Где-то на просторах бывшего СССР, суровые девяностые, зима, ПТУ.

Третьекурсник с погонялом Беляш догнал свою хохочущую одногруппницу Леру у раздевалки, обхватил за талию и поволок назад:

— Пошли, сучка, не рыпайся… щас всё всем расскажу, какая ты крыса…

Лера, не переставая звонко смеяться, вцепилась в решётку раздевалки:

— Караул! Насилуют!

Её пронзительно-звонкий голос разнёсся по пустому коридору училища.

— Пошли, — шипел Беляш, срывая с решётки руки Леры, — Ща Семёна позову, будешь знать как крысить!

Лера была высокой, страшненькой и тощей, а Беляш маленьким, прыщавым и щуплым, так что это была борьба практически равных противников. Лера продолжала смеяться:

— Ка-ра-ул, убивают!

Свитер её задрался, обнажив плоский голый живот:

— Ладно, Белый, хорош, пошутили и хватит, не брала я твой маркер…

— Не рыпайся, морда крысиная…

Сзади послышался звук каблуков по плитке.

— Беляков! — раздалось по коридору.

Беляш остановился.

— Что тут происходит? — Анна Михайловна быстро подошла, оттянула его за плечо от Леры. — Что тут происходит?! Я тебя спрашиваю, Беляков!

Лера встала ровно, оправила расписной свитер и скатавшиеся на костлявой заднице джинсы:

— Беляков опять приставал ко мне, Анна Михайловна.

Анна Михайловна вздохнула, взяла Белякова за плечо:

— Герасименко, иди в класс. Беляков, пошли со мной…

— Ну, Ан Михална…

— Пошли, пошли! Герасименко, скажи, чтоб в кабинете не шумели. Я скоро к вам зайду.

Лера побежала прочь.

— Идём, Беляков. Ты, я вижу, совсем обнаглел. Вчера Тихонову в сугробе искупал, сегодня Герасименко по полу возишь…

— Ан Михална, я не буду больше…

— Иди, иди. Не упирайся. Вчера Тихонова плакала в учительской! А, кстати, почему ты не зашёл ко мне вчера после занятий? Почему? Я же велела тебе.

— Ну, я зашел, Ан Михална, а вас не было.

— Не было? Ты и врёшь ещё очень нагло. Молодец, Беляков.

Анна Михайловна подошла к своему кабинету, распахнула дверь:

— Заходи, Беляков, не стесняйся.

Беляков медленно вошёл.

Анна Михайловна бросила ключи на стол, села, кивнула Белякову:

— Иди сюда.

Он медленно побрёл к столу и встал напротив.

Анна Михайловна сняла очки, потерла переносицу, вздохнула и устало посмотрела на него:

— Что мне с тобой делать, Беляков?

— Я больше не буду, Анна Михайловна, честное слово…

— Да, эти честные слова твои, сколько раз я их уже слышала… — усмехнувшись, она встала, подошла к окну, зябко повела полноватыми плечами. — Что у тебя вчера с Тихоновой вышло?

Беляков замялся:

— Нууу… я прооосто…

— Что, просто? Просто обидел девочку? Так просто — взял и обидел!

— Да я не хотел… просто мы в снежки играли, а она мне в лицо попала…

— И за это надо было насыпать ей снега за шиворот и в сапоги?

— Нууу… так вышло…

— Поэтому ты ей юбку задирал?

— Да я не задирал… просто…

Анна Михайловна подошла к нему:

— Задирал, Беляков, ещё как задирал. Но зачем? Зачем?

— Не знаю…

— Но цель-то, цель-то была какова? Ты что, хотел посмотреть, что под ней?

— Да нет…

— Ну а зачем тогда задирал?

— Не знаю…

— Просто хотел посмотреть, что под юбкой? Ну-ка по-честному! А?!

— Да…

Анна Михайловна засмеялась:

— Какой ты глупый… Что у тебя под штанами?

— Ну, трусы…

— У девочек — тоже трусы. Колготки, а потом трусы. Ты разве не знаешь, что девочки тоже под колготками или джинсами носят трусы?

