Осенью скучно. Целыми днями – холодный дождь, из дома носа не высунешь. Пойдешь в сортир, под ногами хлюпает, словно старый пароход шлицами по воде бьет. Только и спать-почивать. Да только не семейке Плоховых-Строговых…

— А что, если нам, старая, кино снять? Камера-то есть, лежит, место занимает. А?

— А что снимать-то будем? Лес, речку?

— Да кому лес с речкой нашей нужен. Мы другое кино снимать будем. Эротическое! А потом в клубе покажем, все равно он пустует.

— Ой, старый греховодник, что задумал! А кого ж снимать-то? Артистов наймем?

— Да хоть тебя! Только репетировать много надо.

Вера Кузьминична вытерла уголком платка сочные губы.

— А что? Я – готовая! Хоть сейчас!

— Нет, погоди. Надо сначала хоть какой сценарий обсудить.

— А что же, можно и сценарий обсудить. Начинай, ты у нас умный!

Иван Егорович встал и, заложив руки за спину, прошелся по горнице гоголем. Потом вдруг резко развернулся к Вере Кузьминичне.

— Что сказал Ильич?

Вера Строгова испуганно вздрогнула.

— Что?

— А Ильич сказал, что «Вы должны твёрдо помнить, что из всех искусств, для нас важнейшим является кино». О, как! Поэтому не халтурим. До обеда сценарий, после обеда репетируем, после ужина – снимаем! Вот такой, стало быть, распорядок дня. Основная идея – снимем немой фильм, а фоном пустим музыку.

— А почему немой?

— Потому что ты у нас Вера, хотя и не Холодная, а местами очень даже горячая, и пищишь иногда не к месту!

Вера Кузьминична зарделась, но согласно покивала. Немое кино она любила, особенно с Чарли Чаплином.

Иван Егорович сел за стол, подвинул к себе лист бумаги и написал: «Дело было в Хуйкове» и задумался. Что мы имеем? А имеем мы козу Марту, визгливую свинку Пеппу и Веру Строгову – в титрах Горячую. Так? Так! Значит, сначала заснимем, как я надеваю кондом, и эту самую свинку Пеппу в жоппу, потом Марту, как обычно при дойке, а потом интервью с Верой, лежащей в пикантной позе. Ну, а в конце камеру на стол, а Веру на топчан, и во все дыры. А спустить обязательно на сиськи, так уж принято у буржуев. Хорошо также, что наши дачники после себя кучу презервативов в подарок оставили, тратиться не надо. Это – плюс! Что в минусе? Вера немолода, хорошо, что толстая, и сиськи нс совсем обвисли и, да, волосы надо обязательно выбрить. Да и мне тоже. Бороду. А то совсем непрезентабельно.

Иван Егорович долго кромсал бородищу ножницами, затем, разведя в горячей воде кусочки вонючего хозяйственного мыла, сделал пену и, наконец, сбрил седину с лица, помолодев эдак лет на двадцать пять. «Ох, ты!», – удивилась Вера Кузьминична, когда Плохов повернулся к свету. – «Вот бы и мне так!».

— Запросто! – сказал Егорыч. – Снимай порты и раскорячивайся!

— Да я не про это!

— А я про это, – твердо сказал Плохов, снова взбивая пену. – Если хочешь быть звездой экрана, растелешивайся и подставляй свою лоханку.

Делать нечего, назвалась груздем, полезай на топчан и раздвигай ноги и руки. Подмышки, если кто не знает, брить гораздо проще, чем между ног. А мужику брить мошонку вообще зарез, причем, в прямом смысле. Женщине немного проще, но и там – одно неловкое движение острой бритвы, и можно остаться без клитора. А если большой? А если торчит? Вот то-то!

Худо-бедно, а выбрил свою женку пенсионер Плохов. Потрогал влажные лысые губищи и сказал:

— Ты, старая, совсем как девочка. Все видать стало. Самое время репетировать!

Хоть и старался сохранить силы до вечера Иван Егорович, да видно не судьба! Потому что наполнил он горячее нутро своей Кузьминичны до отказа, и прилег рядом с размякшей от такого поворота женой. А пока силы восстанавливались, решил Плохов поделиться с ней задуманным.

— Решил я, Веруня, использовать весь наш актерский персонал, задействовать козу Марту и свинку Пеппу.

Аж замерла Вера Строгова, когда про Марту услышала, и многое ей открылось.

— Так вот почему ты так охотно доить ее ходишь?

— Да, хожу. – рассмеялся Егорыч. — Я еще Пеппе помои ношу, и курям корм, так выходит, я и курям в жопу спускал? Кур только ем, а вот про козу нашу скажу одно: она хороша!

Сказал и пошел в кладовую за камерой. А когда вернулся, Кузьминична еще лежала на топчане, добрая и ласковая. С нее он и решил начать.

