Вий

Ночь тиха над Украиной,

Небо словно полог длинный

Развернулось в вышине,

С звёздной россыпью огней.

Ночка славная, ребята,

В самый раз, чтоб сало прятать,

«Так, шо б клятi москалi

Його сроду не знаiшли».

Вот такой порой ночною

Без дороги, в поле, трое

Богословов – бурсаков

Пробирались босиком.

Сапоги воздев на палки,

Шли не шатко и не валко,

Кончив в Киеве семестр,

До своих родимых мест.

Шёл безусый, с оселедцем,

Вкус вина не знавший с детства,

Не куривший до сих пор,

Горобець – бурсак – ритор.

Судя по башке, всей в шишках,

Небольшого был умишка,

Но зато был знатоком

«Поработать» кулаком.

Чуть отстав, немного справа,

Топал богослов Халява,

Рослый, мрачный как помор,

Пьяница и тихий вор.

Так – то, прям святой с иконы,

Но как хряпнет самогону,

Стащит сходу, паразит,

Если плохо что лежит!

Ну а третий был философ –

Круглолицый, с красным носом,

С нравом творческим весьма,

По прозванью – Брут Хома!

Погулять в шинке любитель,

Музыки большой ценитель,

Как напьётся – ну орать:

«Музыкантов, твою мать!»

И под дудкою с бандурой

Выдаёт потом фигуры

И коленца, так и так –

Обожал плясать «тропак»…

Так и шли они помалу,

И совсем уж ночь настала,

А вокруг, ну как на грех,

Не найти нигде ночлег.

«Шо за чёрт! Ведь точно тута

Должен быть какой – то хутор!

От же дьявольская тьма!» –

Пробубнил под нос Хома.

«Да… Сдаётся совершенно

Будет хутор непременно…» –

Люлькой затянувшись вновь,

Мрачно выдал богослов.

А ритор забздев немного,

Ныл: «Да где же тут дорога?

Хлопцы, чувствую, пиздец!

Заблудились мы вконец!»

«Да, ночь тёмная, однако… –

Чуть прокашлявшись, провякал

Богослов, – видать опять

В чистом поле ночевать!»

«Не, Халява, так не можно…

Жрать охота невозможно…

Да горилки бы чуть – чуть

Не мешало бы махнуть…»

Тот, при мысли о горилке,

Сплюнул с мрачною ухмылкой:

«Да, оно, конечно, так…

В поле ночевать никак…»

Вдруг, как чудо, не иначе,

Лай почудился собачий,

И блеснул, пробивши смог,

Чуть заметный огонёк.

«Хутор, бля! Ей Богу хутор!

Только сбоку почему – то!

Ну, теперь – то мы втроём,

Слава Богу, отдохнём!»

И уж не жалея ноги,

По бурьяну, без дороги,

На огонь тот, напрямик,

Ломонулись в тот же миг!

Пять минут не пролетело,

Как они, на самом деле,

Ободравшись по кустам,

Ткнулись лбами в ворота!

За оградой всё как надо:

Двор широкий, зелень сада,

Хлев, сарай, да хаты две

И колодец чуть правей.

Но народищу немало

Тут, по ходу, ночевало,

Потому как весь в упор

Был забит возами двор.

«Эй, откройте! – для начала

По воротам застучали, –

Да пустите ж, вашу мать,

Ночку переночевать!»

«Хто таки ви? Що за люди?

Это чьи ж такие будем?

Хто там ломиться, як зверь?» –

Отворилась в доме дверь.

И, покашливая сухо,

Выползла во двор старуха,

Высохшая, словно труп,

Зябко кутаясь в тулуп.

«Хто там? Що вы за народец?»

«Необидчивые, вроде:

Богословы все мы тут –

Горобець, Халява, Брут.

Заблудились мы немного,

Сбились вроде бы с дороги,

В поле скверно, как – никак,

Словно в пузе натощак!»

«Не, не можно. Тут народу…

Не осталось и проходу…

Нету мест! Забит готель!

Так шо дуйте вы отсель!

И к тому же всем известно:

Бурсаков пусти совместно

В двор любой какой – нибудь,

Точно шо – нибудь сопрут!»

