То, что мы бы назвали уже промозглым осенним холодом, в тундре просто дыхание осени. Длинные, почти бесконечные летние дни подошли к концу, и череда настоящих закатов и рассветов, когда солнце плавно и уже так глубоко опускается за горизонт, символизирует грядущие холода.

Нутэнли долго не хотел загонять оленье стадо в загон. Да и животные привыкли за лето вольно пастись и их оленьему разуму не очень представлялось, каково это — быть на время огороженными взаперти. Но хозяйственные люди, даже такие как чукчи, делали своё дело, идя на поводу у веками сложившихся традиций и кочевого уклада, где всему своё время и всякая мелочь тоже имеет значение.

После очередной перекочёвки и последних деньков вольного выпаса этот пастух, погоняя оленей криками и подручными средствами, принялся загонять стадо в кораль — огороженное место, где им предстояло некоторое время тесниться. Загонять и — заодно подсчитывать. Да, учёт тоже ведётся — сколько молодняка, сколько кого.

Так покрикивал мужчина, укутанный в одёжу с меховой подкладкой, что кособоко сидела на нём, и при этом добавлял отдельные слова то с рычащими, а то и с плавными звуками, которые уносил ветер. Он считал. По-своему, по-чукотски. Загибал пальцы на одной руке, потом на другой, затем разгибал и начинал снова. И обломком грифеля делал пометки на изорванном по краю листе, который время от времени вынимал из грубо пришитого сбоку кармана.

Вот наконец все животные в загоне. Завтра оленеводы тоже туда зайдут, чтобы в этакой тесноте маркировать молодняк. А потом… предстоят ветеринарные процедуры и прочее. Ну, это литературно выражаясь. А если вслушаться в их слова…

Над тундрой спускались сумерки. Не спеша, плавно, но неотвратимо. Наступала ночь, которая пока ещё снова сменится утренней зарёй и таким же неспешным появлением светила из-за горизонта. А сейчас — темнота и Нутэнли спрятался в яранге, которая стояла рядом с загоном после последней смены места выпаса, когда бригада решила наконец перекочевать к коралю.

Согревшись и неприхотливо поужинав, он устроился на настиле из веток. Утро вечера мудренее, даже здесь. Но что-то не спалось, и Нутэнли стал думать, как оно стало, и как могло бы стать. Хорошо ли складывается его жизнь? И да и нет, потому что…

Окрепшая советская власть организовала оленеводческие хозяйства. Больши-ие. Сколотила бригады из тех, кому привычен кочевой уклад. Дала кое-какие новые орудия и даже технику. Теперь председатель снабжал их провизией для стойбища, когда время от времени кто-то из оленеводов наведывался в село, а то и в новый появившийся у моря посёлок. Мало ли дел… И дела эти, были поставлены и даже мало-мальки налажены.

Да только Нутэнли такими категориями не мыслил. Он жил сегодняшним днём, вернее ночью. Ну, максимум, завтрашним. Жизнь его сама подталкивала куда нужно. И пока что от бессонницы чукча в чуме ждал рассвета.

«Вот бы была со мной моя Гитиннэвыт! — думал он, лёжа на подстилке у колыхавшегося пламени очага. — И что она не захотела в бригаду? Была бы работницей чума, уют бы тут наводила. Теперь вот делают это другие, а он остался без жены-красавицы на долгие месяцы. Ведь её имя и означает «красавица». Так пожелали при рождении и — слава духам — она впрямь выросла пригожей. Как хорошо, что мне досталась! Только вот не пошла оленеводческой тропой, в селе осталась… ждать».

На следующий день Нутэнли забрался в загон и, вместе с другим пастухом, прихватил метки для молодняка. Они стали отлавливать молодых особей, а Нутэнли снова принялся считать. Привычка, однако. Нехитрое методичное действие снова увлекло, и вот…

Ах ты же! В ограде кораля нашлась брешь — вкопанные столбики, плохо соединённые жердями, в одном месте оказались сломаны и оленям ничего не стоило выбраться. Но они почему-то не торопились, хотя нет, постой… Вот там, чуть в стороне, парочка рогатых уже снова что-то жуёт во мху, как летом. Айда их назад!

И Нутэнли резво направился в беглецам, на всякий случай прихватив аркан.

Пригнав оленей в кораль, он принялся подпирать колья, пока другой человек снова укреплял их. И тут, стоя во время передышки на месте, пастух опять погрузился в счёт. «Так, их было столько-то… Плюс двоих мы вернули — всего…» И тут чукотские числительные дали сбой. Выходило, что оленей стало на одного больше, чем вчера, когда всех загоняли в кораль.

