Oksana Litovchenko

Вересковый мед

20+

Легенды о старухе — миллионщице Силантьевой до сих пор блуждают по округе. Бабкой с железными яйцами зовут ее в народе за то, что собственноручно убила из карабина своего мужа и его молодую любовницу, когда застукала в спальне их.

И на суде стояла с гордо поднятой головой, обвиняя общество в отсутствии морали и попрании заповедей Божьих.

И по сию пору, когда бескрайние дали застилаются снежными покрывалами, и когда в низинах, да на торфянниках густо цветет вереск, волнуемый ветром, слухи о несметных богатствах Силантьевой, о ее миллионах будоражат умы людские, не дают покоя ни молодым, ни старым.

«Из вереска напиток,

Забыт давным — давно,

А был он слаще меда,

Хмельнее, чем вино»…

Перед смертью старуха совсем с ума спятила. Везде мерещилось ей предательство лютое. Свою дочь со света сживала, называла гулящей. А та и до 35 не дожила, разбилась на вертолете с дружком. И опять болтали в народе, что не прошло дочери даром проклятие матери.

Деньги и имущество Силантьева завещала внуку Евгению. Долго сомневалась, парнишка-то неопытный, лучше бы девка была, они надежнее. А у парней все вертихвостки на уме. Но делать нечего, внук — самый близкий из родственников. Хотя, близкий — далекий, то дело десятое. Знать никаких родственников Силантьева не хотела. А внука вроде как воспитывала, он подленький мальчонка, однако, что-то ласковое в нем все же есть.

Одна беда — молод уж очень, только -только в университете учебу начал он, но старуха, как беду эту пересилить придумала.

Назначила Евгению опекуншу, настоятельницу монастыря матушку Аглаю, а под ней — совет опекунский из семи членов, отношения к духовенству не всегда имеющих, чтоб, значит, определили по справедливости, все ли условия для вступления в наследство внук исполнил, все ли, воле бабушки соответствует. И чтоб порешили судьбу наследства простым голосованием.

А условия такие: в наследство внук вступает после женитьбы. Женой должна быть девушка скромная из хорошей, набожной семьи. Молодоженам определено венчание и генетическая экспертиза их первенцу — коли от мужа законного, вот тут наследству у внука и быть. А уж коли он где оступится, да личину свою явит похотливую, в этом случае деньги отходят монастырской обители.

Под конец жизни Силантьева зачастила в монастырь. Бывало жила там неделями. Очень уж они сошлись с матушкой Аглаей, та с полуслова понимала благодетельницу, угодить спешила и днем и ночью. Почитай вся обитель в такие дни была у сварливой старухи на побегушках. Да той много-то и не надо: свечечку, да иконку, да киселика с хлебом белым, да икорочки свеженькой.

О монастыре слава шла недобрая, но бабушка злому слову не верила, полагалась на свою интуицию.

Долго испытывала матушку, наконец убедившись в ее благочестии, бумагу об опекунстве то и подмахнула.

Очень сошлись они с игуменьей, обе в прошлом имели дела темные. Силантьева — убийство мужа. А Аглая до монастыря хирургом работала, судачили, что на операционном столе кого-то и зарезала. И если у Силантьевой все было явно, да на виду, то у Аглаи — тайной, покрытой мраком. И что там точно было, то никому и не ведомо.

Это была статная женщина лет 56, рыжая, с ухоженными руками и смуглым лицом, словно закаленным адским пламенем. Эта поджарая, многомудрая стерва знала все о страстях человеческих, а из косточек запретных плодов были бусы ее собраны, которые она не снимала даже во время самого похабного полового акта.

И монастырь ее, это ведь, по сути, не обитель была духовная, а изощренный публичный дом, где Аглая торговала девственницами.

И вот такая бедовая матушка да стала опекуншей неопытного наследника. Так, в темных глубинах монастыря, под низкими сводами и начал вариться этот погибельный дурман, этот греховный вересковый мед, один черт знает с какими травами.

На День рождения Жени, внука Силантьевой, Аглая привезла ему яркую коробку, перевязанную розовыми лентами.

— Ух ты, это подарок, да? — Встрепенулся наследник и попытался зубами разорвать широкую ленточку.