«Сжалься, смилуйся, бабуся!

Нам любой ночлег по вкусу,

Шо ж нам тут, едрёна мать,

В чистом поле пропадать?»

«Мы ж тебе не басурмане,

А свои все – христиане,

Так уж выдохлись в пути,

Нас где хочешь размести!»

«А уж мы тебе за это

Лаской, добротой ответим,

Гарантируем покой

И порядок с чистотой!»

Бабка, как бы размышляя,

Часто кашляя, икая,

«Проскрипела»: «Ладно уж,

Жалко ваших грешных душ…

Так и быть ужо, не майтесь,

Только, чур, не обижайтесь,

Коль я вас, на риск и страх,

В разных покладу местах…»

Отворив чуть – чуть ворота,

Пропустила с неохотой

Всех троих в забитый двор

И закрыла вновь запор.

Строго зыркая глазами,

Провела их меж возами,

Вглубь двора, чтобы стянуть

Не успели что – нибудь!

Тут же Брут Хома, философ,

Бабку «придавил» вопросом:

«Слышь, бабусь, а если б так…

В пузе – прямо кавардак…

Будто хто – то на телеге

В животах у нас проехал…

Мы же с самого утра

Не жевали ни хера…»

«Ишь, чего тут захотели!..

Вредно исть перед постелью,

Не варила я обед,

Ничего такого нет!»

«Да нам хоть чего, и хватит!

А поутру мы заплатим!

(Как же расщедримся тут…

Шиш получишь что – нибудь!)»

«Много вас… и кажный – «дайте»!

Жрать не дам, а так ступайте!

Тоже мне, блин, панычи!

«Трескать» посреди ночи!»

Как ни пристально глядела,

А Халява, между делом,

Вот сноровка, как он смог?

Всё ж рукой залез в мешок!

В тот, что в целой куче валом

На больших возах лежали,

И оттуда, под шумок,

Пару рыбин уволок!

«Молодой ваш ляжить у хати,

На полу, биля кровати,

Ты, здоровый, хмурый пан,

Занимай глухой чулан.

Ну а ты, красавец с носом,

В хлев пойдёшь, к свиньям да к овцам,

Ждите тут, я швыдко, щас,

Молодому дам матрас…»

И добавив что – то матом,

Горобца втолкнула в хату,

Где сопели как хорьки

Чумаки и казаки.

«Вот же чёрт! Хома, послухай,

Не по нраву мне старуха!

Хитрая, неровен час,

Порчу наведёть на нас!

Ишь, как зыркает, падлюка,

Та ещё, похоже, «штука»!

Шо – то дьявольское есть,

Точно ведьма, вот те крест!»

«Шо ты мелешь, слово право,

Ох и ушлый ты, Халява!

Рыбку спиздил – заебись,

Ну, зараз давай, делись!»

«Ты чего, какая рыба?

Нет бы мне сказал спасибо,

Шо я, как сюда попал,

Сразу ведьму угадал!»

«Думаешь, я лох незрячий?

Ты ж её в кармане прячешь…

Вот твоя натура вся…

Доставай уж карася!»

Как ни жаль Халяве было,

Всё ж «добычу» поделил он,

Еле слёзы поборол,

Ну, хохол и есть хохол!

Тут как раз старуха вышла,

Хитро глядя, в рот ей дышло!

И, махнув Халяве раз,

До чулана подалась.

И о Бруте не забыла,

Настежь двери в хлев раскрыла,

Поманив Хому рукой:

«Вот, красавчик, твой покой!»

Осмотревши хлев причинно,

Съел Хома свою рыбину,

Пнул ногой под «зад» свинью,

В сене взбил «постель» свою.

Рухнул боком в ворох сена,

И заснул бы он мгновенно,

Только вдруг, почти сквозь сон,

Дверцы скрип услышал он…

Вскинулся на сене мухой,

Видит: в хлев вошла старуха,

Руки врозь, в ухмылке рот,

И к нему идёт, идёт…

«Ты…бабуся… чё те надо?..

Ты чего? Какого ляда?…

Э – э – э… Да ты, видать, того…

Хочешь «хрена» моего!

