— Ранней осенью того года, когда меня Лида девственности лишила, познакомилась мама где-то с дядей Колей. Николай Абрамович мужик ей вполне под стать: выше ее на полголовы, крупный, сильный, ближе к сорока годам чуть оплывший, но еще очень привлекательный.

Одна беда – женатый, да еще и так, что о разводе в те времена и помышлять-то было невозможно. Оба хоть и небольшие, но начальники, в случае развода – партбилеты на стол, и снимут сразу. Да он и не хотел до времени разводиться, у него две дочки были, немного помладше меня, тоже оч-ч-чень интересные девицы, — Сергей вздохнул, — но это я потом расскажу. И с женой они хоть и не любили друг друга больше, но уживались вполне, поскольку и ума, и такта у обоих хватало. Насколько я тогда поначалу понял, спать они друг с другом уже давно не спали, и жена ему одно условие поставила: домой баб не водить, и она мужиков своих водить не будет, а так – где хочешь, с кем хочешь и сколько хочешь.

Сам дядя Коля заведовал хирургией в нашей больнице, а до этого, всю войну и несколько лет после, мотался по заграницам врачом то в посольствах, то на кораблях. Оттого человек он был по взглядам совсем «не наш», — Сергей рассмеялся, — я б даже сказал, чуждый был человек… И слава Богу. Впрочем, и мама моя тоже была не из первобытных коммунистов. Ну, это вы уже поняли…

Сергей улыбнулся.

— Предполагаю, что первый раз они с мамой перепихнулись где-нибудь под кустом, пока еще тепло было. Причем обоим очень понравилось. Ну, вот бывает так, что ключик к скважинке подходит прямо идеально, правда, Ириш?

Ирина повела плечами и довольно хмыкнула.

— Ну, за оставшиеся пару месяцев тепла они только во вкус вошли, отчего мама стала все время, как после Шурочки, — совсем мягкая. А тут зима, и стало им негде. Как мама не в командировке, приходит Николай Абрамович вечером к нам в гости, сидят они с мамой за столом, чаи гоняют, я тут же на уголке уроки делаю, они мне вдвоем, если надо, подсказывают. Идиллия. Вот только взгляды оба голодные то друг на друга, то на койку мамину кидают. И, ближе к ночи, начинают почему-то на меня неласково коситься – ну ладно, дядя Коля, но и мама тоже. А прощаясь в коридоре, так целуются и шепчутся, что по всей квартире слышно.

Посмотрел я на все это дело пару вечеров, подумал хорошенько: чего им надо, яснее ясного, но — как? Не уходить же вечером из дому? Во-первых, лень, во-вторых, неплохо было бы это кино если не посмотреть, то хоть послушать, в-третьих, мама, даже если меня и отпустит, волноваться будет…. Или не будет, а будет ей совсем не до меня? Последнее меня тогда, по молодости, волновало не сильно, но — мысли были точно. Видите, какой я был хороший сын, — засмеялся Сергей. — Ну, чего-то надумал, только ждал случая.

Долго ждать не пришлось: дело шло к весне, через пару дней мамин день рождения подоспел. Ничего особенного не устраивали, принес дядя Коля пару бутылок портвейна крымского, мне полстаканчика налили, остальное сами выпили. Смотрю, а они уже между собой не разговаривают, а прямо урчат, а на меня не смотрят, а буквально щурятся, как на врага какого. Время – девять, уроки я еще до дяди Колиного прихода выучил.

Стал действовать по задуманному: изобразил, что у меня от того полстакана портвейна глаза совсем уже слипаются, сказал взрослым: «Спокойной ночи!», разделся, залег к себе в койку, попой к ним, и закрыл глаза.

Лежу, прислушиваюсь. Слышу, мамина кровать скрипнула тяжело: дядя Коля, до этого на почетном месте, на стуле, сидевший, к маме подсел, и тут же зашуршало что-то, мама вроде чуть застонала ласково, зачмокало… Спустя немного уже не зачмокало, но захлюпало и запахло, точно как тогда, когда мама себя сама ласкала, и раздался мамин задыхающийся шепот:

— Ко-о-о-оленька, ох, ми-и-ил…. под… под… подожди…. Сережка-то спит уже, нет?

