БИДОНЧИК

Первый случай.

Тётя Наташа приносила нам на дачу молоко. Густое, гулкое, оно бултыхалось в бидончике с синими цветочками, словно большая медицинская таблетка – от всего. Оно переливалось в стеклянную банку тяжело, как краска, которой сосед Карасиков каждый год красил штакетник. Молоко у щедрой соседки происходило от собственной коровы – больше я ничего об этом не знал; а сама же тётя Наташа была загорелой, чуть полноватой женщиной лет тридцати, с большим задом и коричневатыми, будто жареными в нерафинированном подсолнечном масле, ногами.

Да, ноги… я всегда обращал внимание на её ступни, ибо с детства любил сравнивать, а сравнивать было с чем. Я видел ступни матери – худые, плоские, как лист бумаги; тонкие, на которых сухожилия разбегались ребристым веером при каждом движении – стучала ли она острыми худыми пятками, с краснотой на краях, по веранде или шастала ими по огороду, пачкая в пыли. У неё был торпедообразный острый мизинец, слегка отстоящий от своих братьев-пальцев, и это было заметно, когда мать вешала белье во дворе, вставала на цыпочки – ступни напрягались. А у тёти Наташи этот мизинец был тугим и барашковым, как завиток шерсти на старой каракулевой шапке. Но от ступней моей сестры, Ольги, эти ноги отличались широтой и квадратными плоскими ногтями. У Ольги на серединках пальцев росли волосы, три смешные, короткие, чёрные ворсинки – тут нет, тут только пупырышки… Впрочем, я отвлекся. Меня много чего интересовало в тёте Наташе, но ступни её были в первую очередь притягательны.

Светлые выгоревшие волосы под косынкой, громкий смех, широкоскулое лицо без косметики; одета она была чаще всего в сарафан, а ноги – в пыли дороги, так как приходила она либо босая, либо держа в руках надоевшие шлёпки. Надевала ли она их вообще? Не знаю. На её широких крупных ступнях с характерной выпуклостью у мизинца я никогда не видел бледных полос от ремешков, какие бывали у всех деревенских девочек, старательно оглядываемых мною на речке. На речке… но об этом потом.

Обычно она приносила молоко в обед, когда дачный поселок плавал в дымах от шашлыков, пивном угаре да ленивом, нетребовательном, лае разморенных жарой собак. Хохотала и секретничала с матерью на веранде, однако в этот раз мать с Ольгой были в городе. Они уже три дня там занимались ремонтом нашей квартиры, пропадая неизвестно где… И вот тетя Наташа пришла одна.

Она поставила бидон на деревянные доски, извлекая из них глухой стук, потом осведомилась, где «мои». Узнала, что в городе; уселась на веранде в плетёное кресло, сказав небрежно:

— Ну, я чуток передохну тогда у вас… Жарища! А ты молочко-то поставь в холодильник. Да перелей в банку, мне бидончик нужен!

Я убежал прятать в холодильник её холодный эмалированный бидон, с синими кустиками на гладком бочку. Хер знает, где эта банка. Не хочется искать. Вечером мать отнесёт это бидончик ей обратно, уже лишенный молока и помытый. Вышел снова на веранду, и женщина, как она делала обычно, с грубоватым смехом, подначила меня:

— Ну, казак! Писюка-то выросла?! Девок щиплешь уже?

Я пожал плечами. Пробормотал: мол, не знаю, не мерял. А тётя Наташа вдруг сказала, не переставая смеяться:

— Ну, тогда тащи линейку, померяем!

— Да ну…

— Тащи-тащи! – повелительно приказала эта взрослая женщина в сарафане, лопавшемся на её литом теле, и бывло не понять: шутит ли, приказывает – Или чё? Стесняешься?

— Ну, как-то так… ну, не знаю…

— Ой, дурачо-о-к! – протянула тётя Наташа – Али ты думаешь, я писек не видела? Да у мужа, покойного, знаешь, какая была? Да тебе слабо…

Это меня добило. Я сходил в дом. Нашел линейку… С веранды тётя Наташа озорно прокричала:

— Трусы сними сразу. Чтобы зря не таскать!