— Ножницы же есть, — показала матушка ножницы и аккуратно взрезала материю. Извиваясь розовой змеей, лента скользнула на паркет дубовый.

— Что это? — Удивлялся парень разглядывая в руках кусок черной ткани.

— Это платье насельницы, — надменно приподняла Аглая бровь черную.

— Кого? — Переспросил Евгений.

— Монахини.

— А зачем оно мне?

— А как ты иначе собираешься жить в женском монастыре? Будешь носить платье.

— Нет, нет, нет! — Заупрямился Женя, отпихивая коробку.- Ни в каком монастыре жить я не буду.

— Будешь, как миленький! — Жестко отрезала Аглая, — мне вверена твоя нравственность, и блюсти мы ее будем в монастыре, и не перечь, пожалуйста — тебе же хуже. Меряй платье, посмотрим как сидит, может, где что ушить придется.

Наследник неумело взялся за рясу.

— Испроси благословения, недотепа!

— Благословите.

— Благословите, досточтимая матушка Аглая.

— Благословите, досточтимая матушка Аглая.

— Благословляю. Теперь разденься догола, потом облачайся! — Командовала наставница.

— Ну мне стыдно, — захныкал Женька. — Выйдите, я сам примеряю.

— Одеяния не простые, без меня не поймешь, что куда. И ломаться тут нечего. Привыкай, я твоя водительница! Заодно погляжу на тебя, а вдруг ты девка — девица?

Евгений не мог понять, шутит она или серьезно. А женщина сама смахнула с него футболку, расстегнула ремень на джинсах. Наконец, жутко стесняясь, он из трусов своих вышел.

Аглая не без иронии оглядела его, взгляд на отростке остановила.

— Дрочишь часто? — Спросила она и приняла его робкие яички в ладонь свою горячую. — Вижу, часто, потому такой маленький. Да шучу я, прости Господи! — Дышала она ему в ухо. Женька ежился, играл плечами и прикрывался руками слабыми.

— С невестой своей спишь? — Продолжала похабный допрос опекунша, мошонку его сжимая, комкая.

— Не-ет, — парень жеманился, стараясь не смотреть на матушку.

— Смотри, до свадьбы нельзя. Помнишь, что бабка написала? А то в миг без наследства останешься!

— Помню.

— Побреем тебе все тело, в монастыре будешь ходить без белья нижнего. Пожалуй, сделаем тебе депиляцию полную, чтоб от девок не отличался. А то мало ли чего. И волосы на голове отпустишь, как у девки чтоб.

Игуменья игриво надела на голову голому подопечному клобук, расправила по плечам покрывала тройственные, прогнавшие по чутким лопаткам «насельницы» легкие струи воздушные:

— Ты что дрожишь, тебе холодно?..

Монастырь представлял из себя целый комплекс зданий и сооружений старинных, включающих три храма, семь церквей домовых, архиерейский корпус с трапезной праздничной, библиотеку, лавку монастырскую, музей галерею и три скита — это удаленные поселения.

Не смотря на сравнительно молодой возраст, славилась обитель уникальными целебными сборами и чаями из трав, а так же медом вересковым, который собирали с медоносов, монастырю подконтрольных.

Этот чудесный мед с большим успехом на окрестных ярмарках и даже в столице продавался. Слава о нем ушла далеко за пределы стен монастырских, в периметре которых был хорошо заметен корпус архиерейский.

Его восточное крыло для игуменьи предназначалось. Ее покои были пышно украшены. Вот как описал это убранство очевидец талантливый: « К двум небольшим анфиладам в бельэтаже вела парадная лестница. Среди изящной барочной лепнины можно разглядеть вензеля, гирлянды из цветов и фруктов и пальмовую ветвь, — символ отречения от дел мирских».

Евгению была выделена келья, но это скорее для отвода глаз. На деле же благочестивая матрона поселила его в своем крыле, рядышком с покоями в двух комнатах, для особых гостей предназначенных. Насельницам матушка Аглая представила подопечного, как монахиню новоначальную и по, совместительству, свою помощницу — келейницу, велела называть его «сестрой Евгенией».

Каковы были обязанности этой «сестры» никто особо не вникал, штат обслуги у игуменьи обширный был. Одной помощницей меньше, одной больше — никого не волновало оное.