— Знаю… знал…

— Врёшь, Беляков, врёшь! — она наклонилась к нему. — Неужели правду так тяжело сказать? Тебя не трусы интересовали и не юбка! А то, что под трусами!

Беляков ещё ниже опустил голову.

Анна Михайловна слегка тряхнула его за плечи:

— Вот что, значит, тебя на самом деле интересовало!

— Нет… нет… — бормотал Беляков.

— И ведь стыдно-то не это, не это, Беляков. Это, как раз, естественно… Стыдно, что ты не можешь сказать мне правду! Вот что стыдно! Тебя ведь Серёжей звать?

— Да.

— Надеюсь, хоть тут не врёшь, наглый врун и лжец!

— Да я могу не врать… могу…

— Нет, не можешь!

— Могу…

— Тогда скажи сам.

Анна Михайловна села за стол, подпёрла подбородок рукой.

Беляков шмыгнул носом, поскреб щеку:

— Ну я…

— Без ну!

— Ну… меня интересовало… что там под колготками… под юбками… под трусами… у девочек… просто так интересовало…

Анна Михайловна понимающе покачала головой:

— Сколько тебе лет, Беляков?

— Восемнадцать.

— Восемнадцать… Взрослый уже человек. У тебя сестра есть?

— Нет.

— А подружка?

— Нет.

— И не целовался с девочками?

— Нет.

Анна Михайловна повертела в руках перьевую ручку:

— Нет… Слушай! А на прошлой неделе ты дрался с Таней Дудник! Ты тоже хотел посмотреть, что у неё под трусами?!

— Да нет, нет… это я… там совсем другое дело было…

— Ну-ка, посмотри мне в глаза. Сейчас хоть не ври.

Беляков снова опустил голову.

— Врёшь. Опять. Ведь тоже хотел посмотреть. Правда? А?

Он кивнул.

Анна Михайловна улыбнулась:

— Беляков, ты только не думай, что я над тобой смеюсь, издеваюсь, или собираюсь наказывать за это. Это совсем другое дело. Тебе восемнадцать лет. Самый любопытный возраст. Всё хочется узнать, всё увидеть. Я же помню, я тоже была когда-то вовосемнадцатилетней. Или ты думаешь, завуч так и родился завучем? Была, была девчонкой. Но у меня был брат Дмитрий. Да и сейчас есть. Старший брат. И когда пришла пора, он мне всё показал. Чем мальчик отличается от девочки. И я ему всё показала. Вот. Так просто. И никому не потребовалось юбки задирать. А выросли нормальными людьми. Он летчик гражданской авиации, я завуч в ПТУ, оба семейные, с детьми, а он уже и с внуком. Вот так.

Беляков исподлобья посмотрел на неё.

Анна Михайловна продолжала улыбаться:

— Как видишь, всё очень просто. Правда, просто?

— Ну да… вроде…

— Ну, у тебя есть какая-нибудь родственница твоего возраста?

— Нет. У меня брат родной есть… младший… и два двоюродных… а сестёр нет…

— Ну, а подруга, настоящая подруга есть у тебя? Подруга в лучшем смысле, друг настоящий? Которой можно доверить всё самое сокровенное?

— Нет… Людка… нет…

Анна Михайловна отложила карандаш в сторону, почесала висок:

— Жалкое вы поколение. Ни сестёр, ни подруг… Наделают потом глупостей…

С минуту помолчав, она встала, подошла к двери, заперла её двумя поворотами ключа. Потом, быстро пройдя мимо Белякова, задернула шторы на окне:

— Запомни, Беляков, заруби себе на носу: никогда не старайся узнать что-то нечестным путем. Это знание тебя только испортит. Иди сюда.

Беляков повернулся к ней.

Она отошла от окна, подняла свою коричневую юбку и, придерживая её подбородком, стала спускать колготки, сквозь которые просвечивали красные трусики.

Беляков вобрал голову в плечи и попятился.

Анна Михайловна стянула колготки, сунула обе ладони в трусы и, помогая задом, спустила их до колен.

Беляков отвернулся.

— Стой! Стой же, дурак! — придерживая юбку, она схватила его за руку, повернула к себе. — Не смей отворачиваться! Для тебя же стараюсь, балда! Смотри!