Непонятная фраза, но задумываться – не стал. Я стыдливо стянул трусы в сенцах. На мне теперь была только футболка. Болтая своей колбаской, я вышел на веранду, с линейкой в руке. Женщина критически глянула на мою письку, отняла линейку и даже бровью не повела. Ну, понятно, мне двенадцать лет, а ей-то… потребовала:

— Подойди ко мне ближ-то… Так. Ну, это как мы мерять-то будем? Она трубой должна стоять.

— Это как?!

— Это когда ссышь. Трубой стоит… Или не знаешь?

— Ну… знаю…

— Погоди, мы её сейчас развеселим!

Она смеялась и часто облизывала полные, крупные губы. Они у неё были в трещинках по краям и кожица на краях темная, слегка обшелушенная. Мне пришло в голову: а какие у неё соски? Соски её тугих, налитых грудей, двумя тяжёлыми камнями лежащими под сарафаном…

Я один раз видел на речке, как две девчонки, лет шестнадцати, терлись грудями. Наверняка приезжие, судя по оранжевым модным шлёпкам и короткой стрижке одной – тёмненькой и младшей. Они забрались в кусты, и не видели меня, избегавшего воды, шумного купания – и сидящего сверху небольшого обрывчика. Я видел их оттуда, да, сверху.

Вероятно, они сначала просто решили позагорать топлесс; а потом что-то произошло, что-то включилось. Они начали обниматься и поначалу хихикали. Но темненькая, более худощавая, с острыми изломами лопаток, на белой спине, быстрее вошла в раж. Собственно, и груди-то у ней не было, так, два холмика с розоватыми точками. У её подруги, крашеной блондинки, тугие мячики с розовыми блямбами…

Худенькая навалилась на подругу. Смешки прекратились. Они дышали возбуждённо, уже не тратя времени на смех. Я смотрел и представлял их тела; точнее, ощущение их голых тел, липких от пота и этих напрягшихся сосков – они царапают ими друг дружку. Беленькая, так и не снявшая оранжевых шлёпок, закрыла глаза с темными ресницами – обесцвеченная! – отдалась подруге. А та над ней, и елозит грудками по её титькам, и прижимается. На её худой спине блестящими шариками-каплями выступил пот, это видно даже мне… Она надсаживается. Она притискивается к телу подруги; она схватила её за полные руки, развела. Полоска позвоночника проступила гребнем. Трусики-стринги едва прикрывают её худые мускулистые ягодички. По ним ползает какой-то жук, но она не ощущает этого. Мне показалось, что я слышу, как чавкает потная влага их разгорячённых тел… Она задрала босые ноги с розовыми пяточками в песке; я бы облизал эти пяточки-яблочки, собрав с них пыль и приставшие травинки – языком, млея от нежной кожи и запаха. У женщины в этот момент должен быть особенный запах…

Та, черненькая, одной рукой полезла под резинку стрингов, нащупывая свою безволосую письку. И своим влажным крепким ротиком впилась в розовый сосок подруги, я представлял себе, как он скользок и горяч. Я видел, что её худые ноги в цыпках раздвинулись и своей промежностью в трусиках черненькая легла на колено подруги, полное и белое… Они только громко дышали, вздыхали от неги. Разрывавшей их молодые тела и тут беленькая взвизгнула: «Щекотно!» и сбросила с себя подругу. Та свалилась, откатилась на сочную траву; её взгляд описал кривую дугу и упал на меня, стоящего над овражком, со спущенными трусами и горизонтально поднятой пипиской.

Я бы с удовольствием стал третьим в их игре. Я бы вылизал их маленькие, малиновые щёлки, не мешая их забавам и их небольшие ступни, языком бы стёр травинки с худых, твёрдых на вид пяточек. Я бы лёг под черненькую, а она, стиснув мою бёдра худыми исцарапанными ножками, пустила бы струйку горячей мочи на мои бедра – закусив губку от стыда, и вторая, полненькая, опустила бы на моё лицо белые ягодицы, с нарождающейся рыжиной паха…

Но я постеснялся и убежал.

