Оставшиеся два дня до Череповца Большаков провёл в лихорадочном ожидании чудесного.

По коллективному совету ипостасей, он лез из кожи, показывая себя и предупредительным, и талантливым юношей. На стоянках охотно ходил за газетами, приносил с перронов вкуснятину и полезность. Вёл «светские» беседы с Кристиной. Был внимательным слушателем Вероники. Нет, она не говорила о жизни вне мужа (кроме тех крох, что работала портнихой и водила дочь на занятия в ТЮЗ), совершенно не касалась своего быта. Словно в этом ей мешала стыдливость, гордость или скромность. Но оживала, когда начинала говорить о своём капитане и тех ожиданий скорой встречи о которой они с Кристинкой давно мечтали. О том, какой он замечательный папа: как ему идёт морская форма чёрного цвета с золотыми регланами, как он смел, добр и очень, очень, очень ласков, — при этих словах Вероника, опасаясь что её слова будут адресованы супружескому долгу, прикрывалась длинными ресницами и добавляла, — с нами… — и брала Кристину за руку…

В такие минуты наш охальник, глядя на движения сочных губ капитановой жены, легко представляя, как, через некоторое время, они будут «работать» на его «малыше», а потом, спустя ночи грехопадения – при встрече на перроне, целовать обманутого и доброго моремана… Это были очень сладкие минуты воображения…

И так возбуждало, что хотелось изображать Веронику в самом порнографическом виде. Но Борис этим занимался лишь мысленно. Предвкушая будущее, заполнял альбомные листы лишь пристойными набросками гибкой фигуры. Правда, в позах, как бы случайно, подчёркивающих её сексуальные «рельефы». На что, рассматривая эти рисунки, многоопытные Цукерманы, многозначительно переглядывались:

«Что я вам, Софа, говорил? – спрашивал глазами Моисей Соломонович.

«Если я это вижу, зачем бы я возражала?» – соглашалась София Львовна.

И оба понимающе вздыхали…

На перроне супруги общались словами:

— Моня, мне кажется, или нет, но наш Боря полюбил женщину морского офицера. — говорила тихим голосом София Львовна, прогуливаясь с мужем вдоль вагона на остановке, достаточно длинной, чтобы не опасаться потеряться при посадке. Она держала супруга под руку и заинтересованно следила, что на этот раз купит для Степановых, снующий между киосками солдатик. – У него так много денег, что я удивляюсь… И ничего не жалеет. Он тратит свои или государственные? Когда мы сойдём — они останутся… Моня, это так не справедливо!

— Софа, это вопросы деликатности и не нашей компетенции. — Зачем нам это знать?

— Если никто не сядет… совсем одни… — продолжала начатую мысль супруга.

— Не будьте ханжой, моя дорогая… и не жмурьте лобик. Это вредит вашему личику…

— Моня, я так терплю эти умные мысли, что теперь и не знаю, как сказать в ответ! – насупилась София Львовна.

— Кроме шуток? – повернулся Моисей Соломонович к супруге, которую любил за её бархатистое, словно персик тело. И за темперамент, с каким она отдавалась во время любви. — Нам мал, что мы имеем?

Жена ревнует солдата к очаровательной уралочке. Но это же — но не серьёзно! Минутная слабость! Он и сам… легко отдавался представлению, что могут делать жена моряка в определённой обстановке полутёмного купе под перестук вагонных колёс… И в нём была (совсем маленькая), но очень личная ревность, которая причиняла мудрому Моисею Соломоновичу сею минутную неприятность. А ведь он вышел не только прогуляться, а и расслабиться! «При чём тут Боря и его Вероника!

Хотя… минуя профиль жены, он втихаря, посмотрел в сторону широкоплечего Бориса. Не из любопытства, что он там покупает? а из-за скрытой грусти шестидесятилетнего «ветерана» любовного фронта к чужому счастью быть молодым и сильным.

…

Цукерманов Большаков тоже рисовал. Для конспирации. Но не в той технике, своеволия, что применял с силуэтами Вероники, а классическим способом, на уровне третьекурсника художественного училища, – портреты получались бездушными, но близкие к оригиналу и оригиналам они нравились.

