Говорят, что это неприятное место. Оно кишит волками, а еще там порой являются призраки. В том краю в полночь выходят злые духи.

И люди исчезают, не оставив и следа. И всякий, кто войдет в эту страну призраков заблудится и не вернется никогда. Нет спасения от вампиров и кровососов. От ходячих трупов, жрущих свою же плоть. От инкубов и суккубов. От оживших мертвецов, крадущихся в ночи и рвущих путников в клочья. Носферату, Неупокоенный, проклятье, что будет длиться до скончания времен. Проклятье Носферату.

(В. Херцог – «Носферату призрак ночи»)

«Появилось сказание о волке – оборотне –

чудовище, которое может принимать облик

то волка, то человека, наводя ужас на людей»

(Альфред Брем «Жизнь животных»)

В тот год 1668 года большой войны в Речи Посполитой пока не было, но споко1ным и безмятежной жизнь польской шляхты, людей привилегированных но по большей части совсем небогатых, назвать было никак нельзя.

– Что – то ты рано сегодня к деду собралась! – Нахмурилась на дочку мать, панна Радзивилл, женщина очень толстая, капризная, истеричная и злая… – только сапожки новые истопчешь почем зря!

– Сапожки мне дед подарил! – Ганька надула губки.

– Не понимаю, почему он тебя так любит! Сапожки купил! И не вздумай налегать на водку! Опять это старый любитель яблочной водки тебя напоит! Все шляешься к дедушке, а дел в доме невпроворот!

Дедушка из многочисленной родни привечал лишь одну Ганьку. Наверное, потому, что она была очень похожа на его покойную супругу.

– Но мама, он сам наливает! – Ганька захлопала длинными черными ресницами. – Как же можно отказаться?

Дедушка был влиятельным человеком в округе и пользовался большим авторитетом среди соседей.

– А ты куда смотришь, когда он тебе наливает? И зачем полностью все допиваешь? Где же это видно, чтобы шляхидка пьяная возвращалась! Беда мне с тобой, Ганька! И замуж без приданного никто не возьмет! За богатого крестьянина отдать? Соседи засмеют! Хотя постой… – На потном лице мамы появились следы умственной деятельности. – Возьми – ка это! Долго, очень долго для дедушки берегла!

– Что это, мама? – Ганька росла красавицей, была ладненькой, аккуратной, белокожей, одним словом – настоящей польской панночкой. И соседки, глядя ей вслед, всегда говорили: «Порода». Ганька обладала классической красотой панночки: молодая миловидная брюнетка с большими цыганскими глазами и черными изогнутыми бровями.

Отличительной чертой юной панночки была обворожительная привлекательность. Но у породы был один недостаток: денег было мало, точнее совсем не было.

– Возьми, и не вздумай потерять по дороге! Это подарок для деда! Последний!

Мама, да и все родственники Ганьку не любили, завидуя молодости и красоте, а деда ненавидели за скупость, прижимистость и долгую жизнь.

Замуж красавицу Ганьку, бедную панночку тоже не торопились звать, а мама беспокоилась за только старшую дочь и мечтала заполучить дедушкино наследство.

Стараниями деда Ганька была одета по моде: богатый «рантух» – большое белое покрывало, надеваемое на голову. Его белый цвет великолепно сочетался с темным платьем. Старшая сестра не раз покушалась на Ганькину одежду, но была слишком толста для нее.

«Так всегда! Надо для начала старшую дочь отдать, Ванду! И так ей все почести, и самые лакомые куски со стола, и наряды, и женихи, а бы все донашивала, если бы не дедушка! Теперь и дедово наследство ей достанется, а меня, коль докопаются судейские – на плаху! – Ганька не посмела перечить строгой мамочке. – Никто, кроме деда меня не любит, а я его отравить должна!»

Ганна смотрела на мать, которая звенела в шкафу бутылками. «Обязательно к чему – нибудь да придерётся и кого – нибудь жестоко изобьёт… А не найдет – так и мне достанется!»

– На! Отнеси любимому дедушке лекарство! А то старый зажился на этом свете! И не спи по дороге! Путь неблизкий! И телеги тебе не дам! Пешком дойдешь! – Она отдала дочери маленькую склянку. – А не сделаешь, розгами не отделаешься! Выгоню в лес! Там оборотень живет, и всех загрызает! Ты меня знаешь! И на похоронах сэкономлю! Сделаешь – отдам замуж! Слово мое твердое!

Последним словам Ганька не поверила.