Женщина взяла мои письку своими сухими, шершавыми и горячими руками, и начала теребить. Это было больно. Писька от такого грубого обращения скукожилась и стала ещё меньше. Я знал, чего мне хотелось…

Манипуляции с моим половым органом её разочаровали – это было видно по лицу. Тогда я сказал:

— Тёть Наташ… я знаю, что надо сделать.

— Что?!

— Тёть Наташ… А можно я вам ноги оближу?

— Ноги?

Она недоверчиво глянула на меня. Потом на свои босые ступни, испачканные в пыли. На завиток коричневатого мизинца с круглым ногтем и заусенцем. Такой можно взять в рот, словно жёлудь, и сосать, как конфету. Покачала головой.

— Экий ты хитрец… ну, давай, хоть помою. Неси тазик!

— Не надо… — во рту у меня вдруг стало сухо – Вы их просто… на стол положите. Я люблю. Когда грязные.

Слегка приоткрыв в изумлении рот, женщина отодвинула наш древний круглый стол и взгромоздила голые ноги на него. Стол был низковат; я встал на колени и, сгорая от стыда, под её насмешливым и удивлённым взглядом, приблизил лицо к ее босым ступням.

Они пахли её потом. Травой и пылью дороги.

Они были крупные, с чуть расплющенными длинными пальцами; на широких ногтях — остатки алого, давнего лака. Широкая крепкая пятка. По краям – тёмные трещинки, как бахрома. У мизинца – выступающий, коричневый бугорок косточки. Тёмные пятна мозолей на пальцах… Я взял их руками: кожа была такой же горячей, но не сухой. Может она вспотела уже?

И я прикоснулся губами к ее голым ступням. К левой сначала.

Я люблю сразу забирать в рот пальцы ступни. Все, начиная с мизинца, разгибая его завитушливую мякоть зубами и посасывая это утолщение, эту выступающую косточку ступни – у его основания; там имелась небольшая мозоль, кожа была плотной и твердоватой. Языком ощущаешь подушечки: они у нее оказались твердыми, шершавыми. Но упругими; нажимаешь зубами – слегка… Рот заполоняется слюной. Эти горячие голые пальцы ее ног – в нём; моё нёбо щекочут ее ногти… я облизал пальцы левой ноги, потом облепил губами большой палец, чувствуя жесткую кожу на боках и стал сосать его, втягивая в рот. Жадными руками я гладил ее ступню, другую. Массировал пальцы…

Я отдался этому занятию. Я просовывал язык между пальцев её ступней. Они были мокрыми и жаркими; на зубах скрипела пыль. Я слизывал пот её ног. С наслаждением провел языком по подошве, ощущая твердую корочку мозолей по бокам и даже куснул за жёсткую пятку.

Я лизал ее левую ступню, потом перешёл к правой; я прижимал языком её загнутый мизинец и чуть сдавливал зубами; она начала шевелить пальцами ног в моём рту – великолепно! Моя язычок ласкал пространство под пальчиками, самую нежную кожу и я ощущал солоноватый вкус.

Ольга рассказывала мне, что в их спортшколе это было в порядке вещей. Они лизали друг другу ступни, чтобы расслабиться; мастурбация тоже полагалась, но это по желанию… Это происходило в раздевалке – обязательно перед соревнованиями. А потом девичьи накачанные тела, возбуждённые гормонами, обретали литую силу: перелетали через перекладины и брусья, толкали ядра, вбивали пятки в песок площадки для прыжков, ставя рекорд. Главное – чтобы не забеременеть. Тогда вылетишь и прощай спорт. Мастурбация была их допингом. А их ступни, мозолистые и твёрдые, были пряником с шершавой коркой. Ольга показала мне, что можно делать ногами, без участия мужского члена… но об этом тоже потом.