— Моня, смотри, сколько похоже! Глянь, Боря сделал меня совсем, как Софию Лорен…

Рисовал Борис Петрович и Кристину. К позированию девочка отнеслась с пониманием. Смотрела на рисующего дядю, с тем серьёзным выражением лица, которое бывает у маленьких детей, когда они уважают работу взрослых. А ещё девочка была довольна собой, потому, что её внимательно слушают:

— Мы с папой будем жить в Кронштадте. Потому, что в Челябинске моря нет. А для папиного крейсера море обязательно нужно! В Кронштадте море есть всегда. Мы станем жить возле моря. И папе не надо будет уезжать надолго. И тогда у меня появится братик…

Вероника беспомощно разводит руками – «Ну что с такой болтушкой поделаешь?», а хамоватая ипостась в башке Большакова хихикнула:

«Уж на этот счёт наш шеф твоей маме отсалютует…»

— Когда мама и папа состарятся, — продолжала Кристина, мы с братиком будем за ними ухаживать. А вы все приедете к нам в гости…

Тут маленькая мечтательница посмотрела на маму почти испуганными глазами:

— А в Кронштадте театр есть? Я без театра ну, честное слово, правда, правда! никак не смогу!

— Конечно есть и не один! — почти хором заверили будущую театральную приму взрослые, которые умело скрывали свои невольные улыбки.

Да, Кристина была очень довольна собой! С ней разговаривают, как со взрослой. И на портрете она получается тоже красивой. Как девочка Мальвина из фильма про Буратино. Дядя Боря разрешает, когда очень захочется, подходить и смотреть, что получается. Надо только для этого по-школьому поднять руку и попросить разрешение…

— Что скажите? – по-взрослому спрашивал её мнение художник.

Кристина одобрительно кивало головой и вопросительно глядела на маму. Та поднимала ладошку и говорила:

— Вот «дядя Боря» закончит и тогда я и посмотрю…

Вероника сидела в сторонке и любовалась обоими участниками творческого процесс. Да так искренне, что наш искушённый в женских взорах ловелас, был абсолютно убеждён в содержании приятных мыслях о себе любимом. Что не могло не вдохновлять творчество и бурную фантазию молодого организма…

«Мы неизбежно ошибаемся, пытаясь угадать, что думают другие!» — должен был сказать на это умница Петрович, — но из-за приятной обстановки, он был в отвлечённом состоянии…

— А почему вы не рисуете портрет моей мамы? – сказав спасибо за полученный рисунок, спросила Бориса Петровича Кристина.

Большаков посмотрел в синий фарфор Вероникиных глаз и сказал, пристально рассматривая будущий объект поглощения:

— Твоя мама, Кристина – сама Безупречность. Она так хороша, что мой карандаш боится прикоснуться даже на бумаге к чертам её лица. Ты меня понимаешь?

— Да, моя мамочка самая красивая на всём белом свете!

— И за его пределами, — сказал БП, не отводя зеленовато-золотистых зрачков с лица той, которую желал соблазнить. Он желал получить ответный контакт. И, подумал, что его поняли.

Фарфоровая синева блондинки прикрылась тенью пушистых ресниц. Кожа нежной шеи предательски порозовела.

С этого момента Борис решил готовить бастион для проникновения в душевное спокойствие чужой жены.

Пользуясь правом художника он не изучать, а «облизывал» пристальным взглядом малейшую деталь натуры. А как же иначе, если в планах было желание похитить на целую ночь! этот уральский бриллиант, с последующим возвратом нынешнему владельцу, но с традиционным «сюрпризом» в виде зародыша в утробе семейного украшения.

Этот способ «благодарности» уже становился фирменной фишкой его «школы» распутного блядства с замужними женщинами. Уговорить, оплодотворить, снабдить лексиконом вокзальных подстилок и отправить в Большой Свет в виде развращённой шлюшки. Такова была «программа» образования «учебного заведения» молодого циника Бориса Петровича Большакова (кто читал предыдущие сериалы его утех, прекрасно понимает о чём говорит автор повествования…) И, умоляю, не пытайтесь осуждать его действия. Разве имеет смысл осуждать человека с ТАКИМ диагнозом?! Лучше — закройте текст и забудьте, что ОНО было!

