Ноги мои вдруг ослабли и подкосились, словно я внезапно стал весить килограммов двести, накатило какое-то блаженное, сладко-тягучее утомление; я рухнул на Кучера, осторожно освободившего мой многострадальный зад от бутылки. Растянулся прямо на горячем Колькином теле, валетом, кожа почувствовала щекочущую Кучерову шерсть и собственную, разбрызганную по его мосластым ногам сперму. Зачем-то погладил рукой грубую, наждачную пятку.

— Иди-ка сюда, а то как-то не по-русски лёг, — тихонько подозвал меня Кучер тоном, в который вернулась привычная мне уже спокойная насмешливость.

Я повернулся на сто восемьдесят градусов и заполз в Коляновы объятья, он прижал меня к широкой груди, накинув сверху на нас обоих не первой уже свежести простыню.

— Ну как ты, живой? — поинтересовался Кучер, нежно, уже без похоти, гладя мою немало испытавшую нынче попу.

— Вроде… — шепнул я в чёрный куст Кучеровой подмышки. — Ну и… — я попытался найти подходящие слова, но они не нашлись, — что делать-то теперь будем?

Колян хрипло заржал, булькая гортанью.

— Если ты про вообще — дружить будем, чо. Захочешь — дашь мне ещё попец свой поиграться, — он погладил меня, как маленького, по растрепавшимся вихрам, — но это по желанию, подчёркиваю. А так бабы твои гламурные никуда ж не денутся, дери их вволю. Голубка прожжённого из тебя делать никто не собирается… А если ты про сейчас — до подъёма меньше часа осталось, дрыхнуть смысла мало, трахаться лень, так что предлагаю потрепаться.

— Говорил — не пидор… а сам-то опытный, значит… Врун ты, Колька!

— Веришь-нет, Максик, — интонация Кучера вновь стала серьёзной, — никогда нарочно этого не искал. Как-то, бляха… само выходит… да и с бабами так же, вот зуб тебе даю!

Я улыбнулся, вспомнив его репутацию первого конторского ёбаря.

— «Само», ага… Трахаешь просто всё, что шевелится, кобелюга. Чего стесняться-то, так и скажи!

Кучер зачем-то приподнялся, словно беседа наша вышла вдруг из того расслабленно-необязательного состояния, когда её можно было бы вести лёжа. Напряжение складки над переносицей выдало мыслительный процесс.

— Ты, Максик, никогда не думал, что каждого природа для чего-то своего замыслила? — обычно Колян говорил напористо, а тут слова приставлялись друг к дружке потихоньку, лишь после тщательного обдумывания. — Вот глянь на меня: грубо сработано, будто сколотили, а напильником пройтись забыли, не говоря уж о полировке! И ты не спорь, я про себя-то всё знаю. Ты вон наоборот — залюбуешься! Это я не то чтобы комплимент, не в этом дело… Есть цветы красивые, чтоб люди глаз свой усталый потешили, а есть лошадки рабочие, тягловый, бляха, скот! И это понимать надо… типа, мудрость нужно иметь, чтоб замысел свой разглядеть верно!

Я отполз на край кровати, чтобы удобней было наблюдать Коляна, излагающего в первых лучах лимонного вьетнамского солнца свою нехитрую, но крепко сколоченную жизненную философию.

— И не нужно от судьбы своей вбок рыпаться, — чеканил Кучер, — на чужой хлеб зариться не нужно! Но и своего упускать нельзя.

— И для чего же ты, по-твоему, задуман? — иронично спросил я, пальцами ноги нащупывая под простынёй успокоившийся Колянов член.

— Да, выходит, Максик, для мировой гармонии…

Я не выдержал и прыснул в кулак, тут же устыдившись того, что не смог сдержаться. Кучер хмыкнул, но, кажется, не обиделся.

— Вот, к примеру, секс этот самый. Делов-то — сунул-вынул, и все счастливы — а сколько, Принц, вокруг него наверчено! Ухаживания, «отношения», ревность, слёзы… Тут те и любовь, тут те и ненависть! «Вместе навеки», рваные фотки, резаные вены… голова кругом идёт, как подумаешь! А ведь люди просто ебаться хотят, это ж природа, физиология… Выдумали какие-то страсти-мордасти, как будто без них нельзя! — понемногу распалялся Кучер.

— А тебе, значит, без любви сподручней; и правда, зачем ещё любить-то, задрал подол и шпилишь… — ухмыльнулся я.

Колян какое-то время молчал, задумчиво почёсывая кучерявый грудак.

— Понимаешь, Макс, я всех люблю. Всех-всех.

— Ну уж, — улыбка всё ещё не сошла с моего лица.

— В натуре, не смейся. И тебя, и ту бабу в бассейне, и…

— И баб столовских… и Денисову из маркетинга, и Алку Голикову с третьего этажа, небось, тоже любишь, ну её-то как не любить! — в тон ему продолжил я.