Тем более, что матушка славилась нравом жестким, поэтому желающих лезть в ее дела особо не было.

Что касается самого Евгения, на заточение в монастырь он согласился не без интереса. Был он проказником по сути, и, хотя имел невесту, сторонним женским полом интересовался живо. А монастырь, по его мнению, был ни чем иным, как цветником, где можно было порезвиться сладостно.

Однако, оказавшись в среде этих сестер, напрочь лишенных косметики, с головы до пят укутанных в черные, мрачные одеяния, он слегка подрастерял свой пыл. Хорошо хоть пока старые монахини не встречались Евгению.

Вообще же вся эта храмовая эстетика, унылый уклад, подчиняющийся строгому почти что военному уставу, погружали в безрадостную атмосферу духовную и как — то совсем не располагали к плотским радостям.

Какие уж тут «муси — пуси» под возвышенно- тревожный звон колоколов, да под песнопения молитвенные.

Однако, ошибался парень. В тихом болоте, как известно, черти водятся. И данный монастырь именно таким болотом и был.

«В котлах его варили, и пили всей семьей,

Малышки — медовары, в пещерах под землей»…

— Прежде чем что-то сделать, испроси благословения, — учила настоятельница подопечного.- Вместо «спасибо» — «Спаси Господи». Без благословения из монастыря выходить не положено!

— Ну у меня же скоро учеба начнется в университете, у меня есть девушка, друзья, дом, — удивлялся Женька. — Что ж я в монастыре этом безвылазно сидеть должен?

— Если будешь правильно себя вести, у тебя столько денег будет, что никакая учеба тебе в жизни не понадобится. Плюй на все, да мне доверься, всем твоим слабостям потакать буду! — Лукаво липла к уху наследника наставница, — в мир будешь выходить, когда повелю. А время интересно можно и в монастыре проводить, а?! — Многообещающе подмигнула игуменья глазом искристым, — к тому же тебе, чтобы наследство получить, надо сильно постараться. Бабушка твоя строгая была, но глупая, так бумаги запутала, что сам черт не разберет. Да и совет опекунский начеку, его не проведешь, не разжалобишь. Вот признаем тебя недостойным наследства, а пунктик такой есть в бумаге, что будешь делать тогда?

— Сами святая, а сами про чертей вспоминаете, — дулся Женька.

— И монахам ничего человеческое не чуждо, и нас на остренькое да солененькое тянет, — снова подмигнула матушка.

Злой она была, да веселой. А эта смесь в человеке губительная.

— Сегодня, как стемнеет, да монастырские улягутся, я тебя нашим медком угощу. Знатный медок, целебный, да пахучий!

— Бе — е, ненавижу мед, — брезгливо распялил губы наследник.

— Этот полюбишь! Вкус у него с горчинкой легонькой. Даже от маааленькой ложечки остается приятное, послевкусие ореховое…

Предложенные комнаты Евгению не понравились, темноватые, хотя и с богатой мебелью, сплошь из дуба мореного. В главной — в углу — целый иконостас с ликами строгими, почти страшными, и запахи сладкие, приторные. Пахло яблоками спелыми, да корицей шелковой.

Женя заглянул в огромный холодильник с единственным, каким то игривым магнитиком на двери: включилась мягкая бирюзовая подсветка и высветила в его внутренностях целый склад продуктов, даже не тронутых: колбасы разные, балык, молоко, тан, шпик, фрукты, овощи. Только пива пять сортов. Вот тебе и обитель монашеская!

Новоявленный квартирант сорвал с грозди виноградной пару ягод фиолетовых, сунул в рот и бесшумно прикрыл дверь холодильника.

Кровать в спальне широкая, двухместная, что для монастыря тоже удивительно. И душевая комната — богатая, с ванной просторной, малахитовой, зеркалом во всю стену и множеством средств косметических — шампуней, гелей, скрабов и набором полотенец, фактически гостиничным. А еще халат, тапочки, шапочка для волос — все как в отеле фирменным, кабы не иконостас, да запах этот навязчивый.

Едва огляделся Евгений, да освоился, в покои вьюркнул ключник монастырский Егорушка, лет пятьдесят ему, худощав и скрытен, от разговоров уклоняется. Внес ноутбук, поставил на столик журнальный, подключил к плазме, буркнул, что так велела матушка и улетучился.