Она развела полные колени, потянула за руку Белякова:

— Смотри! Кому говорю! Беляков!

Беляков посмотрел и снова отвернулся.

— Смотри! Смотри! Смотри!

Она надвигалась на него, растопырив ноги.

Губы Белякова искривились, он захныкал.

— Смотри! Ты же хотел посмотреть! Вот… вот… смотри…

Она выше подняла юбку.

Беляков плакал, уткнув лицо в рукав.

— Ну, что ты ревёшь,

Беляков. Прекрати! Замолчи сейчас же. Ну, что ты испугался? Замолчи… да замолчи ты…

Она потянула его к стоящим вдоль стены стульям:

— Садись. Сядь и успокойся.

Беляков опустился на стул и зарыдал, зажав лицо руками.

Анна Михайловна быстро опустила юбку и села рядом:

— Ну, что с тобой, Беляков? Что с тобой? Серёжа?

Она обняла его за плечи.

— Хватит. Слышишь? Ну, что ты — девочка? Первоклашка?

Беляков продолжал плакать.

— Как не стыдно! Ну, хватит, наконец. Ты же сам хотел этого. А ну-ка, замолчи! Так распускаться! Замолчи!

Она тряхнула его.

Беляков всхлипнул и смолк, съёжившись.

— Ну вот… вытри слезы… разве можно реветь так… эх ты… балда…

Всхлипывая, Беляков протёр рукавом глаза.

Анна Михайловна погладила его по голове, зашептала:

— Ну, что ты? Чего ты испугался? А? Ответь. Ну-ка ответь! А? Ответь.

— Не знаю…

— Ты что, думаешь, я расскажу всем? Глупый. Я же специально окно зашторила. Обещаю тебе, честное слово. Я никому не расскажу. Понимаешь? Никому. Ты веришь мне? Веришь?

— Верю…

— Чего же тогда испугался?

— Не знаю…

— И сейчас боишься? Неужели боишься?

Не боюсь… — всхлипнул Беляков.

Анна Михайловна зашептала ему на ухо:

— Ну, честное партийное, никому не скажу! Честное партийное! Я ведь в партии осталась, не то что некоторые! Ты же знаешь, что это такое — честное партийное?

— Ну… знаю…

— Ты мне веришь? А? Говори. Веришь? Я же для тебя стараюсь, глупый. Потом спасибо скажешь. Веришь, говори?

— Ну… верю…

— Не ну, верю! А верю, Анна Михайловна.

— Верю, Анна Михайловна.

— Не будешь реветь больше?

— Не буду.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Ты ведь был пионером?

— Был.

— Дай честное пионерское, что не будешь реветь и никому не скажешь!

— Честное пионерское.

— Что, честное пионерское?

— Не буду реветь и никому не скажу…

— Ну вот. Ты наверное думал, что я смеюсь над тобой… думал, говори? Думал? Ведь думал, оболтус, а? — тихо засмеялась она, качнув его за плечи.

— Немного… — пробормотал Беляков и улыбнулся.

— Глупый ты, Беляков. Тебе что, действительно ни одна девочка это место не показывала?

— Неа… ни одна…

— И ты не попросил ни разу по-хорошему? Посмотреть?

— Неа…

— А хотел бы посмотреть? Честно скажи — хотел бы?

Беляков пожал плечами:

— Не знаю…

— Не ври! Мы же на чистоту говорим! Хотел бы? По-пионерски! Честно! Хотел бы?!

— Ну… хотел…

Она медленно приподняла юбку, развела пухлые ноги:

— Тогда смотри… смотри, не отворачивайся…

Беляков посмотрел исподлобья.

Она поправила сползшие на сапоги колготки и трусы, шире развела колени:

— Смотри. Наклонись поближе и смотри…

Шмыгнув носом, Беляков наклонился.

— Ну, видишь?

— Вижу…

— Что видишь?

— Ну… волосы…

— А что же сначала испугался? А?

— Не знаю… Ан Михална… может не надо…

— Как тебе не стыдно! О чём ты только что говорил? Смотри лучше!

Беляков молча смотрел.

— Тебе видно хорошо? — наклонилась она к нему. — А то я встану вот так…

Она встала перед ним.