Не – е – е, хозяйка, то не дело…

Ты бабуся устарела…

Пост опять же нынче, нет

И за тысячу монет!»

Но старуха, молча глядя,

Повалилась в сено рядом,

И, не чувствуя вины,

Сунулась рукой в штаны.

Он хотел отбиться всё же,

Только понял вдруг: не может

Ни рукою шевельнуть,

Ни позвать кого – нибудь.

Злая тяжесть постепенно

Навалилась на все члены,

Голос сел, и только вздох

Выдавить философ смог…

Птицей за закрытой дверцей,

Под ребром забилось сердце,

Спазмами сдавило пах,

И Хому обуял страх!

А старуха без опаски,

Развязав штанов завязки,

Сдёрнула их до колен,

Доставая вялый член.

И, не брезгуя нимало,

Тут же в рот его всосала,

Аж до самых до яиц,

Над Хомой склонившись ниц…

Охуел Хома с такого,

Весь задёргался немного,

Захрипел, глаза скосил,

Вырвался б, да нету сил!

Но внезапно вдруг почуял,

Как всё напряглось под хуем,

Как горячий мощный вал

Вдоль по члену «побежал».

Он застыл, на действо глядя:

«…Было вляпаться ж так надо!

Вот же, блядь, попутал чёрт!

Ладно, хрен с ней, пусть сосёт!

Вон и свиньи с интересом

Наблюдают за процессом,

Значит бабке член – то в рот

Не любой чумак даёт!.. »

А старуха ртом беззубым,

Растянув сухие губы,

Горлом заглотнула хуй

Так, что мама не балуй!

Ну и он под этой лаской

Увеличился как в сказке –

Вздыбился, раздался вширь,

Как былинный богатырь!

Аж Хома сам удивился,

Мог бы, так перекрестился,

Чтобы член вот так вставал,

Он такого не видал!

«…Видно, бабка – то – ведьмачка!

Вон как надрочила, значит

В этом деле знает толк!.. »

И расслабившись, умолк…

Бросил ждать освобожденья

И отдался наслажденью,

Молча глядя из – под век:

«…Бабка ж – тоже человек!.. »

И уж славно «кончить» чтобы,

Поддавать он начал жопой,

Напрягая свой живот,

Загонял по – полной в рот…

Только бабка вдруг, зараза,

Не дождавшись до экстаза,

С члена разом сорвалась,

Разогнулась, поднялась:

«Не – е – е, родимый, – пробурчала, –

Это только лишь начало…

А теперь ты мне, милок,

Полижи – ка между ног!»

Скинув все лохмотья смело,

Потрясая дряхлым телом,

Как застывшим холодцом,

Встала Бруту над лицом.

Примостилась, потопталась,

Ноги врозь, присела малость,

Наклонившись кое – как,

Растянула свой просак!

Брут на баб был не в обиде,

Но такой пизды не видел,

Стало так противно – страсть!

«…Пасть! Ей – Богу, просто пасть!

Ни хрена себе дырищи!

Как колодцы, ветер свищет!

Вот они ворота в ад,

Что «перёд», а что, блядь, «зад»!.. »

А старуха, замирая,

«Щель» всё шире раздирая,

Приседая на Хомой,

Вывернула «орган» свой!

«Губы» жуткого размера

Из «дыры», как из пещеры,

Вывалились лоскутом

И повисли над лицом!

Клитор, красный как морковка,

Тоже свесился «головкой»,

Источая адский жар,

Дёргался и весь дрожал.

Выпучив глаза от страха,

Взмок философ под рубахой,

Видя, как пизда над ним

Вылезла нутром своим…

И что странно, у старухи

Вовсе не было «там» сухо!

Влага каплями, как пот,

Так и лилась Бруту в рот!

И никак не шевельнуться,

Не удрать, не увернуться,

Непонятный жуткий страх

«Заковал» Хому «в цепях»!

Так недвижимый, зажатый,

Не сумел лица он спрятать,

Содрогаясь на ходу,

Всё оно вошло в пизду!

Бабка дёрнулась, застыла,

И пиздой заегозила –

Вправо, влево, взад, вперёд,

А потом наоборот!