Я не смотрел на неё и тут услышал стон. Я чуть скосил глаза…

Тётя Наташа задрала сарафан на широких бёдрах. Белья на ней не было. Она обнажила кучерявый, мохнатый лобок… Показала густые рыжие волосы и двумя пальцами развела в стороны края своей щели, своей пизды – другой рукой она совала туда, тоже два пальца совала и шумно дышала. Она мастурбировала при мне – совершенно спокойно.

Я услышал, как она говорит через силу, через выдохи:

— А ты… ничего придумал… молодец… глянь-ка. Уже встал у тебя!

Точно: моя писька напряглась. Встала колом и била мне по ногам. Я с трудом оторвался от её голых ступней мокрых и скользких от моей слюны. Женщина схватила меня за бедра своими жесткими руками и придвинула к себе – подняла на ноги.

— Ну его на хер мерять… – хрипло прошептала она, смотря на меня расширенными и какими-то затуманившимися глазами – Я хочу её поцеловать теперь…

— Кого?

— Письку твою… Можно?

Я без слов еще ближе двинулся к ней. Теперь мой член покачивался у её лица; на него упал её выгоревший локон. Защекотал… Женщина обняла меня одной рукой за бедра, гладила голые ягодицы мои; фыркнула, убирая с лица волосы и её губы коснулись моего члена.

Она сосала не так жёстко как Ольга; она забрала мой член в рот и стала гладить его языком. Самую головку взяла. Она качала меня, раскачивала, мои голые ступни скользили по доскам и я схватился за её голову – мой член плавал в её горячем рту.

На веранде только тускло жужжали мухи. Жара, полдень. Тишина сада…

Я хрипло проговорил:

— Тёть… Наташ… титьки покажите!

Она молча, рывком содрала сарафан и с плеч. Обнажая свои тяжелые груди с малиновыми сосками; они набухли шишками. Увеличились! Они были, как у той блондинки-девочки, только крупнее, ягоднее. Я с наслаждением схватился за эту шероховатую плоть, сдавил. Женщина застонала глухо. И тут мой член выскочил у неё изо рта; я уже не мог его сдерживать.

Струя спермы брызнула ей на лицо. На подбородок, а потом на голую грудь – резко, плевком и потекла по полушариям, по соскам. Я тяжело дышал и спускал ей на грудь, я схватил член и начал водить им по шишечкам малиновым, а писька выдавливала все новые порции спермы.

А женщина, дождавшись окончания этого. Снова взяла в рот мой вялый член и облизывала его…

Потом она резко оттолкнула меня от себя.

Неуклюже встала. Ступни, омытые моей слюной, резко, рельефно, выделялись на темных досках пола.

Она сделала шаг к краю веранды – полуголая. Гологрудая и этим непривычно, щекочуще похабная. Как будто мы одни в раю – я, маленький Адам и перезрелая Ева. Она азартно растирала по грудям быстро высыхающую сперму. Её красноватые, привыкшие к огороду руки терзали набухшие соски, будто собирали ягоды с куста.

— А ты ничё… кобель… — проговорила она также хрипло – Токо мамке-то не говори… где у вас тут помыться-то можно?

Она ушла, не прощаясь даже не спросив про бидончик.

ЧАСТЬ 2.

Это я сейчас, в зрелом возрасте, знаю, что тётя Наташа сделала мне минет, а я ей – фут-массаж, и она мастурбировала… А тогда-то я ничего не знал, никаких мудрёных слов! Просто женщина стояла передо мной каждую минуту, в голове: голая – голая!!! – с мясистыми грудями, потными ляжками, тугим задом, чёрной порослью паха и раскрытой, двумя пальцами, писькой, как я тогда это называл… Сильное было ощущение. Даже мать у меня вызвала эрекцию. На даче она ходила в коротком халатике и босая; она была худая, как и я, как и сестра, пятки острые, вечно красноватого цвета, при белой мраморной коже – мать не загорала.