Беляков смотрел на её густо поросший чёрными волосами пах. специально для bеstwеаpоn.ru Над ним нависал гладкий живот с большим пупком посередине. На животе ясно проступал след от резинки.

— Если хочешь, можешь потрогать… потрогай, если хочешь… не бойся…

Анна Михайловна взяла его ещё влажную от слез руку, положила на лобок:

— Потрогай сам… ну… потрогай…

Беляков потрогал мохнатый холмик.

— Ведь нет же ничего страшного, правда? — улыбнулась покрасневшая Анна Михайловна. — Нет? А? Нет, я тебя спрашиваю?

Голова её покачивалась, накрашенные губы нервно подрагивали.

— Нет.

— Тогда потрогай еще.

Беляков поднял руку и снова потрогал.

— Ну, потрогай ещё. Вниз. Вниз потрогай. Не бойся…

Она шире развела дрожащие ноги.

Беляков потрогал её набухшие половые губы.

— Потрогай ещё… ещё… что ты боишься… ты же не девочка… пионер все-таки…

Беляков водил ладонью по её взмокшим гениталиям.

— Можно сзади потрогать… там ближе даже… смотри…

Она повернулась к нему задом, выше подняла юбку.

Потрогай сзади… ну, потрогай…

Беляков просунул руку между пухлыми ягодицами и снова наткнулся на влажные половые губы.

— Ну вот… потрогай… потрогай побольше… теперь снова спереди потрогай…

Беляков потрогал спереди.

— Теперь снова сзади… вот так… потрогай посильнее… смелее, что ты боишься… там есть дырочка… найди её пальцем… нет, не та, ниже… вот. Просунь туда… вот…

Беляков просунул палец в скользкое влагалище.

— Вот. Нашел… видишь… дырочка… — шептала Зинаида Михайловна, сильнее оттопыривая зад и глядя в потолок. — Нет… побудь еще там… вот… добавь ещё пальчик… ещё один… дааа… встань… что ты сидя.

Беляков встал, не вынимая пальцев.

— Одной рукой сзади пощупай, а другой спереди… вот так…

Он стал трогать обеими руками.

— Вот так. А хочешь и я у тебя потрогаю? Хочешь?

— Не знаю… может не надо…

— А я знаю, что хочешь… я потрогаю только… ты же у меня трогаешь… мне тоже интересно…

Она нащупала его ширинку, расстегнула и пошарила рукой:

— Вот… вот… видишь… у тебя небольшой такой… но твёрдый… вот… то ты уже… потрогай ещё, не бойся… вот… и ты можешь в дырочку войти им… вот… а сейчас ещё рано… зачем ты руку убрал… еще потрогай… ай… оооохххх… нет… не вынимай его… да… в меня… уффф…

Зазвенел звонок.

— Ну хватит… — она резко выпрямилась, быстро подтянула трусы с колготками, поправила юбку. — Хватит… ну, ты никому не скажешь? Точно?

— Нет, не скажу…

— Честное пионерское?

— Честное пионерское.

— Ведь это наша тайна, правда?

— Ага.

— И ребятам не скажешь?

— Не скажу.

— И брату?

— И брату.

— И маме?

— И маме.

— Поклянись. Подними руку и скажи — честное пионерское.

Беляков поднял надо лбом липкую ладонь:

— Честное пионерское.

Анна Михайловна повернулась к висящему над столом цветному портрету улыбающегося Сталина в белом кителе:

— Честное партийное…

Звонок снова зазвенел.

— Это что, на перемену или на урок? — пробормотала завуч, трогая ладонью свою пылающую щеку.

— На перемену… — подсказал Беляков.

Анна Михайловна подошла к окну, отдёрнула шторы, потом повернулась к Белякову:

— Я не очень красная?

— Да нет…

— Нет? Ну, беги, тогда. И постарайся больше не хулиганить. А то снова вызову.

Она стала отпирать дверь:

— Беги… постой! Ширинку застегни.

Отвернувшись, он застегнул ширинку.

— У вас что щас?

— Биология…

— В триста четвёртом?

— Да, наверху там…

— Ну иди.

Она распахнула дверь.

Беляков шагнул за порог и побежал прочь.

Анна Михайловна рассеянно улыбалась.