Женька собрался было опробовать ванную, но тут явилась игуменья, разведать, удобно ли подопечный устроился.

Вскоре она кормила его медом густым с серебряной ложечки, просила не проронить ни капельки. Евгений мычал, крутил зрачками, не успевая тот мед проглатывать, а матушка все потчевала его и потчевала, подтирая салфеткой вокруг губ.

— Сходи в церковь, на службу, да поставь за бабушку свечечку, — наставляла она юношу. — Она, небось в аду теперь мается, а от свечки ей облегчение.

Женька жаловался, что не может сам надевать монашее облачение, все задом наперед получается.

— Тренируйся и скоро привыкнешь, — ухмылялась матушка и ее легкие, рыжие усики схватывались золотом в луче солнечном, сквозь окно пропущенном. — Ну, скажи, тебе же это нравится, особенно, что ты без белья? Нравится?! Послушница ты наша новоначальная…

Женя смущался и ежился, а она, меж тем продолжила:

— Распорядок дня тебе необязателен, в сетку расписаний не будешь вписана. Будешь у нас нести чин ангельский, — снова загадочно подмигнула настоятельница. — А вообще же с тобою одни проблемы мне. А вдруг наша тайна обнаружится? Ну да делать теперь уж нечего. Взвалила я крест с тобой на себя, прости Господи.

Повздыхав, да поохав, удалилась она, а в покои явились две хрупких насельницы, дружно поклонившись «сестре Евгении», убрали со столика блюдечко с остатками меда кирпично — красными, ложечку, да салфетки испачканные.

Женька отмывал липкие губы в ванной, смотрелся в зеркало, ему чего-то так радостно делалось и монастырь таким уютным казался, что, после ванны, он брыкнулся на постель и засмеялся тихонечко.

Он взял смартфон, набрал невесту Кристинушку, жалея, что пальцы еще мокрые и такой чепухи ей наговорил, какой никогда не наговаривал.

Про тайны болтал какие-то, про расставанья вынужденные, но недолгие, и даже про графа Монте — Кристо что-то рассказывал.

Ему вдруг стало холодно, он отыскал пульт от кондиционера и прибавил градусов, но едва снова в постель вернулся, его словно обдало жаром, и он мгновенно разделся до гола, хотя и путался в юбках этих, да оборках бесконечных, а потом ужом извивался поверх покрывала, позабыв, что дверь не заперта, и войти к нему кто угодно может.

Он смахнул покрывала и погрузился в одеяла лебяжьи, пуховые.

Какая-то легкость небывалая словно растворяла тело в струях прохладных, приятных, ментоловых, и он его вообще не чувствовал, и тут же огонь на него накатывал, словно щепку корежил и скручивал.

«Видно Дьявол тебя целовал,

В жаркий рот, тихо плавясь от зноя»…

Внезапно его гениталии охватил зуд нестерпимый. Женя стал яростно промежность расчесывать, яички драть, его отросток оттопырился, залупка, как орешек выщелкнулась, дико раскрылась отверстием, как никогда не раскрывалась. Он пустился дрочить азартно, никак сосредоточиться на дрочке не умея мысленно. Рука бешено вверх — вниз ходила, как поршень. А бедолага все никак кончить не мог. Наконец выдохся весь, корешок свой измучил, а разрядка все не приходила и удовлетворение не наступало. А зуд прыгнул на его анус, обсыпал и его тоже захватил и стал распекать все жарче.

Евгений вскочил и голый, удивляясь сам себе, вприпрыжку помчался в покои матушки, от неудовлетворения изнывая, словно гнал его кто-то.

А игуменья и ждала его, стоя спиной к полке каминной, локтем об нее опершись. Простоволосая, одета она была в просторную, короткую, полупрозрачную, белую, мирскую накидку, с плеча спадающую, ее голые, слегка отвисшие, сучьи груди торчали крепкими сосками в стороны. Той рукой, опиралась на которую, ее птичьей кистью, она бесстыже приподнимала край накидки, которая, широким, кружевным полукружьем свисая, внизу оголяла крутое бедро и аккуратно подбритую пизду голую, но ровно настолько, чтоб лишь намекнуть на черный пушок влагалища, узкой дорожкой в промежность сбегающий, чтоб только дать понять, что настоятельница без белья. И не более.