И вот сидим мы утром, пьём чай с малиновым вареньем, я жую батон с алым покровом этого варенья, мать напротив, халатик чуть-чуть разошёлся и видны груди её; самый краешек! А грудь у неё плоская была, висячая такая, и широко расставлены они были, грудки – ложбинка с чуть-чуть поморщенной кожей хорошо видна…

Вот и встал у меня член в штанах дачных, прямо за столом.

Я замер, а кусок в горле застрял.

— Ты чего не ешь? – удивилась мать. – Обычно лопаешь, отнимать приходится… эй, что с тобой?

Я подавился, закашлялся, начал мямлить: мол, не в то горло попало!

Мать вздохнула:

— Горе луковое… Доедай! А я посуду помою быстро.

Собрала со стола тарелки, чашки, пошла к умывальнику во дворе. И вот стоит она там… А я думаю сначала о её грудях. У тёти Наташи соски тёмно-малиновые, как вот это засахарившееся варенье. А у матери какие? С трудом отогнал эти мысли – а тут и смотрю, что из шланга под раковиной подтекает, брызжет на материны голые ступни; и переступает она босыми ногами на утоптанной площадочке у веранды, и на ступнях этих – блестят капли, а пятки узкие, подошвы эти чёрные от мокрой земли…

У меня не опадал. Я с трудом дожевал и выкарабкался из-за стола, прикрываясь. В спальню ушёл, в прохладу. Успокоиться. Там стальной прут между ног помаленьку помягчел, свернулся и затих.

…Мать помыла посуду, рявкнула на сестру, валявшуюся в гамаке – мол, со стола прибери, я не успеваю! – и помыла ноги. На работу ей надо было, в фирму свою. И вот напялила она чёрную юбку чуть выше колен, кофточку и стала примерять туфли на каблуках. Сначала хотела надеть старые, чёрные, с бантиками чуть выгоревшими уже; но потом достала из коробки модельные, недавно купленные. Обутая, прошлась по веранде. Скрипели доски. За краем занавески я видел эти худые ступни, закованные в колодку, изогнутые, невобразимо чувственные…

У меня снова начал просыпаться мой друг!

И вот, когда мать ушлла, я не выдержал. Прокрался в её спальню, вытащил из шкафчика эту пару и утащил к себе. Понюхал, поднеся к носу изрядно стёртую, с чёрным клеймом на розовом, внутренность туфли.

Она пахла потом, материным потом – женским!

Я спустил штаны.

Никогда я ещё не дрочил туфлей! Но это оказалась так удобно. Набухший член лёг в это ложе, вошёл; напряжённая головка коснулась мягкого бархата. Я зажмурился и сделал пару движений. Туда-сюда. Туда-сюда.

И кончил…

Сперма вылилась в туфлю матери, оргазм выбил меня из колеи – я туфлю уронил и рухнул на кровать.

Когда на веранде снова заскрипели доски, предвещая появление сестры, я едва успел подскочить и натянуть штаны. Я был бледен и задыхался. Сестра откинула занавеску:

— Ты чо тут сидишь?!

— Устал… Жарко!

— Во, бля, усталый… Нормально вообще, прохладно.

Сестра моя всегда была грубиянкуой…

— Тебе мама сказала со стола прибрать… — слабым голосом отозвался я.

— Да ну, на хер… Пусть стоит. Я в магазин схожу, за пивом.

— Мухи налетят…

— Иди в жопу! Так… Надо бы обуться, там гравий насыпали.

— Шлёпки вон…

— Порвались, блядь, твои шлёпки!

— Они не мои.

— Да пох…

И тут она туфли заметила на полу.

— А это чё…

— Да мама оставила… Она новые надела.

— А-а… ну, я возьму, размер тот же.

И, прежде, чем я успел что-то сказать, моя сестра схватила туфли и напялила их на ноги. На свои босые ноги. Моя сперма в туфле коснулась её ступней!

— Чё-то херня какая-то… Воды, что ли налил туда, дурак?

— Не… она эта… посуду мыла, и того…

Ольга странно посмотрела на меня. Хотела что-то сказать, да потом махнула рукой.