Однако, вернёмся к моменту отклонения от сюжета.

Не менее пристально, чем «гипнотизировал её маму дядя Боря смотрела на рисовальщика, и сама Кристинка. Порой казалось, что пятилетняя девчушка о чём-то догадывается.

— У неё такие острые глазёнки, — сказала, закончившая упаковывать свои вещи София Львовна. – Видят всё насквозь… — и с нескрываемым укором глянула обведёнными синей тушью глазами умной еврейки на заметный бугорок под штанами художника. — Дети такие чуткие, когда мы против… Имейте это в виду, Борис…

Что она хотела этим сказать? – внимательному читателю понятно.

На что намекала за пару часов до Череповца? – Большакову было наплевать.

«Быстрее бы уматывались, а мы тут, без вас, как-нибудь, разберёмся!» — торопил события хамоватый Борик, высказать мнение которого интеллигентного вида солдатик не посмел бы…

…

После Череповца в купе с двумя корзинами ввалилась свежая пассажирка — толстая пожилая особа.

Оглядев присутствующих, она сказала:

— Драсте… — и стала мостить плетёную тару на диван.

У Бориса Петровича просто руки опустились:

«Ну, надо же! Что такое не везёт и как с этим бороться? – изумилась скверному случаю в ипостась по имени Борик.

Особа стала осматриваться:

— Вас что, трое?

— Здравствуйте, — «включился» голосом Бориса Петровича сообразительный Петрович (он же – Осторожность), — Нас, действительно, трое. Мужчина, женщина и ребёнок, которому положено спать внизу. Ищете свободное место? Оно над вами. Под номером двенадцать.

— Но это же…

— Верно. Верхняя полка.

— Но я же… — толстуха беспомощно развела руками.

— Советую обратиться к проводнице. В Череповце выходили многие. Наверняка, найдутся нижние места… Только надо поспешить. Их так быстро разбирают…

— Да, да, конечно! — тётка ринулась в коридор, но вспомнила про корзины.

— Я вам помогу, — охотно встрял Борис. — Купе проводника направо…

Свидетельница этой сцены Вероника едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться…

Когда минут через десять Большаков вернулся и доложил, что особа — «размещена в купе по соседству с проводниками», его спутница сказала, обращаясь к дочери:

— Вот видишь, дядя Боря всё устроил. Ты будешь спать где и спала, а я, наконец, смогу выспаться на соседнем диване. Всё-таки, ты уже не маленькая, и спать вдвоём неудобно…

После отправления поезда, заинтересованные лица коллективно прислушивались к голосами шагам, доносившимся из коридора. Опасались, очередного подселения.

«Запри двери!» — подсказал Большакову предусмотрительный Петрович.

— Я закрою на запор. Пусть думают, что мы отдыхаем… Не против? – сказал Борис.

Вероника не возражала.

Кристина попросилась наверх. Оказывается – она «давно хотела посмотреть оттуда в окошко…»

— Это высоко и опасно, — сказала Вероника.

— Я всё устрою! – Борис подняв «Пушинку» на верхнюю полку, подложил под её бочок свою подушку:

— Так будет безопаснее… — и укутал тоненькие ножки своим одеялом:

— Так будет теплее…

Каков молодец, а? Как своевременно подсуетился!

Жена капитана Степанова оценила трогательную заботу по отношению к её дочери приятной улыбкой и тёплым:

— Спасибо.

После этого Борис сел напротив и раскрыл альбом.

— Пожалуй, теперь, мы сможем поработать. Ты не против?

Хитрец намеренно обратился к жене капитана на «ты», чтобы та привыкала к приятельскому общению.

— Будите рисовать мой портрет?

— Буду. И, давай перейдём на «ты». Мы уже третьи сутки под одной крышей!

Степанова доброжелательно улыбнулась:

— Давай.

…

Для начала Борис пристально присмотрелся к модели. Прикинул, зажатым в вытянутой руке карандашом, края будущего портрета (что можно было бы и не делать — размеры альбомного листа сам по себе определял формат будущего рисунка, но для выпендрёжа и солидности, посчитал, что показать «профессионализм художника» лишний раз не помешает.