— Матушка Аглая, сюда же зайти могут. — Как-то, словно испуганно запищал Евгений, — а вы в виде таком!

— А никто сюда не зайдет, коли я не велю. Не посмеет.- С усмешкой молвила игуменья.

Женька, рот раскрывши на опекуншу пялился, глаз отвести не в силах, и чесал- чесал свои половые органы.

— Матушка Аглая, у меня раздражение от перин ваших, — взмолился он, порхая буквально на цыпочках, — все чешется, умоляю, мази дайте какой — нибудь.

Глаза настоятельницы блеснули по змеиному, и зрачки их стремительно сузились, и она как-то очень торжественно молвила:

— Грешна ты, Евгения, грешна и не каешься, потому Господь и шлет тебе испытание. Да и мир весь во грехах погряз, в извращениях и похоти, потому и нету покоя нам, потому и маемся, в аллергиях, да заразах всяческих.

В ее руке оказался пульт, она включила плазму широкую.

А там девушку белокожую, белолицую стоя сзади, за бедра держа, жестко уродливый мужлан сношал, на дикого кабана похожий. А из одежды на девице лишь диадема бриллиантовая, да перчатки, расцветшие кружевами легкими до локтя, белые.

Женька глазами пожирал любовников, и глазам не верил своим: у девицы из лобка торчал небольшой членик эрегированный, с боков яичками облепленный.

Выходило, что парень то был с грудью и прической девичьей!

Евгений чувства охватили сладкие, сиреневые, дурманящие. Никогда он такого не видывал, ни о чем таком не догадывал.

А матушка выставила кулак со средним пальцем поднятым, какую -то вязкую, мутную мазь на него из тюбика капнула, за промежность подопечного схватила спереди, его анус тем пальцем нащупала и настойчиво его в сфинкер ввела, словно на штырь пацана посадила.

Женя затрепыхался, схватился за руку ее, попытался высвободится, но матушка уже вовсю тем пальцем трясла у него в анусе, и дикие пошлости щекочущие ему в самое ушко нашептывала:

— Смотри, смотри на экран, насельница, чужой грех седлай, да осваивай!

Глазами желтыми в глаза его до самого дна заглядывала, высокомерным, ироничным взглядом поощряла и стыдила его, словно поняла его тайну самую сокровенную.

И палец ее настойчивый все активней стимулировал лунку ануса, распаляя ее, раззадоривая. Но кроме боли и стыда ничего Евгений не чувствовал. Да еще недоумение разве что. Уж никак не ожидал он, что события такой крутой оборот примут.

А тут еще бедро матушки иногда чуть касалась бедра его оголенного, раздражало волосками жесткими, чуть отросшими, отчего по плечам юноши разбегалась кожа гусиная.

Нижний краешек накидки матушки щекотал залупку крепкую, голую, навевал на нее ветерочек легонький.

Женя уже не смотрел на плазму, под себя он смотрел и видел, как наставница забрала его отросток торчащий, каменный в руку свободную и стала дрочить, другой рукой страстно анус массируя. При этом она натужно кряхтела и постанывала как бы за него. А он лишь, стесняясь, тихонько поскуливал.

Наконец накатил оргазм непонятный, словно безликий, и Женька выбрызнул прямо на руку смуглую матушки, и благодарен он был ей за облегчение.

А небо над монастырем — синее. И облака — белые, и летят они стремительно, словно сильным ветром гонимые. И бегут по земле их тени легкими темными пятнами, что взбегают на пригорки лесистые, да ныряют в овраги глубокие, а потом идут по цветущему вереску, словно лодки по фиолетову озеру.

И висят над соцветьями яркими пчелы тучные, да тяжелые, и в нектаре их чуткие усики, и в нектаре их лапки мохнатые. Вот иные ныряют в бутончики и хлопочут там дружно, да радостно. А иные взлетают с бутончиков и летят на далекие пасеки над полями с хлебами поспевшими, над лугами, что давеча скошены, над домами, мостами, дорогами, над церквами, блестящими золотом. И швартуются к ульям на пасеках, и медами те улии полнятся…

«Пришел король шотландский,

Безжалостный к врагам,

Погнал он бедных пиктов

К скалистым берегам.