— Слышь, старая, ноги раздвинь пошире и пошебурши там, а другой рукой сиськи поглаживай, словно ты мужичка поджидаешь, а я тебе разные вопросы задавать буду.

— Ты же сказал, что у нас кино немое будет.

— Это технический звук, я его потру, титры сделаю, потом гармонь вставлю, балалайку, а ты за кадром споешь. Ну, начинай!

Вера Кузьминична приняла оговоренную позу и запустила руку между тонких, по сравнению с круглым брюхом ног. Егорыч сделал «наезд» на ее руку, теребившую клиторок, а потом перевел камеру на груди и лицо.

— Говори, я жду тебя, милый, что же ты не идешь. А сама тяни за соски, чтобы сиськи вставали. Ну же! Так, хорошо!

— А теперь что? – вроде бы равнодушно спросила Вера, а сама раскраснелась, как пионерка у гинеколога.

— Теперь сиськи брось, а пизду обеими руками растяни, чтобы все детали видно было, а сама шевелись, горячись, как молодая кобылка! Развернись на камеру, и глаза, глаза закати! Вот так, отлично!

— А скажите, товарищ Горячева, что Вы делаете, когда под рукой молодого любовника нет? Пользуетесь каким-либо инструментом?

— Какой инструмент, что ты! Была я как-то в райцентре, зашла в секс-шоп, а там цены, мать честная, полпенсии за елдовину резиновую отдать надо! Я уж выберу морковку подлинней да потолще, надену пр… пр… гандон, и дрочусь всю ночь, а потом морковку эту изотру да с песочком съем! Вот такое извращение получается!

— А как у Вас с темпераментом, Вера Кузьминична?

— Нормально! Дай мне мужичка справного, так он от меня на карачках уползет!

— И последний вопрос. Кто, если не секрет, Ваш любовник?

— Любовник-то? Да муж мой Иван Егорович Плохов. Уж так он меня томит, так ласкает, ах, ах, маменьки, кончаю, кончаю! О-о-о-о!

Заметалась Вера по топчану, намочила лоскутное одеяло и замерла.

— Снято! – провозгласил Егорыч, поставил камеру на стол и бросился на супругу, как Чапаев с шашкой на танки…

После обеда Плохов привел в избу козу Марту

— Давай подойник, старая, заодно и отснимем, и молочка попьем!

— Ты ее, правда, ебать собираешься, или пошутил?

— Какие уж, Верочка, тут шутки. Мы еще и полкассеты не записали. Мы ее к перевернутой лавке привяжем, чтобы по избе не бегала, я ее ебать буду, а ты – доить. Только поснимай одежонку-то! Уж очень привлекательная ты у меня! Вон какие сисяндры отрастила!

Не хотела коза Марта ни козла, ни тем более Ивана Егоровича. Поэтому повесила она комолую голову, будучи привязанной к перевернутой лавке и замерла, нервно помахивая хвостиком. Обнаженная Вера Кузьминична принесла подойник, помассировала ей вымя, выдавила из длинных бархатистых сосков первые струйки молока. А Плохов сзади пристраивается, тычется в козью петлю, а камера исправно снимает пенсионерские потуги. Наконец задвинул до упора Иван Егорович Марте, а она:

— Бе-е-е-е!

Он туда-сюда, а она: «Бе-ме, бе-ме!».

А голая Строгова доит и доит. Уж подойник почти полон, и Егорыч уже поделился с Мартой своим «молочком», и не объяснишь упрямой козе, что «горшочек, не вари!». А оставить в вымени молоко нельзя, потому что испортится оно, и удои упадут. А тут совсем некстати пожаловал гость, старый отставной милиционер Федотов Яков Ильич в начищенных сапогах, и в форме при регалиях. Крайне удивился бывший заслуженный мент, что голые пенсионеры суетятся вокруг привязанной к лавке козы, а она бекает и мекает. Вытянул он желтый от курева палец и говорит:

— Это что, скотоложество?

— Вовсе нет, Ильич. Это – новый метод. Поскольку у нас козла нет, а козе секс нужен, как женщине, то я вместо козла перед ней верчусь, а жена доит. Видишь, сколько уже надоила?

— Вижу, вижу, – говорит, а сам козе в петлю смотрит. — Это что?

— Это – козья жопа!

— Это я вижу. А почему дыра?

— А это она козла хочет. Дырку раскрывает, чтобы козел сунуть мог. А ты что хотел-то?

— А я насчет свиньи. Продашь?

— Ни за что! – встряла в разговор Строгова. – К Новому Году заколем, тогда и приходи, Ильич, за мясом, да за салом.

Она уже «выжала» козье имя досуха, и теперь снова омывала его и вытирала чистой тряпицей. А чтобы уберечь Марту от домогательств, она решила отвести козу в хлев.