Вставал, подходил к Веронике, разворачивал её податливый и потому волнующий корпус, в ту, или иную сторону, поясняя эти действия поисками лучшего освещения…

При этом, как бы ненароком, задевал вершину груди:

— Простите…

— Ничего…

Начал рисовать и отложил карандаш:

— Нет. Ты выглядишь чересчур официальной… Надо что-то изменить… Попробуй… расстегнуть пуговки на кофточке…

— ?

— Всего пару штук…

— Так?

— Да, это выглядит намного лучше… По-домашнему… Только… ворот раздвинь пошире… чтобы шею показать. Зачем красоту прятать? Да не так… Давай-ка это сделаю я сам…

Науку Змия Большаков освоил ещё в гарнизоне, при соблазнении библиотекарши и прима-балерины.

И вот, добившись, своего искуситель, приступил к рисованию. Да не просто так, а, с показным удовольствием скользил жадным взором — по утончённому лицу; лебединой шее; покатым плечам; высокой груди. По

рукам, лежащих на упругих бёдрах. Прожигал прищуренным глазом голые колени будущей любовницы с единой мыслью, что всё это скоро будет ему доступно наощупь, ко всему прикоснутся и оценят его, охочие до чужого, добра пальцы!

Чувствуя всё это, жена капитана Степанова смущалась, одёргивала края юбки, не знала куда девать обнажённые руки, пробовала — не слишком ли распахнут ворот кофточки и снова пыталась прикрыть ладонями аппетитные колени.

Большакову это смущение нравилось. Ему было ясно, что жертва запаниковала. Что в ней начал проявляться инстинкт испуганной самки, заставляющий думать её о порочном, видеть перед собой не просто мужчину, того, кому она нравится, и кто её хочет.

Эта мысли прокатывалось волнительными вихрями в горячей голове солдата и гасла на чутком кончике «малыша», «выход» которого был ещё преждевременным.

Излишняя паника лани тоже была ни к чему. Она могла вспугнуть чуткую самочку. И, по подсказке Петровича, Большаков счёл нужным сказать:

— Если тебе кажется, что я смотрю слишком пристально, не считай это, скверным. Я просто работаю, как работают все художники – изучая натуру…

Немного красуясь, Борис говорил с трепетной натурщицей слегка глоссирующим голосом. Назвал несколько известных по журналу «Огонёк» портретистов, репродукции которых уральская красавица, наверняка, видела.

Вероника ответила бесцветно, словно послушная школьница:

— Понимаю…

— Ты раньше не позировала?

— Нет…

— Это заметно… Сидишь, как в салоне «срочное фото». Постарайся расслабиться… Дыши полнее… Слегка откинься на спину… Положи ногу на ногу…

— И дёргай руками, подол юбки! Это сбивает конструкцию…

— Она слишком короткая…

— Чёрт возьми! Ты можешь не напрягаться?

— Я, наверное, переоденусь…

— Освещение уходит…

— Я быстро…

— Хорошо. Закрываю глаза.

Возникло замешательство, в котором ничто не двигалось.

— Да не смотрю я, не смотрю. Борис демонстративно поставил локти на столик и отвернулся кокну. Но чутко прислушивается. Вот Степанова встала, пытается открыть тяжёлую крышку дивана.

«Помоги же ей!» — «рявкнул» воспитанный Петрович.

Большаков вскочил, поднял крышку, придерживая, отвернулся. Степанова наклонилась. Ищет нужную вещь. Борис стоит так близко, что женское плечо касается кончика и без того «встревоженного» «малыша». Спортивное трико, отделяющее головку залупы от женского тела тонкое, и «Малыш» совершает немыслимое – импульсивно дёргаясь, тычется в открытое место предплечья…

Быстро взглянув на то, что её трогает, Степанова выпрямляется и говорит:

— Всё! можешь закрывать.

Борис снова – паинька. Сидит возле окна. «Смотрит» на проносящиеся мимо пейзажи. Запылённое снаружи стекло перед ним — что тёмное зеркало, отражает происходящее внутри купе. А там! — пара стройных ножек торопливо заталкивается в узкие брючки.

Женщина торопится. Разглядеть, как следует не удаётся.