На вересковом поле,

На поле боевом

Лежал живой на мертвом

И мертвый — на живом».

И жил своей повседневной жизнью монастырь. Сестры вышивали нитью серебряной, да золотой. Писали иконы. Серьезное дело сестер золотошвеек — изготовление воздуха да покровцов для богослужений архиерейских по эскизу древнему с применением жемчуга натурального, нити золотой, да камней драгоценных.

Но все это больше для смирения, да отвода глаз.

Другая задача была у монастыря этого. Ведь не даром сановитые пастыри спешили сюда со всех концов земли благословенной, и из самой столицы.

Ну а потом был праздник великий. И много дорогих машин к монастырской стене съехалось. Автомобили гостей самых почитаемых были во двор обители пропущены. Стоят там представительский «Мерин» матронушки и черный «Ягуар» митрополита Лариона, на службу в обитель прибывшего.

По двору, да по всем помещениям металась челядь монастырская. Ларион в своих покоях принимал на себя облачения праздничные.

Игуменья при сем присутствовала, привела с собой и «сестрицу Евгению», владыке ее представила:

— Насельница наша новоначальная. Моя, выходит, келейница.

Женька видел перед собой худого старика лысого, сутулого, полураздетого, и никак у него этот типаж с образом дородного священника, каковым, по традиции, должен был быть митрополит, не связывался.

А Владыко ощупал фигурку Женьки глазками, сладко сощурился, распустив лучики морщин от уголков глаз к вискам седым.

— Испроси благословения, — тронула «насельницу» игуменья.

Уже выдрессированный Женька поднял руку ладонью кверху, на которую легла маленькая ручка священника и ткнулся губами в нее с поклоном.

И странный разговор завязался между настоятельницей и митрополитом, поначалу непонятный Евгению.

— Вы сегодня жених? — Спросила матронушка.

— То смотря какую ты мне невестушку заготовила, — еще пуще пастырь сощурился.

А Аглая в ладоши хлопнула, и под своды впорхнули три девицы. Обомлел наш Женька: все — почти голые! Лишь в игривые, замшевые сапожки обутые, да трусики на них белые. Двое с волосами в косы заплетенными, а одна, средняя, с гулькой балетной.

Священник больше смотрел на среднюю, буквально пожирал ее взглядом бесстыжим, его трусы спереди оттопырились.

— Как зовут -то тебя, красавица? — Вкрадчиво спросил дедушка.

— Анна, — ответила «балетная» и потупилась. Ее щеки пылали, а тоненькие ноздри подрагивали.

— А давай мы с тобой снимем трусики, да друг дружку с тобой и порадуем.

Глядя в пол девушка запустила большие пальцы под резинку с боков. То же сделал и батюшка. Было похоже что с девицей это все репетировалось.

— Ап!- Спустил трусы Владыко.

Тоже самое сделала и девушка и вышла из белья, коротко и с опаской поглядывая на член священника.

Жадно разглядывая любовницу Ларион качнул тазом, его полувисящий член стал лениво наливаться кровью, потом весь как-то расправился и стремительно вскочил, молодецки загнувшись мясистой головкой кверху.

— Да вы — жених! — Восхищалась игуменья, — трудно, да жарко придется сегодня невестушке. Она то ко встрече с женихом готовилась, но все равно, прошу, вы поласковей!

Женька смотрел и не верил глазам своим: ручки у старика мягкие, морщинистые, а член молодой, дородный, крепкий, сладострастный. И сравнивал невольно юноша отросток свой неказистый с детородным органом этого деда и терзался завистью.

— Нет, — капризничал Владыко, — не белотелая, не пойду с ней в постель. Явилось мне видение: дева худая, белокожая, с гривой огненной, да глазами зелеными. Вот такую и найди. Счастье мне с ней будет. Да чтоб поигривистей, по похотливее. Эта зажата очень.

— Ну у вас же как на них встал хорошо! — Аглая на колени опустилась, восхищенно хуй священника рукой поймала, пробежала по нему распахнутым взглядом, преданно заглянула Владыке в глаза.

