Гораздо важнее было то, что сам Иван Порфирьевич обратил внимание на бойкую девчонку и… купил ее у прежних господ.

Как сейчас помню, в обед пришел к нам господин Крылышкин, а майорша мне и говорит: – Это твой новый барин, купил он тебя.

«Продали, как бурую корову» – горько усмехнулся Витя Долгих и пошел за барином в его квартиру на Ильинке. И началась новая жизнь. Живет барин одиноко, жены и деток не имеет, дальних родственников не признает. По воле Государя Александра Павловича числится он смотрителем в Императорской библиотеке, но на службу не ходит, и жалование ему чиновник домой приносит. Был он из мелкопоместных, но всей Москве известен и уважаем. Самые знатные за честь считают пригласить в гости обласканного царем сочинителя патриотических басен. Но он ходит только к тем, где кормят отменно – очень любит покушать мой барин. И не французскими чудесами его в гости заманивают, а русской кухней со стерляжьей ухой, ботвиньей, кулебяками и гречневой кашей.

Встаем мы поздно. Иван Порфирьевич чуть ли не до утра в гостях у знатных господ пребывает, а потом спит до полудня. Дома он ел редко, больше чай пил со всякими заедками. Потому я обедов и не готовила, только убирала в доме, стирала, обувь чистила и самовар ему ставила. Вот через этот самовар и завертелась моя история.

Ночью спала я на кухне на войлоке и по крестьянской привычке голой. В доме то тепло, дров барин не жалел. А если холодно, можно сарафаном сверху накрыться или даже шубейкой. В исподнем только господа спали, а у подлого люда ни исподнего, ни специальной ночной одежки и в заводе не было. А чего мне стыдиться: все девичьи места у меня только расти начали. И волосики между ляжек – редкие да светленькие – почти не заметны, так что у меня это место смотрится, как у маленькой девочки. И дела нет, что в соседней комнате барин находится, он мне совсем старым казался, хотя ему и сорока не было. Но в 18 лет все, кому больше двадцати, стариками кажутся. Я не стыдилась и не стеснялась старого барина. Через это и пропало мое девичество.

Пришел как – то барин рано, еще только полночь пробили. В тот день его карпом жареным угощали, да невкусным он показался Ивану Порфирьевичу и мой барин домой отбыл. Дома чаю захотел, заходит в кухню, а я голяком на полу раскинулась, сплю. Сколько – то время глядел на меня барин и потом говорит:

– Наташка, поставь самовар.

Я, как спала, подхватилась, и начала самовар раздувать, он с вечера еще горячий был. Собираю на стол чашку, сахар, вазочку с вареньем. Хлопочу перед барином с голым задом и передом. А Барин сидит на стуле и смотрит на меня, отставив губу. Запыхтел самовар, а я думаю: «одеться надо, барину неприятно меня видеть голозадой». Еще раз скажу, тогда я стыда не почувствовала, просто неприлично рабе при господах голяком ходить. Потянулась, было, за сарафаном, а барин не позволил:

– Оставайся так.

Воля барская, прислуживаю ему голая, хотя и грешно это. Ох, как грешно! И так повелось, что вечерний чай я стала всегда подавать, в чем мать родила. А барину это нравилось… Дня не проходит, чтобы копеечку мне не подарил. А я денежки прячу, коплю, чтобы тятеньке в деревню отослать. Получается, срамотой своей у барина копейку зарабатываю. И не догадываюсь, что приглянулись Ивану Порфирьевичу мои девичьи телеса. Как это кухарка из Библии приводила:

И возжаждал он ее и захотел поиметь…

В то воскресенье я пошла в церковь, а барин на диване лежал и мечтал. Даже не одевался с утра в партикулярное, только халат на исподнее накинул. Так у него всегда бывало, когда новую басню сочинить готовился. Отстояла я обедню, пошла Москву поглядеть и заблудилась – не знаю, как домой вернуться. Только к вечеру подошла к квартальному надзирателю и попросила меня к барину отвести. А он было засмеялся:

– В Москве бар мильён, тебе которого?

– Я раба барина Крылышкина – отвечаю. – квартальный даже встрепенулся.

– Сочинитель? Тот, что басни пишет и от Государя пенсион получает?

Сразу кликнул будочника из отставных солдат и приказал меня по месту доставить. И доставил в короткое время.

А барин гневается. Ушла девка в церковь и обратно ее нет, самовар поставить некому, некого в трактир за суточными щами послать. Завел меня будочник в квартиру, откозырял Ивану Порфирьевичу, как на царском параде:

– Извольте получить, ваше сиятельство, свою рабу заблудшую. – Принял рубль благодарности, поклонился и ушел.

А на меня барин осердился.

– Где же ты бродишь «колобкова корова»? Самовар у тебя не поставлен, свечи не зажжены, вот я тебя посеку, раба нерадивая!

«Ах, грехи мои, – думаю – наверное, завтра в участок пошлет с запиской, чтобы солдаты инвалиды меня высекли розгами. Но не стал ждать утра барин, взялся за мухобойку и сказать изволил:

– А ну, ложись животом на стул.