Слышу, койка скрипнула облегченно. Похоже, дядя Коля встал, обошел стоящий между кроватями стол, наклонился надо мной. Я лежу и чувствую: хуй стоит, даром, что специально вздрочнул после обеда, веки дрожат… Ну, хуй-то он под одеялом, наверное, не увидит, на боку лежу, но по векам – точно поймет…

Но дядя Коля помолчал секунду и каким-то странным, веселым громким шепотом сказал:

— Маш, спит, как убитый. Хватило ему полстакана, теперь до утра…

Пробрался мимо моей кровати, выключил электричество. А света в комнате все равно полно, даже цвета никуда не делись: прямо над окном, на стене дома, большой уличный фонарь, и занавески на окне – тюль тоненький, дефицит по тем временам страшный. Я к этому свету так привык, что потом, в общаге, в относительной темноте долго еще засыпал с трудом.

Причем окно к той стене, где моя кровать, поближе, чем к маминой. Да еще и шкаф стоит между окном и мной, прямо вплотную к спинке койки, — то есть мамина кровать на свету вся, как на ладони, а моя койка почти вся в его глубокой тени. Мама в свое время специально так шкаф поставила, чтобы мне свет из окна спать меньше мешал.

Лежу, слушаю. Зашуршала одежда, потом один тяжелый шаг. Вдруг — скрип чуть сдвинутого стола, и тут же сдавленное дяди Колино: «Блядь»!

— Ко-о-о-ленька… Тихо, Сережку разбудишь…

— «Тихо»! Об угол стола саданулся, синяк будет на полноги, а тебе «тихо»! – дядя Коля, похоже, смеялся сквозь слезы. – Маш, я стол к окну пока переставлю, а то кровать узкая, не дай Бог, повернемся в запале неудачно, потом мне же твои травмы и чинить…

— А Сережка проснется? Так стол хоть нижние половины от него закроет…

— Да спит твой Сережка, как убитый… Молодость, да еще и выпил… И мы ж под простынкой, не просто так…

— Ладно… — а голос у мамы такой, что ясно: что сейчас Коленька не скажи, все «ладно» будет.

Судя по звону стаканов, дядя Коля легко приподнял столик со всем, что на нем было, и переставил его почти вплотную к окну. О таком я и мечтать не мог: стоило мне теперь повернуться, как мамина койка, до того наполовину от меня скрытая, оказывалась передо мной, как на экране в кино. Только много ближе – примерно метра два.

Однако поворачиваться было еще не время. Опять заскрипела кровать, раздались охи, чмоки, хлюпания, шуршания, скрипы стали ритмичными, раздались шлепки тел друг о друга и, наконец, мама почти в голос сказала «Охх-ха-ха!», после чего все затихло.

«Вот теперь пора! Маме сейчас ни до чего дела нету», вспомнив Лидию, решил я и осторожно, тщательно изображая спящего так, как я себе это представлял, перевернулся лицом к комнате. Реакции дяди Коли я почему-то совсем не боялся.

Приоткрыл глаза, и сквозь ресницы посмотрел напротив. Передо мной, укрытая простыней до талии, лежала на боку, ко мне спиной, мама: дядя Коля, судя по всему, был где-то за ней, у стены, от него были видны только ласкающие маму руки: одна почесывала маме спинку, другая была где-то под простыней и, судя по шевелениям, скорее мяла, чем почесывала мамину попу. Кроме совсем тихих звуков поцелуев, ничего слышно не было.

Так прошло, наверное, минут пять. Я, уже окончательно обнаглев, открыл глаза полностью и, запустив руку вниз, начал не торопясь гонять шкурку. Немного спустя взрослые начали тихонько шептаться: я прислушался, но слышно было плоховато, да и смысла в разговоре, кажется, было не больше, чем в ворковании голубей под застрехой.

Еще через некоторое время мамина койка опять начала потихоньку поскрипывать, — любовники переменили позу: теперь мама лежала, вытянувшись, на дяде Коле, расплющив сиськи по его груди, а он держал ее голову руками, и они довольно звучно целовались.

Я, было, опять прикрыл глаза, смотря сквозь ресницы. Но довольно быстро понял, что им не до того, чтобы оглядываться, и уставился на невиданное раньше мной зрелище вовсю.

В губы они целовались недолго: мама, все выше поднимая укрытую простыней попу, потихоньку двинулась губами по дяди Колиному телу все ниже и ниже. Вот она уже целует его живот, дойдя почти до самого низа, останавливается. И вдруг откидывается назад, садясь над его бедрами на широко расставленные колени.