— Я когда в полной охоте, так он у меня темным становится и тяжесть в нем, словно свинцовая. А сейчас нет этого, так баловство одно. Так что ищи.

— Слушаюсь, Отче, — встав, поклонилась матрона и потупилась.- Но заказ ваш редкий, время на исполнение надобно.

— А вот ты и поищи, поусердствуй для батюшки. А уж я ублажу девоньку, на небесах окажется. А сейчас облачайте меня, облачайте. Господь, он, матушка, не ждет. Службу своевременно требует.

Голые девы, исполнив реверанс, по очереди поцеловали ручку пастыря, тот, уже увенчанный митрой белой, перекрестил их, и исчезли они, испарились безмолвно, словно легкий дымок развеялись. Видимо, с облегчением.

Во дворе монастыря за рукав Женьку дернула высокая послушница:

— Зажигалка есть?

— Да вроде есть.

— Айда, покурим. Держись за мной.

Вскоре монашка свела своего спутника в пристенок какого-то подвала запертого на массивный навесной замок. Подвал, похоже, не использовался. Клен пробился в трещину забетонированной площадки под ногами у новых знакомцев. Бурьян стелился под солнечным ветром справа и слева от входа в подземелье.

— Тут везде камеры, а сюда они не достреливают, угол потому что.- Просвещала послушница, прикуривая тонкую сигаретку:

— А ты парень? — Спросила она Женьку, торопливо выдувая упругой струйкой дым.

— А как ты поняла?

— Глаз наметан. Да здесь такое сплошь и рядом. Не монастырь, а вертеп.

— Как так?

— Да так. Думаешь тут примерная обитель? Ага! А тут девственницами торгуют.

— Ничего не понимаю.

— А что тут понимать? Съезжаются извращенцы со всех концов. Ну Аглая им девственниц и подгоняет. Сначала дозволяет только анальный секс, ну под видом того, что надо девственность блюсти. Понятно, что от этого у анальщика азарт распаляется, а потом, когда он уже готов на все, матушка ему ту девственность и продает. Бешеные суммы между прочим. Бывает даже аукцион устраивают для куража.

— Не боишься, что я настоятельнице тебя выдам?

— Не боюсь.

— Почему?

— Да бродишь ты, как чумной. Ясно, не здешний. Видимо или спрятаться, или пересидеть явился. Значит, не встроен в иерархию монастыря и стучать тебе нет смысла. И не родственник ты Аглае. Родственникам такое не показывают, в такое не вмешивают. Да и чувствую я людей сразу.

— Наблюдательная!

— Да, я такая… Я тут тоже, между прочим, не по своей воле чалюсь. У папашки придурка какие-то разборки, вот он меня сюда и определил перекантоваться. Но поскольку идиот по натуре, то взял с игуменьи обязательство дрочить меня по всему уставу. Ну, чтоб ума — разума поднабралась. А она и рада стараться. Змея та еще.

У девушки были большие, чувственные губы и голубые, кажущиеся пронзительно холодными глаза. Сигаретка подрагивала на губах, а глаза смотрели куда-то поверх Женькиной головы — послушница опасалась посторонних.

Парень пожирал ее глазами и понимал, что если ей самую чуточку макияжа, то выйдет просто потрясающая красавица.

— Губы свои? — Спросил Женька.

— Свои…все спрашивают. Говорю, если не верите, так и идите в задницу!

— Это ты что ли пень у забора поливаешь?

Девушка озорно прыснула:

— Я. Эта, дура игуменья такое идиотское послушание на меня наложила, за то, что я айфон на склад не передала. Нет чтоб на кухню, в трапезную или просфорню меня послать, все бы хоть какая-то польза была. Так нет же, нарочно бессмысленной работой нагрузила. Это у них называется отсечение своей воли и предания себя воле наставника. Тут все, что ни появись, все надо на склад нести, склад у них бездонный. А айфон новый. Так вот фигушки. Я туда старый сбагрила, а новый заныкала. У меня он, только на беззвуке.

Она показала Женьке телефон:

— Надо будет позвонить, обращайся. Как зовут -то тебя?

— Женя.

— А меня Надя.

— Надежда значит.

— Да шучу я, — снова показала белые зубы девушка. — Это фильм такой есть, все время на Новый год крутят. Там Женя и Надя. А так я Настя.