«Старшей замужество, а мне яд, и повенчают, с плахой! – поняла девушка, не ожидавшая от матери такой жестокости. – А все потому, что отец считает меня не родной, нагулянной матерью, пока он воевал!» Ганька готова была готова расплакаться от обиды на мать и на свою судьбу.

– Не дрожи ты так! Жид на ярмарке говорил, что ни вкуса, ни запаха! Смерть через полчаса! И не смотри на меня так, как будто я ведьма из Пекла! Забыла подарки от Крампуса? Они давно тебя дожидаются! (Подарком детям от Крампуса, антипода святого Николая, поляки считали розги – прим. автора. ) Да что ты стоишь! Иди уже!

«Вот и выбор у меня не богатый! Через страшный лес, пешком! Или на плаху или оборотню на съедение!» – Ганька послушно спрятала узелок за корсаж и отправилась к деду, шепча молитвы, понимая, что идет совершать смертный грех.

Наскоро прошептав молитву, Ганька перекрестилась и вошла в лес.

Наступал сентябрь. Листья потеряли свой изумрудный цвет, постепенно приобретая желтовато – коричневый оттенок, только вечнозеленые туя и ель сохраняли свою окраску. Дули холодные тяжелые ветра, срывающие с деревьев листья и гоня по небу тучи, приносящие затяжные дожди.

Пан Мечислав, дедушка Ганьки, жил за лесом, и если выйти с утра, к обеду можно добраться. «Боязно идти среди вековых елей!» – сердце панночки забилось, как птичка в клетке.

В лесу, как будто рядом выли волки, и мысль, что эти серые разбойники не нападают на людей летом и осенью, а оборотни и упиеры (упыри мужского пола – польск. ) только по ночам шастают, мало успокаивала. Вековые деревья стояли, будто живые колонны, пахло прелью и плесенью.

– ШШШ! Не ходи! Не ходи! – Слышалось Ганьке в шелесте древесной листвы.

Многого чего боялись люди в этом лесу. Ходили слухи об оборотне Вильколаке, и про не умело убитого ольховым колом упиера, который бросил свой замок и жил на кладбище, старушки ворожеи, умеющей напускать порчу и засуху. В реке таились говорливые русалки, которые утаскивали в омут зазевавшихся путников. Разбойников, правда, давно не было. Поговаривали, что их извел Вильколак на пару с упиером. Единственный уцелевший умер от страха, рассказав перед смертью об огромном волке, раскалывающем челюстями черепа как скорлупки.

«Святый Боже! – Ганька перекрестилась. – Храни меня от зверей и людей, и всякой нежити. Бог не выдаст! Упиер не съест! Мне бы сейчас глоточек дедушкиной водочки! Чисто для смелости!»

В общем Ганька с удовольствием взяла бы к себе провожатым молодого шляхтича Гневко, но мама его и близко к дому не подпускала: шляхтич, хоть родовитый, но бедный. Денег на приданное нет, а еще старшую замуж отдавать!

Крест между круглых Ганькиных грудей стал теплым. Ганна пошла тише, но ей было тревожно.

– Dzie; dobry, smaczny pany! (День добрый, вкусная пани! – польск. ) Мужчина, преградивший панночке путь облеплен с головы до ног болотной тиной, что придавало уродство и без того ужасной полускрюченой фигурой. От незнакомца пахло болотом, сыростью и слякотью. В дополнение к светящимся глазам облепленное тиной лицо украшала пара желтых клыков.

– Куда идешь, красавица? – клыкастый упиер, злобно сверкнул жёлтыми глазами, намекая, что дороги для панночки закончилась.

Ответить Ганька ничего не успела. Непостижимым образом она схватилась за еловую ветку над головой, и оказалась на дереве, обдав вампира дождем из хвои и шишек.

– Слезай, курва! – Упиер высунул страшные клыки. (Курва по – польски очень неприличное слово, обозначающее девушку с сильно пониженной социальной ответственностью – прим. авт. )

– Не слезу!

– А я не уйду! Я ждать буду!

Но тут по дороги показалась телега с крестьянами, запряженная парой волов.

– А вот и обед! – Упиер бросился к телеге и тут раздался выстрел.

– А! А! А! Сволочи! Гады! Солью из мушкета! А! А! А! А! Мам то в дупу! (литературно: вампир кричал, что вступал с чумаками и извращенное половое сношение – прим. авт. ) – Хрен вам собачий! – Упиер, лаясь на чумаков и Ганьку мужицкими проклятиями, словно золотарь из Вюрцбурга, убежал отмокать в болото.