В июле ходить на рыбалку почти бесполезно. Жара, клева нет, если только посидеть с удочкой в тени под кустом, да попялиться на купающих на другом берегу. Тот, другой берег сплошь застроены дачами, заборы спускаются к самой воде. А если хочешь что-нибудь поймать, ставь на ночь жерлицы или донки. Правда, сперва надо поторчать по колено в воде, половить на броде живцов-пескариков, если на щуку, или накопать жирных выползков, если на леща.

Иван Егорович Плохов заядлым рыбаком не был, да из рыбы любил только «красную», то есть белугу, осетра, севрюгу, да стерлядку, которую не едал уже лет пятнадцать. А вот посидеть на берегу, посмотреть на воду, вдохнуть ароматы лугов и кувшинок с кубышками ему нравилось, особенно на зорьках. Всего делов, взять удочки, и спуститься по косогору на бережок, разложить стульчик и сиди, отдыхай от трудов праведных и смотри на закатное, совсем не злое солнце. Иногда к нему спускалась и Вера Кузьминична Строгова с вязанием, но она, разомлев от тишины предвечерья, быстро начинала задремывать и «клевать» носом.

Наловив на лугу мух, можно было за полчаса нахлестать верховодок и голавликов, которых вечером женка жарила в растительном масле наподобие шпрот, да только суета это. А уж если ловить, то крупняк.

Вот и сегодня Иван Егорович, наловив еще днем мелководье пескариков, прежде всего поставил две жерлицы, да не простых, из ореховых рогулек, а из упругой нержавейки, притопив их в воде, чтобы «шалуны» не нашли, присел на стульчик и принялся ждать заката под кваканье лягушек. Три удилища, два из орешника, и одно бамбуковое – он воткнул толстым острым концом в глину, а серединой положил на бревно-топляк, куда-то плывшее по весне в половодье, да так и застрявшее в траве.

Река в этом месте, где обычно сиживал Иван Егорович, была широка, на той стороне с полудня до четырех дня в жару купались мамашки с ребятней, а ближе к вечеру подходили осторожные девы, полоскавшие свои разомлевшие тела на мелководье. А так тишь и благодать!

Дневные кровососы: оводы и слепни – уже попрятались, ночные – ядреные комары еще не вылетели, и Плохов, было, наладился подремать, как с того берега справа из-за кустов донеслись женские голоса, обсуждавшие место, где бы окунуться. Плохов внутренне напрягся и полез в рыболовный мешок за полевым восьмикратным биноклем, который прибрел на толкучке в райцентре в довесок к летнему камуфляжу из специальной двойной сетки, сквозь которую «носатые» кровопивцы не могли дотянуться до вожделенного тельца. Затем Иван Егорович присел в густой прибрежной траве и затаился, накинув на голову капюшон. А вот и они!

Две девицы спустились к воде и все не могли решить, купаться ли им голышом, или нацепить тряпочки купальников. Причем, расстегнув и сняв халатики-сарафанчики, они еще долго обсуждали такой животрепещущий вопрос, как бритье волос в интимной зоне, сбрить совсем или оставить хохолок. И брить самим, или посетить специальный салон-парикмахерскую. При этом они все показывали друг на друге, проводя пальцами по своим ни разу не стриженным лохматкам. Наконец было решено ничего не брить, даже подмышки, а стать ближе к природе и купаться в чем мать родила. Зайдя в воду по колено, девицы принялись плескаться и визжать, потому что в этом месте как раз били родники. При этом их сарафанчики и купальники оставались сиротливо висеть на кустах.

Все, наверное, читали про то, как «подул утренний или рассветный ветерок, разогнавший туман, который тыры-пыры…». Расхожий литературный штамп, одним словом. Но, тем не менее, такой ветерок бывает и под вечер, «когда уставшее за день солнце касается краем темной полоски леса». Короче, девушкам с симпатичными волосиками не повезло, и поплыла их китайская непотопляемая синтетика впадать в Каспийское или Черное море. Так оно и вышло, если бы не было у Ивана Егоровича такого простого и эффективного приспособления, как отцеп. Оно, если, кто не знает, предназначено, прежде всего, для освобождения блесен с тройниками от совокупления с корягами и прочими подводными «радостями». Первый раз он закинул не невод, конечно, а тяжелое грузило на длинной и толстой леске. И, так, постепенно, выудил старче все женские причиндалы в хорошем смысле этого слова. Накупались девушки до мурашек, вылезли на берег, а одежонки-то и нету. Теперь либо огородами, прикрываясь лопушками, по домам, либо…

Иван Егорович забрал все добытое праведным трудом в одну широкую ладонь и принялся непринужденно помахивать этой разноцветной хурдой-мурдой над головой, словно флагом ЮАР. И девушки заметили его сигналы!

— Вы зачем нашу одежду украли, дедушка? – крикнула через речку бойкая низенькая брюнетка с короткой, под мальчика, стрижкой.

Обиделся Егорыч, но отвечает не матом, а даже вежливо:

— Не украл, а спас от утопления! – отвечает. – Кабы украл, вещички ваши сухие были, а так они мокрые! Переходите на мою сторону и пощупайте!

— Мы лучше переплывем!