— А мне показалось, что все тут демократично. Мне ключник даже ноутбук принес.

— Это Егорушка что ли?

— Он.

— А ты знаешь, что он не ключник, а ключница? — Интригующе опустила уголки губ Настя.

— Не понял. Он же мужик. В штанах ходит.

Был мужик. А теперь — голова мужика, а тело бабы. Причуда матушки. Ему вагинопластику и груди сделали для хохмы, да чтобы гостей завлекал. Сейчас, подожди. Тут эти фотки во всю гуляют… Она пролистала смартфон. Протянула новому знакомому:

— Видал ты когда — нибудь такое?!

Экран являл какое-то голое существо во весь рост. Лысая, беззубая голова невзрачного мужичонки на роскошном женском теле с широкими бедрами, вагиной и большой грудью. Существо словно вышагивало горделиво, ступая на носок, высоко поднимая широкое плечо. И куда только подевалась сутулость ключника. Вагина поросла волосами, они огибали губы, взбегали на лобок, где были выстрижены тонким, игривым крестиком. Вся интимная прическа была запущена ровно настолько, чтобы показать легкую запущенность и хабалистость этой безотказной «бабы».

Женька испытал что-то типа легкого возбуждения.

— У него даже любовник есть. Так, ну все, побегу я, пока не засекли.

Она выдула последнюю струю дыма. Отобрала у парня телефон:

— И это, слышишь, не пей здешний мед, — серьезно сказала она.

— А то что, умру?

— Об том спроси у тех, что лежат за монастырской стеной.

— Ой, страшно.

— Страшно, не страшно. А я тебя предупредила.

— За что же вы Егорушку так?- Женька игуменью спросил.

— Донесли уже, — горестно руками она всплеснула. — Ну что за обитель такая — то подлизы, то ябеды.

А потом дружески «послушницу» сбоку за плечи обняла, к себе прижала. Стала терпеливо втолковывать:

Вот ты спрашиваешь, Евгения, за что так с Егорушкой? А за то, что проказил, что не по уставу поступал. Ему на склад вещи принесут, а он, негодный, нет, чтоб сестрам раздать, возьмет, да и пропьет. А то, слышишь, пришла к нему монетка, чудо, что за монетка, цены необыкновенной. А он, вместо того, чтобы матушке благодетельнице вручить, на бутылку сменял. Одну лишь бутылку взял, а на ту монетку три обители таких можно отстроить было. Ну и наказала матушка Егорушку, а как иначе? Не воруй, себя блюди, матушку уважай. Да мягкое ведь принял наказание, жестче все могло быть, да безрадостнее. А так живет и радуется. Ладная баба из него получилась, сладострастная, дюже до мужиков охочая. Пизда жадная, да знойная, без дела не мучается. Не пизда, а арбуз спелый! Осы со всех сторон слетаются.

Как гости в баньку взойдут, так уж и кличут Егорушку, обходи нас веничком. Что такая у нас банщица очень уж всем нравится. Издалека едут посмотреть на нашу ключницу.

— Матушка Аглая, мне в город надо…

— Ах ты ж негодная. А благословение, забыла?!

— Матушка Аглая, благословите в город съездить.

— Во-от. Это другое дело. Давай ка мы с тобой чайку мятного с нашим медком монастырским попьем на дорожку, да и поедешь.

Женька и опомниться не успел, как его уста расщепила ложечка серебряная с медом вересковым.

А потом все повторилось. Себя не помня разделся он, метался в постели белой весь в горячке дикой, тлетворной. Тело пылало, была эрекция, но сколько не дрочил он не приходил оргазм облегчающий.

Комкал одеяла, да простыни, на подушки коленями становился… А потом, не помня себя, позвал Аглаю, покликал, голосом низким, воем зверючим.

Та взошла, словно ждала тут же. Снова накидка легкая, но пушка дремучего не было. Матушка накидку задрала, к лобку пристегнут страпончик, с пальчик размерчиком на кожаных стрингах.

— Встань раком! — Властно настоятельница велела.

— Ну матушка…

— Ну ты же хотела помощи, — бесцеремонно матушка говорила, на членик какую-то мазь выдавливая:

— Становись, я смажу и тебя.

(продолжение следует)

[email protected]