«Не беда, скоро эти крылышки будут у тебя на плечах!» — смакует ситуацию в мозгу солдатика ипостась Я, выполняющая функцию сексуальности.

— Всё. – сообщает Вероника. — Я готова. Борис Петрович охотно оборачивается.

На жене капитана Степанова летние брючки. Тонкий креп плавно обтягивал ей идеальные бёдра.

— В них ты выглядишь на много сексуальней, чем в юбке. – говорит Большаков «пожирая» глазами преобразившуюся модель.

Та смущена и торопливо садится на прежнее место. Старается вспомнить предыдущую позу. Берётся за карандаш и Борис Петрович. Работает. Затем вздыхая, говорит:

— Твоя Кристина, позируя, была куда покладистей…

Услышав своё имя, девочка свесила голову, с присущим детям интересом, смотрит с верхней полки вниз.

— Ты позировала лучше, чем твоя мама, — сообщает ей Большаков.

Кристина согласно кивает светлыми кудряшками:

— Нас в ТЮЗЕ учили замирать, когда мы играли скульптуры в «Королевстве кривых зеркал». У меня получалось лучше всех. Никольский хвалил: «Учитесь у Степановой, стоит не шелохнувшись!

— Это заместитель главного режиссёра, — пояснила Вероника, — она уже освоилась, сидела повольяжней и, временами бросала любопытный взгляд на едва заметное движение в тени под альбомом с рисунками, что Борис Петрович держал над слегка разведёнными ногами.

…

Через полчаса портрет был готов. Кристина попросилась вниз. Посмотреть, что получилось.

— Ой, мамочка, какая ты тут красивая!

— Борис, как тебя по отчеству?

— Зачем? Я, вроде не старый…

— Талант требует вежливого обращения…

— Ты мне льстишь.

— Нет, это ты мне льстишь! У тебя я получилась словно – королева красоты.

— Так и есть! Но в жизни ты в сто раз лучше! Потому что живая и… горячая. Пару раз прикоснулся и едва не обжёгся.

Представляю, какая ты в постели…

Последняя фраза принадлежала не Большакову, а глупейшему Борику, который если чему и научился, так это подражать голосу шефа.

Заметив облачко недовольства, на хорошеньком личике уралочки, Борис Петрович тут же переключился:

— Кристина, как ты сумела выбрать себе такую красивую маму? Признайся! Ведь мимо неё никто не пройдёт не обернувшись! – он легонько щекочет стоявшую перед ним девчушку.

Та смеётся настолько заразительно, что взрослые невольно улыбаются.

«Оф, — облегчённо произносит в башке солдатика, — ипостась Осторожность, — разве так можно рисковать?! Ты, дуралей, чуть не испортил все усилия Большака!

«Да, капитанша могла взбрыкнуться…» — поддержала коллегу Я.

«Могла. Но не взбрыкнулась!» — Борик доволен. Он считает, что сделал неплохую разведку мыслей замужней женщины…

— Всё, — говорит Степанова. – Скоро укладываемся спать. Идём мыть руки и будем ужинать…

…

Перед сном Кристина снова просится на верхнюю полку.

Борис Петрович выжидающе смотрит на Веронику. Кивком головы та даёт разрешение. «Пушинка» взмывает почти под потолок и осторожно укладывается по ту сторону подушки. Взрослые снова сами по себе. И могут неторопливо беседовать. За вагонным окном — та часть северного лета, что славится тихо угасающими вечерами и долгими зорями!

— Скоро будут белые ночи… — говорит Вероники Борис-художник.

«Скоро я буду тебя ебать…» — думает о Веронике Борис совратитель.

Мерный перестук колёс, однообразные пейзажи, затянувшееся молчание… Даже Кристину не слышно.