— Не советую. Там посередине – стремнина, а на ней – водоворот скрытый. Там давеча как раз пара утопла.

— Как же нам перебраться-то?

— А идите вдоль берега метров пятьдесят-шестьдесят, там мосток неказистый будет. Там и перейдете.

Там, на броде, располагался сезонный мост, регулярно сносимый бурными весенними водами, и так же регулярно восстанавливаемый местными жителями. Такой мост местные называли лавами, но как это название было связано с извержениями вулкана, оставалось загадкой.

Женщины, наконец, перебрались на нужную сторону. Подходят, обеими ручками срам и груди прикрывают. «Дедушка» удочки смотал, дождался отдал им трусики-лифчики-сарафанчики. Начали они собираться-одеваться, а Егорыч, умом бойкий, даром что об камень контуженный, и говорит:

— Нельзя, девоньки мои милые, на холодное тело мокрую одёжу-то надевать. Чирей сядет, или поясницу прихватит, или еще что похуже с детородными органами приключиться может!

Задумались девушки, и та, что поскромнее, блондинка с длинными волосами, и говорит:

— А что же нам делать, дедушка? Так идти?

— А вы уважьте старика, загляните на чаек, обогреетесь да одежду просушите. А там и домой можно!

— А далеко-ли Вы живете?

— А вон моя хатенка пятистенная виднеется, там мы со старухой и обитаем. А уж как она гостям рада будет!

Пошли девушки, пошли милые! Сделал им Егорыч что-то вроде маскировки вьетнамских партизан из лопушков да листьев мать-мачехи, блондика никак не уймется, все беспокоится.

— Как бы нам, дедушка, домой позвонить, чтобы не беспокоились?

— Дома, все дома у меня есть. – говорит Плохов.

Если походить по пляжу, много интересного найти можно. Так Егорыч мобилку себе приобрел, «Сименс» называется. А в другой раз камеру нашел «Сони мини-ди-ви». С одной кассетой, правда. Той, что внутри была. Хотел продать, да Вера Кузьминична отговорила. Сказала: «Помирать буду, заснимешь, потом смотреть будешь, да поминать добрым словом будешь». Помрачнел тогда Иван, нахрен ему такой нуар сдался, но камеру оставил.

Взобрались они на косогор, в калитку вошли, а Кузьминична уже встречает:

— Ну, что, старый, рыбки-то к ужину наловил?

А Плохов ей глазом так подмигивает, аж скулу сводит!

— Вот, поймал, щучку да плотвичку. Ты уж не обижай их, чайку поставь для сугреву, да и всего остального, как полагается.

А то, что Иван двух голых девок приволок на ночь глядя, не взяла в ум Строгова. Еще и лучше. Веселее спать будет!

Засуетилась жена, стала на стол накрывать, самовар раздула, пирогов с разной начинкой выставила. Мокрую одежду забрала, на веревку на ветерок повесила, а пока, то да се, познакомился Иван Егорович с девицами – темной Милой и светлой Владиславой. Милкой и Славкой, значит. Пришла старая, заколыхалась, с бутылочкой заветной наливочки. Согрелись девушки. порозовели. Да еще Кузьминична им своих нарядов одолжила, посмеялись все вместе над нелепостью и немодностью старушечьих одеяний. А как у бутылочки донышко показалось, запела Вера Кузьминична народным меццо-сопрано:

— Что стоишь, качаясь, тонкая рябина? Головой склоняясь до самого тына…

Проняло девушек, пробило на слезу по поводу несчастной доли женской. Видя такое расслабление нервной системы, повела их укладывать на топчан Кузьминична и сама прилегла рядом, а Егорыч полез на холодную печь. Просто апофеоз экстаза. Плохов привел, и его же на убитый в блин матрас? Несправедливо! И Иван, кряхтя и почесываясь, пошел посмотреть, как там потерянное поколение устроилось? Оказалось, неплохо. И Кузьминична растелешенная, фонариком мигает. Мол, четвертым будешь? Почему это четвертым? «Первым буду!», – сказал себе Иван Егорович Плохов. И возжелал, и возлег на распластанную супружницу свою, куда более мягкую, чем печные кирпичи. Ноги Плохов поместил правильно, между бедер Веры Кузьминичны, чтобы не передумала, если что, а вот руки положил на девушек. Одежонки старушечьи они скинули, а их бельишко пока во дворе болталось, росу собирало. А Милка и Славка – крепко сбитые, гладкие, не то, что холодец бабы Веры. Хотя и студень, если с хреном да под беленькую!…

Были бы у Егорыча не руки, а как у японцев – тентакли, оприходовал бы он всех троих за один раз, а так пришлось поползать на брюхе напра-нале. Разъезженный тоннель жены сменялся узкими червоточинами девушек и обратно. Но хватило Плохова на всех трех, да еще пришлось на пол побрызгать. Вот так-то!

Утром на рассвете пошел Иван Егорович девушек проводить и, заодно, жерлички проверить. Довел девушек до лав, попрощались тепло. Обещались они заходить, если что, только это вряд ли. А вот жерлицы сработали на славу, на обеих щучки попались, килограмма эдак по два. Не оскудела, значит, земля русская не только богатырями престарелыми, то и пищей богатырской…