— Короче, сиди тут! Надо бежать, а то алкаши щас всё разберут с утра… Я быстро.

Но тут спохватилась:

— Во! А ты бидончик отнеси Наташе, понял-нет?

— Так а ты…

— Мне в другую сторону! – огрызнулась Ольга. – Давай, по-бырому… Два шага тут.

Бидончик. Да, эмалированный, с гремящей ручкой. Мне его нести тёте Наташе. От возбуждения я едва не рухнул с кровати. Значит, снова…

Путь до тёти Наташи, и правда, был недалёким – из калитки налево, по щебневой дороге посёлка метров сто, а потом свёрток к речке, на тропику, заросшую шелковистой травой и огромными, в человечий рост, лопухами…

В ограде тёткиной дачи было тихо. Совсем тихо – слышно было, как над тополями позади неё носились и верещали кем-то потревоженные сороки.

Я толкнул раздолбанную калитку, вошёл; крикнул неуверенно «Тётьнаташ!»; потом громче, нарочито бодро… Ответа не было. И я направился вглубь дачи, по тропинке между кустами.

А там, среди рядов малины, я увидел девчонку. Худая и конопатая, обсыпанная веснушками – беленькая, пшенично волосая, она сидела на скамье, грубо сколоченной покойным мужем тёти Наташи и перебирала ягоду. Точнее, должна была перебирать. Но вместо это девчонка лет двенадцати, в ситцевом, добела застиранном платьишке, забралась с ногами на скамейку и… и ягода стояла в ведёрке рядом, тускло блестя малиновым цветом, с оторванными листиками – а в эмалированном тазу её, уже обобранной, не было ничего!

В общем, халявила эта деврочка с короткой стрижкой светлых волос; а занималась она тем, что, склонив голову – так что мне видна была розовая кожа на линии волос, исследовала свои босые ступни. Худые тоже. С очень длинными и широко расставленными пальцами; пальцы эти оканчивались не очень аккуратно обрезанными ноготками. Девочка выбирала из промежутка, что-то между пальцами, и поднеся к носику – нюхала.

Я вздрогнул. Я сразу представил этот запах… Лето, пот, пыль. И спрессованный в этих крохотных комочках запах женского тела, пусть детского. От волнения я чуть охрип; охрипшим этим голосом выдавил:

— Ты что… делаешь?

Девочка подняла на меня глаза. Взгляд был странным, рассеянным, она смотрела будто сквозь меня. Мелодичным голосом — совершенно спокойным, эта девочка проговорила:

— А грязьку нюхаю… Она приятная такая.

Сказано это было без малейшей иронии. Совершенно честно! Я чуть не выронил бидончик. Едва нашёл в себе силы поставить на траву. Присел на эту скамейку, обжигавшую меня даже через шорты, нагретую солнцем…

— А мне… можно?

Я ожидал чего угодно. Засмеётся. Рассердится. Закричит – фу, дурак какой! Убежит. Но странная девочка подвинулась на скамейке и доверчиво потянула мне босую ступню. Узкую, кост лявую, с худой красной пяточкой.

— на…

Я взял её за тонкую щиколотку. Я только успел прижать кончики этих тёплых пальцев к губам. Я даже не успел коснуться языком подушечек – чуть шероховатую кожу ощутил, как понял, что что не так. Потому, что девочка бесзастенчиво приподняла платьице и положила ладошку на… совершенно голый лобок! Чуть-чуть поросший серыми волосиками. Симпатичная такая прорезь щёлки, словно заштрихованная карандашом…

Я замер. А девочка, уловив моя взгляд, снова рассеянно сказала – точнее сообщила:

— У меня писка маленькая. А у тёть Наташи большая такая, красивая…

— А ты откуда знаешь?

— А я ей письку лижу. Она просит.

Тут я всё понял. Похоже, девочка была не совсем здорова – я видел таких детей из городского интерната. Значит, она… Я покраснел, похолодел, выпустил её босую ножку. Девочка засмеялась вдруг – бессовестно счастливо:

— Меня Даша зовут. А у тебя какая писька?