— Ватник надень! – громко крикнул ей вслед Иван Егорович и пояснил:

— Горячая у меня она, ух, горячая!

— Очень горячая?

— И ненасытная! Как на нее найдет, я потом на карачках уползаю!

— А моя – жадная! Допроситься невозможно!

— Ты козу заведи, – посоветовал Егорыч. – Помогает. Я проверял. Или свинью женского пола. Тоже ничего.

— Ты проверял?

— Ага. Только визжит громко. Ты ей рыло изоляцией замотай, и вперед!

— Так не продашь?

— Козу, свинью или жену?

— Да ну тебя! – обиделся Ильич. – Пойду я!

Ментовские сапоги угрохали назад, а тут и Строгова вернулась.

— Ушел?

— Ушел.

— Не люблю его. Нудный он.

— Станешь нудным. Всю жизнь людей подозревал.

— А камера его тоже засняла?

— Наверное. Сейчас посмотрю.

Иван Егорович промотал кассету туда-сюда.

— Засняла. А знаешь, я его в кино тоже вставлю. Его рожа записалась, а тело я свое вставлю, и вроде как я – это он. И свинью ебать!

Посмеялись оба, и после ужина Плохов приступил к монтированию своего эротического фильма, гоняя видеозапись с камеры на видеомагнитофон и обратно. До премьеры оставалась неделя…

В субботу к вечеру клуб был полон. В крошечном фойе торговали пивом, самогоном в зеленых лимонадных бутылках, картофельными чипсами и попкорном в больших пластмассовых ведерках. Пришли не только любители культуры, но и ветхие бабки, которые несколько лет не слезали с печи. На заднем ряду обосновались четверо бледных подростков, которые нервно хихикали и вжикали молниями на джинсах. На сцене на заднике пламенела надпись: «Искусство в массы!», и виднелись засиженные мухами чьи-то портреты.

Первым на обшарпанную сцену вышел бывший директор клуба Егор Фомич Конобеев, который теперь этот клуб сторожил. Его немного покачивало.

— Господа! – громко сказал он и выдержал театральную паузу.

— Мы не господа! – ответил голос из полутемного зала. – Господа все в Париже.

— Товарищи!

— Мы не товарищи! – ответил все тот же голос. – Все товарищи – теперь господа, а они – в Париже!

Сторож растерялся.

— Друзья!

— Ну, какие же мы друзья! Сроду не были, и теперь уж точно не будем.

— Тогда как же?

— Да никак! Расскажи лучше, зачем ты доильный аппарат спиздил?

— Я хотел, как лучше, мужики, – потупился бывший директор клуба. – И кафе открыл в задней комнате все для того же.

Голос его окреп.

— Не секрет, что по пьяному делу женщины часто не дают. Так?

— Так! Так! – раздались из разных углов зальчика одобрительные возгласы. – И заначки отбирают!

— Так вот, каждый посетитель моего кафе может получить в долг сто грамм на опохмел и… и…

— Точно! Было дело!

— И автоспуск! – с отчаянием в голосе вскрикнул сторож.

— А что это такое? – спросил один из бледных подростков.

— У коровы, как известно, четыре соска, – пояснил сторож.

— Знаем, знаем! – понеслось из всех углов. – Открыл Америку!

— Так вот, – повысил голос сторож. – Если нацепить доильный аппарат мужику, то он может получить то, что иная женщина ему не дает. Удовлетворение! Сатисфекшн, то есть. И руки свободные! Можно газеты читать или на гитаре играть. Или с другими посетителями разговаривать, потому что доильных стаканов – четыре.

— Мало! – выкрикнул кто-то.

— Здорово! – закричали бледные подростки. – Мы зайдем!

Дискуссия кончилась ничем, и слово перешло к виновникам вечера.

Иван Егорович встал, одернул пиджак, брякнув юбилейными медалями. Встала и Вера Кузьминична, подкрашенная, помолодевшая, в короткой юбке.

— Неужто Верка? Ух, ядреная баба! Прямо Ким Кардашьян! – послышались голоса.

— Значит так, – весомо сказал Егорыч, повернувшись к залу. – Все, что произошло в этом фильме, случилось не в нашей деревне, а в Хуйково.

— Все совпадения случайны, – добавила Кузьминична. – И ни одно животное не пострадало, а даже наоборот.

— Ладно, – подытожил Иван Егорович. – Фомич, гаси свет, и давай кино!

Фомич из кинобудки выключил освещение, зал погрузился в непроглядную тьму, а подростки снова завжикали молниями на джинсах. Но экран все еще оставался темным.

— Механик, кино давай! – заорал кто-то.

— Сапожники, кина хочу! – завизжала какая-то бабка.