Он меня на стул послал, потому что скамейки для порки подлых рабов у нас в квартире не было. Легла, жду своим задом наказания из собственных рук барина. А мухобойка у нас знатная – подметка от туфля из тонкой кожи на деревянной ручке. Влепит барин такой по моей заднице – мало не покажется. Чувствую, задирает барин подол моего сарафана – сейчас начнет. Я уже кричать и прощения просить приготовилась, но не начинает он бить, гладит холеной барской ручкой половинки моего зада. А потом между ляжками забрался и девичью тайность стал пальцами трогать. Я лежу покорно – воля барская, высечь меня или щупать.

Вдруг подхватил меня барин поперек живота, поднял и отнес на свою барскую постель. Охнуть не успела, как он снял с меня сарафан и опять я перед ним голяком – только не за самоваром, а на перине лежу. Только тут я догадалась, что сейчас меня барин «испортит», лишит девичества. В усадьбах баре частенько деревенских девок портили. А что можно поделать: плачет, жмется девушка краса длинная коса, когда ее голую в барскую опочивальню приведут, но покоряется воле господской. Иных после первого баловства при себе господа держали, а которых отсылали обратно в деревню. Тех несчастных потом никто замуж не брал. Так и оставались бобылками.

– Барин, миленький, – молю его – пожалей меня бедную, кто же меня порченную замуж возьмет!

А ко мне, и правда, лакей из соседних номеров приглядывался, гулять на Девичье поле водил, орехами угощал. Мечтала глупая девочка, что поклонится он моему барину и тот разрешит нам жениться. Как же, разрешит – барин сам пожелал мной воспользоваться.

Навалился на меня барин Иван Андреевич, чуть не задавил, ляжки мне раздвигает, а я плачу, умоляю его:

– Пожалуйста, пожалейте меня, – воткнулся он в мое девичество, а я кричала от боли.

Ебет барин пятнадцатилетнюю девочку Наташу, как простой мужик какую – нибудь скотницу. А я, Витя Долгих, корчусь под ним от боли в порванной целке, наблюдаю, как этот боров насилует меня в теле девочки…

Три раза в ту ночь трахал меня барин, а потом отослал спать на кухню. Плакала я. Утром проснулся барин рано, затребовал самовар. Я, как обычно, его голая принесла, но не смотрю на него, отворачиваюсь, так мне стыдно. Иван Порфирьевич поставил меня между колен, щупает мои сиськи и утешает:

– Ты не плачь, Наташка, я тебе пряник подарю.

Пряники московские сладкие, но что мне теперь с собой, испорченной барином, делать? А он моей кручины не замечает, одной рукой сиську, другой мой зад щупает. И вдруг стало мне так приятно, обняла его руками за шею и поцеловала. Крякнул барин от удовольствия и опять отнес меня на постель. Только не положил, а поставил на четвереньки, кверху задницей. Воткнул в меня своего барского «старосту», руками за сиськи ухватился и толкает в меня, толкает. Я, хотя еще совсем девочка, но понимаю, от чего дети бывают. Замечаю, что он не бережется, все в меня выливает. Прошу его:

– Барин, не спускайте в меня, как простой мужик деревенский. Будет ребенок, куда я с ним. – Не ответил мне ничего мой барин Иван Порфирьевич Крылышкин, классик русской словесности.

Насытился мной, отдыхает, а меня сверху на себя положил и задницу мою гладит своей барской ручкой. Потом взял в рот сосок, покусывает его и сосет, как дитятко малое. Ах, грех какой! Снова его прошу:

– Барин, грешно вам у девки крепостной титьку сосать. Отпустите меня в монастырь уйти.

Не слушает барин, перевернул меня на спину и снова воткнул в меня. Лежу под ним с разведенными ляжками, а он толкает в меня «старосту» своего и за соски щиплет. И вдруг начала я под барином задницей играть, то навстречу ему подаюсь, то под себя ее подбираю. Очень это моему господину понравилось.

И стала с того дня девка деревенская полюбовницей своего барина. Часто меня в свою постель брал, а однажды пришел среди ночи ко мне на кухню и прямо на подстилке войлочной мне ноги раздвинул. И доигрались, стал у меня живот расти, выблядка в себе ношу. Ну, думаю, пропала я. Но добрым оказался мой барин, родить отправил к хорошей повитухе. Через месяц доченьку отдали кормилице, а я опять к Ивану Порфирьевичу вернулась, снова у него служила, под ним ляжки раздвигала и задом играла.

Еще двух деток от него родила. Как сосать у кормилицы молоко перестали, забрала их к себе. Росли они в квартире барина Крылышкина, при мне на кухне. Из господ никто не догадывался, что это его детки. Но любил их барин, говорил часто:

– Ванюшу надо обязательно в гимназию определить, по окончании чин коллежского регистратора получит. А если университет закончит, будет титулярным советником – это уже личное дворянство.