— Боря, вы же военный? Расскажите о себе…

Скуп и нетороплив рассказ рядового мотострелка шестой роты. Учения, маршировка по плацу, политзанятия, наряды, караулы, сержантская муштра…

— Есть у нас во взводе сержант Намаконов. Вредина, каких поискать. Ростом с тумбочку, а дерьма — банный тазик! Прости. Не могу говорить о нём спокойно. Вернусь из отпуска, устрою татарчонку отъезд на дембель… Но главное не это. Лучшие годы уходят! Любви хочется! На гражданке парни живут полноценной жизнью. Ходят на свидания, влюбляются… целуются… А я… (ах, как наш БП умеет выдерживать театральную паузу!), — Если бы ты, Вероника, знала, как хочется быть там… среди них…

В голосе Бориса Большакова тоска, в глазах Вероники Степановой сочувствие. Руки юноши безвольно лежат на коленях. Женская ладонь по-матерински накрывают крайнюю из них, успокаивающе поглаживают. Всем видом показывает, что сочувствует. А сама уже жалеет, что, по неосторожности, затронула опасную тему.

Я же молодой и сильный… Сама, наверное, видела, как на женскую красоту реагирую… Видела, да? Вот возле тебя сижу, а здоровье из меня так и прёт…

— Служба в Армии – гражданский долг всех мужчин. – говорит Вероника, как можно мягче… Потерпи Пройдёт короткий срок, приедешь домой, и у тебя тоже будет девушка…

«Ага, потерпишь тут, когда рядом такая конфетка!» — зудит в голове солдатика ипостась по имени Борик.

«Малыш» начал «строить палатку»…

— Вот убедись. – женская ладошка берётся в плен и перемещается на вершину «палатки» и намертво припечатана к булаве.

Удерживал не более трёх секунд. Не давал нежной ручке отдёрнуться.

— Пусти!

— Да пожалуйста! — одёрнутая рука унеслась куда-то в сторону.

— Это ведь не я, — Природа. С ней как бороться? А девушка у меня была. Я так думал… Зойкой зовут… Только один раз и поцеловал… когда провожала в Армию… А эту субботу выходит замуж, — голос Бориса был совершенно упавшим. (Да, при соблазнении чужой жены актёрские данные необходимы!). Борис, действительно, получил известие от Зорьки, что она стала невестой и первого августа у неё будет свадьба. Прислала открытку с видом на Фонтанку.

Текст он мог запомнить, а мог и придумать:

«…Я встретила хорошего парня и полюбила, а тебе ничего и не обещала. Ведь это правда, да?.. Ну, пару раз поцеловались… что с того? Служи спокойно. Твоя подруга Зоя.»

Глупенькая, наивная Зорька, оказывается, она последние несколько месяцев считала, что, если по-соседски провожала парня в Армию, то обязана его ждать…

Ладно. Солдат скоро приедет. А вместе с ним и его — «малыш»! Тренируйся, девочка, тренируйся…

Эта душещипательная история «измены», изложенная в интерпретации «покинутого» солдата, не могла не тронуть чуткое сердце капитановой супруги. Она вернулась на диван, её слова зазвучали ещё ласковей, чем до контакта с «палаткой».

Ох, уж это отходчивое сердце русской женщины…

Следовало, как можно скорее усыпить «Пушинку».

— Я, наверное, сниму её вниз, — сказал Большаков.

Ипостаси, не умолкая, советуют, как поступить. И более всего старается третья ипостась, по имени Я (Сексуальность). Не отстаёт от неё и Борик (Хамоватость).

Борис поступает по-своему. Встаёт вплотную перед сидящей на диване Вероникой. Да так, что выпирающий через трико «малыш» оказывается в нескольких сантиметрах от лица капитановой жены.

«Вот бы в таком виде дать ей пососать!» — проносится в патлатой башке желание Борика.

«Не время!» — тормозит Петрович.

«И без тебя знаю!» — огрызается Борис.

Он задумал продемонстрировать женскому воображению «Инструмент любви» во всей красе. Поразить женское воображение «скрытыми» габаритами и, стойкостью «малыша». Для этого усилиями мышц то напрягал, то ослаблял конструкцию вставшего фаллоса. Двигал её, вздрагивал без помощи рук. Вроде бы и не специально, а оно само так делалось. От избытка природной энергии, так сказать.

И Степанова смотрела на эту демонстрацию эрекции, как заворожённая, затаив дыхание, не зная, как ей поступить: податься в сторону — не позволяли широко расставленные ноги армейца, ограничивающие её передвижение по дивану, а оттолкнуть близкую плоть руками было стыдно… Не своё – чужое!

К тому же, она же не хотела быть грубой по отношению к несчастному юноше, которого перестала ждать девушка.