Гульжан, а я передаю её вам, в точности так как сам слышал. Никто точно не знал, сколько ей лет, но она была страшная, умалишённая бестия и люди называли её Кошмар – апой. Вот, собственно, её исповедь:

– Деда Касыма то помнишь? Знаешь конечно. Сторожил то кладбище наше. Умер ведь, с месяц уж как. А как нехорошо то Аллах с ним поступил, словно с собакой какой. И за что только, одному ему известно. Не справедливо он обошёлся с ним. Касым ведь два дня дома лежал, бездыханный. Вонять уж начал, а дела до него и нет никому. Соседи почуяли неладное, что де за запах от стариковской квартирки идёт. Никак помер. Дверь то они вскрыли, глядь, а он уж и спрел совсем. Жара то какая тогда стояла. Так они хотели в морг его отдать, чтоб выяснили там отчего старик то наш помер. Даже водителя заказали, благо что всем подъездом скидывались тенгой на это. И что ж? Приехал водитель. Загрузили тело его тощее в машину, на которых врачи ездют ну и поехал он. Повёз он его в Рудный, да на пол пути колесо у него пробило. Вышел шофер, принялся колесо чинить. а инструменты то у него лежат внутри, где Касым находился. Открыл он дверцу и давай материться, проклятья во все стороны посылать. От тряски такой сильной дед наш развалился то совсем. И руки у него от плеч поотлетали, и ноги в коленах, голова на нитке держалась, кое – как. И все то кишки его пораскидало в машине во все стороны. Грязь везде, словом срам господний. А шоферу то делать нечего, ехать ведь всё равно надо. он уже бедный и исплакался весь, тошнит его, запах то какой стоит. Он голову себе тряпкой обмотал мокрой, чтоб вдыхать меньше и ну отскребать его. В руках лопата и ведро. Вот и всё. Он его в это самое ведро по кускам собрал, да яму вырыл близ дороги, туда он его и выкинул, похоронил то есть, вместе с блевотой то со своей, всё перемешалось в яме, будь она не ладна. Вот так и было то всё, ничего я не приврала. Всё как на духу рассказала. А ещё что я слышала, так это будто знал он, что всё будет так. Он ведь подарков всем напокупал, а в тот день, что помер, даже оделся в чистое. Да бельё это видать ему там не пригодится. К жене своей собирался, туда. Сколько раз от него это люди слышали. Встал на своём и всё тут, и никто отговорить не мог. Как он её любил то а? Да только знаю я, что не быть им вместе. Хоть он земле и предан, а всё равно здесь будет, с нами. Нельзя ему туда. На кладбище, видать, на роду у него написано, до конца быть. И будет он на могилке сидеть, с Надей то со своей. Говорят даже, что видели его там, сидит, не шелохнётся, а только вздыхает тяжко. А ещё говорят, что он это точно, потому как запах там стоит нечеловеческий, разложения. Нигде нет больше, а там есть. Злой он стал. Знак то плохой, скоро все повымрем, уходить отсюда надо, да побыстрее. А ведь Касымбай то один жил, не было у него никого. А теперь то сразу и внуки появились, и племянники.

Последнее хотят у старика отобрать. Сволочи. Что с людьми делается, сволочи… Старая ведьма говорит тихо. Она часто оглядывается по сторонам своими маленькими свинячьими глазками, плюёт на землю и топчит свои плевки. А я стою и уже больше её не слушаю, хотя она продолжает что – то говорить. А я стою и думаю, думаю ни над чем. Мне смешно, да и ведьма эта старая на ухо присела. Но я не могу смеяться, хоть и смешно, не знаю от чего. Я хочу ржать, дико и громко, как необученная лошадь, пусть только оставят меня в покое. Мне это не надо. Все эти бредни умалишённых пенсионеров. Я хочу жить… и умереть красиво!