Я огляделся. Деревья и кусты образовывали над нами сплошной покров – только в прорехи синело небо. Сейчас ей покажу… этой голенастой, худенькой, с царапинами на коленках, веснушчатой – своё.

Когда я решительно сдёрнул шорты вместе с трусами, моя палка уже стояла. Даша глянула на неё, сказала с уважением.

— Красивая такая… большая!

— Я сейчас… — пробормотал я. – Сейчас тебе одну вещь покажу…

И схватил обе её голые ступни, подошвами приложил к моему отростку. Девичья кожа, плотная на пятке и нежная на бугорках, она была прохладненькой. И кончиком члена я провёл по подошве. От пятки до пальцев; Даше понравилось. Она заулыбалась счастливо, начала тереть ладошкой свою щёлку, заерзала худыми ягодицами. А я гладил членом её ступню; и вот просунул его между пальцами, с кожитстыми трогоательными перепоночками – между большим и указательным. Шершавые подушечки раззадорили головку члена.

И я брызнул спермой.

В этот раз она оказалась более молочной и кисельно-густой. Я застонал тихо, я возил уже мягкой головкой по голым пальчикам ступни с плохо обрезанными ноготками, я я обливал их, я осквернял их спермой, я надругался над ними – стискивал в руке, ставшей мокрой, эти мокрые пальчики. Я облил семенем обе ножки Даши – и успел взять в рот одну – хрупкую, такую, чувствуя солоноватый вкус собственного семени. Но Даша вдруг вскрикнула.

Я испугался – что?

А девочка заявила:

— Так нечестно… я тоже хочу.

И не убирая ладошки с промежности, с широко раставленными ногами, она акробатически ловко задрала вторую ногу и начала облизывать уже бледнеющие капли смермы со второй ступни.

Я обалдел. Вот как Даша умеет! А ей понравилось! Её платьишко, старый сарафан, сполз с плечика, обнажая загоревшую кожицу. Даша закончила. А потом деловито предложила.:

— Хочешь у меня писку поцеловать? Но сначала я твою…

Вот это да! Я смотрел, то на Дашу, то на Бидончик.

Девочка соскочила со скамьи; поправила волосики – деловито. Встала на коленки, показывая те самые красные пяточки и подошву в складке, только что залитые моим семенем, ещё блестяще-влажные: к ним уже прилипли травинки и комочки грязи, благородно смотрящиеся на тонкой детской кожице. И приготовилась губками приникнуть к торчавшей палке…

Я прикрыл глаза! Господи, сейчас эта маленькая девчонка у меня отсосёт, как взрослая. Как у взрослого же мужика.

Конечно, я видел, как отсасывает Ольга. Один раз. Она забирала меня из школы. Был какой-то мокрый осенний день; листья усеяли тьротуары. Мы шли напрямки, через пром-зону и моя сестра встретила какого-то своего знакомого. Не знаю, не помню – не уловил их разговор. Но Ольга перебросилась парой фраз; втиснула меня в какой-то проём – стой тут!- сказала она – и ушла с мужиком.

Но я, конечно, не стоял. И между гаражей увидел сестру. Стояла она на коленках, полуголая, джинсы сняла; потому, что и колени, и босые ступни с шершавой пяткой, в грязи, в роскиси, она на коленях перед мужиком со спущенными штанами; на ней только красная куртка и мохеровая кофточка. И она сосёт. Огромную палку члена, втягивая щё ки. Сосредоточенно сосёт, открыв глаза, блядски смотря на этого мужика… И он кончил ей в рот, это было видно – хорошо кончил, залпом, а она проглотила.

Да, на стольник, который он ей заплатил, Ольга купила себе пиво и мне – шоколадку.

И вот сейчас эта девчонка у меня также отсосёт… Интересно, она будет глаза закрывать?