— На мыло! – закричали подростки.

— Кина не будет! – зычно ответил недоброжелателям Егор Фомич Конобеев из кинобудки. – Проектор пиздой накрылся!

Проектор Иван Егорович Плохов взял в аренду, трясся над ним, как царь Кощей над златом, и тут такая беда! Не быть ему новым Тинто Брассо!

— Ты хоть свет включи, Фомич! – упавшим голосом сказал Плохов. – Чтобы люди не спотыкались на выходе.

— Не могу! Автомат не включается.

— Егорыч! – крикнул кто-то из темноты. – Расскажи, о чем кино-то!

Иван Егорович гулко кашлянул в кулак.

— Ну, как сказать. Эротика, одним словом!

— Жесткая?

— Жестче не бывает. Зоо…

— Ай! – вскрикнул один из бледных подростков. – Я сейчас кончу!

— Значит, так! – решительно сказал кто-то. – Мы билеты покупали? Покупали. На пиво тратились? Тратились. А кино обломалось, а ты, гражданин Плохов, даже подробности утаиваешь. Нехорошо, обман получается…

Иван Егорович узнал голос бывшего милиционера Якова Ильича Федотова.

— Подробности, подробности! – принялись скандировать подростки с заднего ряда. – Мы ждем перемен! Цой жив!

— Тихо! – заорал Федотов. – К порядку, или я попрошу очистить зал!

Наступила тишина, и стало слышно, как подростки пыхтят и шевелятся.

— Я думаю, – продолжал Федотов. – Раз фильм не состоялся, то предлагаю устроить спектакль.

— Под названием «Сон в летнюю ночь!», – подхватил кто-то.

— Зачем? – спросил Федотов. – Фильм эротический? Эротический. Пусть товарищи Плохов и Строгова доведут его содержание в буквальном виде, так сказать…

— Вот, вот! – подхватили подростки. – Пусть покажут!

Иван Егорович встал, громыхнув откидным сидением.

— Дурачье вы! – сказал он. – Как же мы вам покажем, если света нет. А?

— А у меня фонарик есть! – сказал один подросток. – И у пацанов – тоже!

— Молодежь – в первый ряд! – выкрикнул кто-то.

— Точно! – рявкнул бас. – Молодым везде у нас дорога!

Молодежь, подсвечивая себе фонариками, сели, потеснив старух, в первый ряд и осветили облезлые доски сцены.

— Ладно, – сказал Плохов жене. – Пойдем, покажем извращенцам, где раки зимуют!

— Хорошо, что я лучшее белье надела, – вздохнула Кузьминична – Жаль, если порвешь…

Они вышли на сцену, Иван Егорович взял гармонь, и свет фонарей скрестился на них, как лучи прожекторов на фашистских бомбардировщиках.

— Картина первая! – объявил Плохов. – Стриптиз, то есть, раздевание под музыку!

Он заиграл вальс «Амурские волны», а его супруга стала оглаживать свое тело, покачиваясь из стороны в сторону, как ей казалось, обольстительно. При этом она стянула с себя по очереди белую полупрозрачную кофточку, темно-серую юбку, кружевную комбинацию, и осталась в лифчике с отверстиями для больших сосков и трусах с прорезью между ног, откуда торчали вислые половые губы. Лучи фонарей, освещавшие ее объемистую фигуру, завибрировали, а один из четырех и вовсе погас.

— Картина вторая! – снова объявил Егор Иванович. – Эротический танец «Тверк».

Он «сменил пластинку» и заиграл когда-то популярную песню, а Кузьминична, бойко ударяя пятками в пол, запела истерическим голосом:

— Хороши вечера на Оби, ты меня поскорей отъеби, отъеби поскорей, твою мать, и иди на гармошке играть!

При этом она одной рукой тянула себя за соски, а другой – «шерудила» между ног. На сцене стало темнее, потому что погас еще один фонарь, а Иван Плохов заиграл другую широко известную старую казачью песню про златую пчелочку:

— У моей, у Любы — русая коса…

Но, когда он дошел до куплета со словами про мягкие пуховые «сисочки», свет погас почти совсем, потому что Вера Кузьминична лихо откинула ногой снятый лифчик, и взялась за трусы, а Плохов, без объявления третьей картины поставил гармонь на пол и в тишине, прерываемой лишь сопением подростков, двинулся к обнаженной супруге…

Когда «киномеханик» Егор Фомич, наконец, справился с упрямым автоматом, и загорелся настоящий яркий свет, оказалось, что все были при деле, и никто не скучал. Супруги Плохов и Строгова изображали бурную страсть, бледные подростки отчаянно дрочили, а более зрелые зрители, покуривая, встали в очередь к костяным бабкам. Те вроде бы были не против…

А ночью клуб сгорел дотла…. Такое вот кино!