У философа все жилы

На лице перекрутило,

Рот скривило вкривь и вкось,

И дыхание зашлось!

Не дыша ни ртом, ни носом,

Завертел лицом философ

Между влажных, мятых «губ»,

Дальше погружаясь вглубь!

И не властный над собою,

Заполняя головою

Всю пизду в единый миг,

Всё же вывалил язык!

И без воли, по приказу,

Завозил внутри он сразу

Толстым юрким языком

Вдоль по «стенкам», под лобком…

Тут старуха просто взвилась,

Ляжки сжав, зашлась, забилась,

И как сука, твою мать,

Бурно начала «кончать»!

И пизда вся сжалась в схватках,

Содрогнулась, и из матки

Густо – терпкая «смола»

На лицо Хоме стекла…

И на грудь, на шею, сразу

Брызнула «струя оргазма»,

Раз, ещё, ещё, ещё…

Словно тёплый дождь пошёл!

Тут Хома слегка очнулся,

Через силу извернулся,

Сбросив скользкую пизду,

Перевёл немного дух:

«Бабка тварь, мерзавка, сука!

Что же ты творишь, падлюка?

Я же задохнутся мог!» –

Прохрипел он между ног…

Та же вновь склонившись к члену,

Алчно зыркнув на мгновенье,

Хрипло шамкнула опять:

«Ша, красавчик, спать, спать, спать…»

И опять чертовской силой

Брута к сену придавило,

Словно камень пал на грудь,

И ни охнуть, ни вздохнуть!

«…А ведь бабка ведьма точно!

Ишь, как охмурила прочно,

Всё сковало естество…

Точно, точно колдовство!.. »

И с каким – то сладким чувством,

То ль с томлением, то ль с грустью,

Что взяло его в полон,

Стал следить за ведьмой он.

Та же, будто бы колдуя,

Всё вертелась возле хуя,

Мяла, дергала в руках,

С злой усмешкой на губах.

Где – то вдруг шнурок достала,

Вокруг члена обмотала,

И, спустив под «корешок»,

Затянула узелок!

«О – о – о! Да шо же ты творишь – то!

Больно! Больно, сука, слышь ты? –

Просипел Хома с трудом, –

На хрена – то так, шнурком?

Он и так стоит отменно…

Шо ещё с моим ты членом

Там проделать собралась?

Сгинь, исчезни с моих глаз!»

И тут с ужасом заметил:

Член раздулся на две трети,

Посинел, напрягся весь,

«Потянулся» до небес.

Ведьма, как того и ждала,

Второпях над членом встала,

В руки две «губы» взяла,

Развернув, как два крыла.

И своей «дырой» разбитой,

От рождения не мытой,

Насадилась без труда,

Только чавкнула пизда!

И вращая дряблым телом,

С диким возгласом осела

Так, что мощный, длинный «ствол»

До шнурка в неё зашёл!

Где, скажите, в ней, на милость,

По длине всё поместилось?

Передавленный – то член

Был ей точно до колен!

Но пизда между ногами,

Вислыми дрожа «губами»,

Заглотнула всё как есть –

Сантиметров тридцать шесть!

Развалив на половины,

Член её сильней раздвинул,

И казалось, что вот – вот

Он вообще её порвёт!

Но, как видно, ведьме это

Было слаще всех на свете!

И она на нём «верхом»

«Запылала» вся огнём.

И запрыгала, взвывая,

То снижаясь, то взлетая,

Весь свой старческий «букет»

Выворачивая вслед!

Пот с Хомы катился градом,

Под её бесовским взглядом

Вмиг почувствовал и он

Тот же пламенный огонь!

Как в кошмарном сновиденьи,

Наслажденье, наважденье

Сладко – страшно разлилось,

Завертелось, понеслось…

И старуху, от экстаза,

Закрутило до отказа,

Затрясло под вой и визг,

В яростном «фонтане» брызг!..

«Кончила»… А как иначе?

Но и сам он, чуть не плача,

Через боль и страх, как раз,

Адский ощутил оргазм…

Только выплеснуть наружу,

Как и подобает мужу,

К сожаленью, он не смог,

А виной всему шнурок!