Нутэнли пожал плечами, хоть это и не привык делать. Но странно всё-таки. Он понимал — ошибся. Мало ли — палец не тот загнул, да вместо «р-ры» в словечко «н-ны» вставил. Но как же так, однако? Или… — Нутэнли подумал: может, он и себя заодно посчитал? Может, он и сам олень, раз с ними давно сжился?

— —————————

В селе Алькатваам, откуда была кочевая бригада, сгущалась осенняя ночь. Та самая. С пришедшего каким-то чудом от морского побережья грузовика сгрузили большие доски и часть уже спрятали на склад. Приезжие мужики стояли у избы местного главы и о чём-то оживлённого беседовали. По-русски. Да, чукчи должны были, так сказать, обрусеть, и жизнь говорила, что это неизбежно. Жизнь в лице прибывших с большой земли и — того же главы села.

Гитиннэвыт прошла мимо и прислушалась к разговору. Понято, чуждо и… интересно! Она подошла и пристроилась, а потом тоже встряла в разговор.

— Ты кто такой, как тебя звать? — задавала она естественные вопросы бледнолицему мужику в кожаной телогрейке. — Ваня?. .. Ваня-кай, — поправила она, дабы было привычнее на слух. — А кто ты, Ваня-кай?

И Иван, он же «Ваня-кай» поведал, что он строитель. Да, у берега моря теперь уголь добывать будем, однако. И посёлок уже отгрохали — Беринговский. Ну, почти отгрохали. Не всё же сразу строится и грохается! Ой, ай-эй-эй, какое название, слово-то какое — Беринговский… Что это вообще? Привыкайте, чукчи, здесь это теперь райцентр. Райцентр? Это что, это как? Это где? Где — ясно — у моря. А вот как… Как это вообще возможно?

Но новая жизнь говорила, что возможно. Особенно если есть месторождение угля.

И вот «Ваня-кай» привёз сюда излишки — для начала дощатый материал. А потом и ещё чем-нибудь подсобят этому затерянному в чукотской глуши селу Алькатваам. Надо строить. Надо, Федя, надо! Хотя стоп, время этой фразы ещё не настало. Особенно здесь, где на чукотский язык лишь недавно стал накладываться неумолимый отпечаток кириллицы и повсюду окончательно зазвучала русская речь.

Гитиннэвыт разговорилась с приезжим не на шутку. В самом деле, ей было интересно. И захотелось продолжить. Она взяла Ваню-кай под руку и повела за собой. Ему всё равно нужно было ночевать — не ехать же назад в новый не совсем ещё отгроханный Беринговский затемно.

И Ваня-кай повёлся. Они пошли. Гитиннэвыт в самом деле была красива. Не так, как это можно представить по картинкам в попытке изобразить чукчанку, а как оказалось на самом деле. Как именно? Сложно передать словами. Особенно русскими.

Пройдя по скромному селу, Ваня-кай очутился в подобии землянки, покрытой дёрном. Внутри оказалось неожиданно просторно. Нехитрая утварь служила верой и правдой хозяину, а пока что хозяйке. Красивой — чёрт, то есть духи побери! — хозяйке. И Ваня-кай собрался с духом.

А Гитиннэвыт соорудила гнёздышко на тёплой подстилке и легла. Словно молодая, и даже — к ночи это в самом деле было правдой! — привлекательная моржиха или тюлениха. Было в ней что-то. Что-то с чем-то. И Ваня-кай решил это испробовать. Тело его решило. И случилось то, чему суждено было случиться. Ваня-кай познал красавицу-чукчанку частями своего тела, а она познала его. А там и ночка окончательно окутала обоих.

Наутро Ваня-кай стал расспрашивать столь гостеприимную хозяйку о том, о чём они почему-то мало болтали накануне. «Ты одна в такой… — Ваня-кай после столь необычной ночи не побоялся этого слова — роскошной землянке? А где же… тот, с кем ты живёшь? Ведь всё здесь явно не на тебя одну». Ваня-кай объяснялся с чукчанкой не совсем так, как я тут излагаю с высоты XXI века. Не так, и вместе с тем яснее и точнее.

Да, за эту ночь они научились понимать друг друга. Иначе как же… этот… того… туда… Не случилось бы так хорошо, однако.

— А, мой Нутэнли… — поведала Гитиннэвыт. — Оленей пасёт. Да, в стойбище. Да-а-а, оленевода он… А как ты думал, Ваня-кай? Олени — это наше всё. Он с ними заодно. Он сам как олень. Ещё один олень! Он уже мно-о-ого раз олень, однако!