Простыня падает с ее плеч, и передо мной, в резком свете уличного фонаря, предстает в мельчайших подробностях вся картина ненадолго приостановившегося акта любви. Кажется, что можно разглядеть даже крошечные поры на маминых, обычно светло-розовых, а сейчас потемневших едва не дочерна сосках, пересчитать все волосинки в темном треугольнике внизу ее живота и вокруг подрагивающего от нетерпения, мощного, очень пропорционального дяди Колиного члена.

Следующую минуту я запомнил как-то отдельными кадрами. Мама, не отрывая взгляда от инструмента дяди Коли, нервно облизывает губы, поднимает руками заметно набухшие груди, чуть пощипывает соски. Дядя Коля, протянув руку, берет свой член и, чуть выгнувшись вверх, шлепает маму головкой по животу, выше линии волос. Тихо шепчет: «Ну, Машенька… Давай»… Мама нервно кивает, протягивает свою руку, кладет пальцы вокруг основания игрушки, поверх дяди Колиной руки, наклоняется, высоко выставив белую, показавшуюся мне почему-то нечеловечески огромной и оттого красивой попу, выгибает спину и, высунув язык, проводит им по головке.

В свете уличного фонаря вершина дяди Колиного члена, до этого темно-розовая, сразу начинает блестеть перламутром, а хозяин члена сладостно охает, и тогда мама, решительно убрав его руку, забирает основание члена в кулачок, а на оставшуюся немаленькую часть, сладостно мыча, решительно, но плавно надевается ротиком, и дядя Коля, блаженствуя, кладет руку ей на затылок…

А я лежу и, мягко говоря, одуреваю так, что эрекция пропадает напрочь. Слово «хуесоска» тогда у нас, пацанов, было едва ли не самым страшным ругательством. Страшнее, пожалуй, было только слово «хуесос». И что получается? Моя – мама – как раз – и есть – «хуесоска»?

На этом месте я, прикрывший было глаза то ли от стыда, то ли от удивления, открыл их вновь. И рассуждения как-то сами собой остановились: мама в этот момент, вытащив дяди Колин инструмент изо рта, обрабатывала его вершинку язычком, глядя на дядю Колю светящимися от счастья глазами. Невозможно было не понять, что процесс очень нравится им обоим.

Услышанная как-то раз именно от мамы фразочка «все, что приятно, либо вредно, либо неприлично», уже тогда была мной не просто запомнена, но даже в некоторой степени осмыслена, и я пока отложил свои оценки в долгий ящик. Мама даже к моим почти уже взрослым годам все еще была в моих глазах, считай, непререкаемым авторитетом, да и к дяде Коле я успел проникнуться уважением достаточным для того, чтобы подростковый нигилизм на этот раз не сработал. «Если они это делают, наверное, это не так плохо и страшно», рассудил я и решил, при случае, поговорить на эту тему… вот только с кем? Не с мамой же?

А пока я уже чуть ли не в открытую уставился на любящуюся в двух метрах от меня пару, и посмотреть там было на что.

Уже через несколько минут я почти совсем успокоился по поводу «хуесосоки». Мама, сделав два быстрых шага по полу, и едва не задев при этом мою кровать попой, обдала меня одуряющим запахом до предела возбужденной женщины, да и уселась верхом на дяди Колину грудь, спиной к нему, наклонилась и опять приняла в рот его член. А дядя Коля, обняв ее бедра руками, с чмоканием зарылся носом и, похоже, языком под низ маминых ягодиц, и мама сладостно вздрогнула, застонав и едва не выпустив изо рта добычу. «Ну, значит, дядя Коля – «пиздосос». Или «пиздолиз»? Кажется, они друг друга стоят», развеселился я. И дальше смотрел уже не только с возбуждением, но и… с с академическим, что ли, интересом, запоминая, что мужчина может сделать приятного женщине и что – женщина мужчине. Потом пригодилось, ведь правда, бабоньки?

Смеясь, он поглядел на увлекшихся рассказом Ирину и Риту, они ответили ему дружными, довольными смешками. Сергей отхлебнул из кружки остывшего чая:

— В этот раз они любили друг друга больше двух часов, ровно до тех пор, чтобы дядя Коля не опоздал на последний автобус.