Всё бы было «шито – крыто»,

Но он член передавил – то,

Так, что тот и не упал,

А стоит, как и стоял!

Ну и ведьма, зная это,

Соскользнула прочь с «предмета»,

И, не ведая преград,

Тут же впёрла его в «зад»!

И, как будто было мало,

Вновь на члене «заскакала»,

Загоняя глубоко

В безразмерное «очко»…

А Хому скрутило болью,

Член надутый чёрной кровью,

Чуть не лопаясь, стоял,

Не сдаваясь, погибал…

«…Что же делать, сука, что же?

Помоги мне, Святый Боже!

Отче наш, иже еси…

От лукавого спаси…»

Весь растерянный от «битвы»,

Прочитал он все молитвы,

Всё, что вспомнил прошептал,

Все заклятья перебрал…

Вдруг, как дух над головою,

Освеженье небольшое

Он почувствовал слегка,

Дернулась в ответ рука…

И потом, пусть не мгновенно,

«Пробежал» озноб по членам,

И почти в единый миг

Заворочался язык…

Да и ведьма, как – то сразу

Вдруг расслабилась, зараза,

Застонала на хую,

Голову задрав свою.

Вся обмякла, задрожала,

С члена соскользнув, упала,

Поползла куда – то вбок,

К свиньям в тёмный уголок…

«Э, постой! Должок остался!» –

Брут с соломы приподнялся,

Слабость чувствуя в ногах,

Одолев и боль и страх.

Кое – как, скрипя зубами,

Не считаясь с узелками,

Наклонившись, между ног,

Разорвал тугой шнурок.

Вскрикнул, жалостью объятый,

Ухватился за лопату,

Ту, которой тут давно

Выгребали прочь говно.

Глядя вниз на член свой синий,

Злость собрав в кулак единый,

Черенок, что было сил,

Об колено надломил!

«Хорошо же! Щас «попляшешь»!

Щас узнаешь ласку нашу!» –

Бабку, что вся сжалась в ком,

Стал «метелить» черенком!

Бил куда, не разбирая,

Без прицела попадая

По спине, по голове,

По ногам, их, благо, две!

Та сначала дико выла,

Отомстить ему грозила,

Что её он «отмесил»,

А потом лишилась сил…

И ругаться прекратила,

По – собачьи лишь скулила,

Издавая тихий стон,

Будто колокольцев звон…

Вот уж пиздюлей «наелась»!..

Вся гадюкой извертелась

В загородке у свиней,

На соломе и в говне…

Завершая истязанья,

Брут ещё ей в наказанье,

Ткнул босой ногой в просак

И в «очко» загнал держак!

Ведьма так в ответ вздохнула,

Что невольно мысль мелькнула

У Хомы: а точно ли

Бабку здесь он завалил?

«Что жива, иль уж не дышит?»

И вдруг голос он услышал

Ведьмы, согнутой в дугу:

«Ох… я больше не могу…»

Да так нежно прошептала,

У Хомы вся злость пропала,

Захотелось в очи ей

Заглянуть ему скорей!

Потянул её до света…

Глядь, а бабки – то и нету!

И глаза пошли с орбит:

«Блядь, красавица лежит!»

Да такая, что на свете

Близнеца ей точно нету!

Личико, животик, грудь…

Любо – дорого взглянуть!

Разбросала руки, ноги…

Нежно смотрит недотрогой,

Кверху возведя глаза,

Обливается в слезах…

Задрожал Хома осиной,

Чуть не бросился с повинной:

«Господи! Да как же я

Не увидел ни хуя?…

До чего ж она красива,

Аж смотреть – то нету силы…

Это шо же я, нахал,

Эту кралю отъебал?

Но ведь ведьма, это точно…

И развратна, и порочна…

Свят, свят, свят… и Бог простит!

Всё! Валить, валить, валить!»

И походкою неровной,

О друзьях так и не вспомнив,

Он покинул хуторок

Побыстрей, как только мог!

Резво по степи шагая,

В голове перебирая

Всё, что ночью совершил,

В Киев бодро поспешил.

Продолжение есть. Будет интересно – выложу.