Мои мысли прервал крик. Кажется, это я глаза закрыл. А когда открыл, увидел тётю Наташу. Потная, большая, в вылинявшем сарафане на могучем теле, она возникла из малины – как медведь выломился. С ведром. И закричала, с грохотом отбрасывая ведро, ржавое, гремящее ручкой, к сараю:

— Ёптить твою пердуху на всю голову! И так ты перебираешь малину?! Ах ты, паскудница, штоб тебя…

Это, конечно, относилось к ягоде и девочке. Даша не то, что бы шарахнулась – она мотыльком вспорхнула с земли, подскочила с коленок и умчалась куда-то. А тётка Наташа кричала ей вслед:

— Штоб я тя до обеда не видела! Бежи, бежи, пока задницу не надрала! Хворосту набери, паскудница, я те ещё вчера говорила… Ничо поручить нельзя.

И тут глаза тётки упали на меня.

На сидящего со спущенными штанами и колом торчащей пипиской.

Тётка умилилась:

_ ай… а ты чего? А ты меня ждёшь, штоль… Ну, какой ласковый-то!

Она даже про бидончик не спросила. Она смотрела на мою пиписку – как магнитизировала она её. И также, как и Даша, бухнулась на колени. Показав коричневые, в трещинах и пыли, твёрдые окружности широких пяток.

Я глотнул. И нашёл в себе силы пролепетать:

— Я… так не могу… Вы разденьтесь… совсем!

— Зачем…

Она сказала это машинально; удивилась, но, видать, сила моего пережатого спазмом голоса была велика. И тётя Наташа, воровато оглядваясь на малину, стащила с себя сарафан – через голову.

Я увидел её совсем голой. Опять тяжелые, отвисшие груди с тёмными оконечностями сосков. Опять плоский, мускулистый и широкий, как сковорода, живот. Опят нагой зарасший рыжиной пах со складками женского органа… Только сейчас она стояла на коленях передо мной совсем голая, совсем… совсем развратная. Хотя такого слова я не знал тогда, но мне было приятно.

Голая баба на коленках передо мной. Я знал, что она будет делать. Она буде сосать!

Тогда я ещё не знал прелестей минета. Точнее, гораздо позже, уже будчи большим шефом, я буду заставлять делать минет своих секретарш – у меня их много сменилось. И они обязательно раздевались. Минет в одежде – не то. Баба должна быть нагой, А я должен видеть её зад, двигающийся равномерно в такт рту; её босые – никаких туфель, ступни, должны упираться в пол; хорошо, если это ковролин офиса, а лучше – что-нибудь грязное. Третью секретаршу, Марину, я вытащил на пожарную лестницу. Она раздевалась, как овечка на убой – виновато и томно глядя на меня большими азиатскими глазами. И я ставил её в самую запллёванную грязь, голыми ступнями, очень смуглыми, в окурки и табачную труху…

Тётя Наташа начала сосать. Она сдернула с меня джинсы, ноги мои были босы. Они оказались меж её… и тут я по наитию нащупал пальцем ступни, большим пальцем это – мохнатое и влажное. Повинуясь первому чувству, я вдавил туда палец. Провалилсяв в горячее и мокрое.

Женщина замычала. Стонать и сосать одновременно было неудобно. Её босые ноги скребли по утоптанной у сарая земле, сильные пальцы пахали её, как трактор. Моя писька болталась в её горячем рту, словно рыбка в тинистой впадине, у коряги; язык женщины едва успевал… И вот она не выдержала. Оставтила мой член, схватила ногу обеими руками, и, с вытаращенными глазами застыла; только пальцы моей ступни вталкивала в себя, в свою щель, раздвигая влагалище. И прохрипела:

— Бля… ты меня… еб… епёшь, как… ты даёшь, да ты…

И дальше неразборчиво.

А я дошёл до кондиции. Но была одна проблема: в этом распрареннгом, душном саду, наполнившемся запахом пота Наташи, мне захотелось по малому. Очень захотелось. Я попробовал сказать: тётя Наташа, надрачивая, мастурбируя моей ногой, только мычала. И у меня само собой получилось – струя мочи брызнула прямо на её голые груди.

(продолжение следует)