И потом все было примерно так же, даже после того, как я с дяди Колиными дочками слюбился, только что дядя Коля после этого меня «зятьком» поддразнивал, но, конечно, не всерьез. Наблюдал я за их развлечениями два года, до тех пор, пока не уехал учиться. Если мама была не в командировке, то дядя Коля приходил почти обязательно. Я, по возможности, готовился к его визиту, как можно ближе к его приходу запираясь в туалете и, вспоминая в красках их предыдущую встречу, освобождал себя от избытка гормонов. А дальше все шло уже по накатанному сценарию: часам к девяти – полдесятому взрослые начинали на меня недвусмысленно поглядывать, я изображал безумную усталость, дожидался, пока маме первый раз станет совсем хорошо, поворачивался к ним лицом и смотрел из своего темного угла почти в открытую, заботясь уже лишь о том, чтобы ненароком не высунуться из тени. Происходило это обычно не чаще раза в неделю, в воскресенье, так что надоесть мне не успело.

Не знаю, верили они всерьез в то, что я действительно сплю, или только убеждали себя в этом. Но я ни разу не дал повода усомниться в своей «скромности», а ни мама, ни дядя Коля тоже никогда не показывали, что не верят в нее. Со временем они, привыкая, становились все свободнее, и однажды, почти перед самым моим отъездом, даже начали любиться, не дождавшись моего прихода с улицы, ужина и «сна», — видать, рассчитывали, пока я не приду, по-быстрому размяться, а уж потом, когда я «засну», налюбиться по-настоящему. Ключ у меня был свой, придя с улицы, я отпер дверь, и я застал маму, стоящую над моей койкой в позе пьющего оленя, с трусами на середине красивых ляжек, с платьем, завернутым чуть на уши, и выражением ожидания блаженства на лице. А сзади нее стоял, с деловым видом расстегивая ремень брюк, дядя Коля. Обнаружив в дверях меня, он только тяжело вздохнул, одернул мамино платье и, увидев огорченные мамины глаза, засмеялся: «Да ладно, Маш. Успеем еще». И у мамы особого смущения я не заметил, — подтянула трусы, улыбнулась чуть огорченно, да и занялась моей кормежкой, — так что, наверное, все же понимали, что вряд ли я сплю… Впрочем, понимали, не понимали, а деваться им было особо некуда – к дяде Коле нельзя, под куст вроде несерьезно, и меня из дому не выгонишь.

Сергей чуть помолчал.

— Вот такая была атмосфЭра у нас… Сексуальная, так это я еще совсем не все рассказал, там и с соседями, и во дворе чего только не было. В общем, впоследствии к тому, что я увидел в эти вечера, жизнь добавила немногое. Вот разве что одно: как устроено самое заветное женское местечко, я у мамы в подробностях так никогда и не разглядел. Пока вместе мылись, не больно-то туда и заглядывал, а потом только однажды довольно долго видел его совсем близко, сантиметров с тридцати: мама, стоя в проходе между нашими кроватями на прямых ногах, склонилась над дяди Колиным членом, и ее дырочки оказалась как раз напротив моего живота. Но свет падал так, что самое интересное, как всегда, было в глубокой тени, и потому, кроме весьма завлекательного блеска, я ничего углядеть так и не смог, хотя едва не выдал себя неловким движением, присматриваясь. Вот так…

В образовавшуюся паузу тут же вклинилась Рита:

— Хи-хи… А у кого дырку разглядел впервые? У Иришки?

Сергей рассмеялся:

— Нет… Хотя Иришкина самая красивая. Ну, может, только чуть покрасивее твоей!

Рита засмеялась, довольная:

— Угодник дамский… Ну, так все-таки: у кого? У… как их: Дяди Колиных дочек? Всех сразу?

— Смешки тебе…. Там любовь была, настоящая… Ну вас.

Расстроившегося Сергея уговаривали всем коллективом минут пять. И, наверное, так бы и не уговорили, если бы похотушка Ирка, плюнув, не попыталась утащить мужа и друзей «у койку». Поглядев на чуть ли не подпрыгивающую от сексуального энтузиазма жену, Сергей плюнул, вредно проворчал: «Все б вам, куры, под петухом квохтать», и обернулся к Рите:

— Ладно, расскажу, раз просишь… Отдельная история, тоже с Николаем Абрамовичем связанная.

Теперь пришла очередь обижаться Ирке, но она быстро поняла, что народ, кроме нее, и впрямь к разврату пока не готов, а потому вынуждена была сначала смириться. А потом и впрямь успокоиться: письки еще почешем, а стих на Сережу находит не каждый раз. Еще, может, чего и сдаст ею не знаемого, что тоже не вредно для случаев, когда самой повредничать надо.