Алка была нашей местной секс-бомбой, подвзорвать которую пытались многие парни, и я не был исключением. Одевалась она вызывающе вульгарно, вела себя так же (что, конечно, меня отталкивало), но обладала настолько сногсшибательной внешностью — осиная талия, пышная, эффектно обтянутая полупрозрачными, чтобы угадывались стринги, штанцами жопа, густая рыжая грива — и настолько остро ощущала свою самочью суть, что, как-то хорошенько приняв на корпоративе, я сделал попытку подкатить к ней. Алка оттанцевала со мной два медленных, на втором позволив несколько опустить руку с её талии; я уже думал, что дело на мази. Мы отправились подышать свежим воздухом на балкон, там я сделал попытку полапать её уже откровенней. Она вдруг заграбастала давно к тому времени встрепенувшееся содержимое моего гульфика в сильную, безбожно наманикюренную руку, чмокнула меня в щеку, сказала, что это она только с виду блядь, а вообще-то ждёт своего, настоящего (!) принца, по-девчоночьи хихикнула и убежала дальше плясать. Чтобы унять возбуждение и хоть как-то подсластить горькую пилюлю, я решил сдрочить тут же, на балконе, где меня чуть было не запалил зашедший туда курнуть Пашка Гудлукин, наш местный казанова, постоянно снимавшийся в качестве модели для корпоративных календарей. Пашка, наблюдавший за нами на танцполе, шепнул мне, что клеить Голикову — дохлый номер, не без оснований полагая, что раз уж она не дала когда-то ему, то и никому ничего не обломится.

— Алка… — мечтательно пропел Кучер, устремляя глаза к потолку.

— Чё, неужели было? — оторопел я. Нас с Пахой бортанула — а эту гориллу?..

Кучер сладко потянулся, напустив, как мог, на себя загадочный вид.

— Я ваще-то про своих баб, Максик, не треплюсь, не мужское это дело, — глядя в пространство, произнёс он.

— Да ладно, Кучер, ну скажи! Трахал? Не, ну неужели трахал, а? Она ведь даже генерального нахуй послала, мне Пашка рассказывал!

Колян самодовольно поскрёб подмышки.

— Алка… ух… огонь-баба! — он явно понимал, что кобелиный рейтинг его в моих глазах сейчас начнёт зашкаливать. — Я ведь знаю, Максик, ей много кто засадить хотел, ну ещё бы — редкой красоты самка…

— А дала, значит, только тебе, да?

— . ..Знаешь, Макс, я думаю, вот в чём секрет-то. Вы все сложные очень, даже если просто поебаться хотите, всё равно сложные. А я… парень простой, со мной никаких «отношений» быть не может. Со мной потрахаться… это просто секс и только, это как… ну не знаю, в бордель сходить. Чисто для здоровья. Вот люди и тянутся, чтоб без заморочек дело ушкварить, — философствовал Кучер.

— И она прям… да ладно, врёшь, небось, когда вы успели-то? — не хотел верить я.

— Помнишь, у нас год назад инвентаризация была, Алка ей занималась? — спросил Кучер. — Ну… помогал я ей. Приходили на часик пораньше, причём, знаешь, слова друг дружке не скажем, она кабинет запрёт, радио включит, штанишки с попки своей ненаглядной приспустит, нагнётся над столом, ну а Колька трудится сзади, моё ж дело нехитрое… Втихаря всё, только под самый конец повизгивала, сучка… — Колька машинально погладил свой трудовой дрын.

— Всех ты любишь, значит, — съязвил я, — Голикову-то с её жопой голливудской любить не трудно!

— Всех, Максик. Я, знаешь… просто инструментом себя ощущаю, как будто кто-то мной неполадку устранять будет. Доктором, бляха, чьего-то тела… Я ведь чувствую, когда хотят, чего хотят… а хотят часто, и все, в том-то и штука — и красивые, и страшные. Да страшные, пожалуй, ещё и больше хотят! И я, когда ощущаю это, не могу противиться тяге природной, что ты тут сделаешь… Должен закон природы исполнить, вот назначение-то моё! И нету некрасивых, все люди, все хорошие. Вот… — Кучер на секунду замялся, но потом всё же решил сказать, — Грушину из бухгалтерии помнишь?

— Коровеллу? — я тоже присел в изумлении.

Наталья Ивановна Грушина была немолодой, крупной, одутловатой тёткой, от которой, по меткому замечанию того же Пашки, шёл запах одинокой женщины. Она была скучна, молчалива и увлекалась книжками по мореплаванию — над рабочим столом у неё висели выведенные на принтере гравюры с изображением Пинты, Ниньи и Санты-Марии. Если бы не её дочка, забегавшая к нам иногда после института поксерить конспекты, я бы решил, что Коровелла — старая дева.

— Да ладно, Кучер, быть не может!.. Ты ведь Алку ёб!

— Говорю же, красота не всегда при делах, Максик. А Грушина… надо ей было, ну… я и исполнил. Она хорошая, Макс, — с детской интонацией закончил Кучер.

Осознание того, что Коровеллу мог кто-то по доброй воле трахать, погрузило меня в глубокие раздумья. Кучер тем временем глянул на часы и отправился в душ. Освежившись, он заявил, что вполне может отправиться на фирму без меня — скажет там, что я буду попозже.

— Спи, щеночек, набирайся силёнок по лужайке бегать, — улыбнулся Колян, тихонько захлопывая дверь.

Сон мой был сладок, как тирамису, щедро политый настоящей, густой сгущёнкой — растянувшись поперёк кровати, я парил в каких-то видениях; сон ненадолго прервался пришедшей от Кучера эсэмэской, где он писал, что отмазал меня на весь сегодняшний день, после чего я вновь нырнул в сладкую вату подсознания, где с кайфом пробарахтался ещё часа три. Окончательно разбудило меня новое Коляново послание, где тот сообщал, что его везут на новый, удалённый объект и когда он теперь появится — неизвестно. Завершалась эсэмэска сложенным из круглых скобок и звёздочки изображением задницы и смайликом «KISS». По телу пробежала дрожь, а в попце слегка засвербело.

«Уже скучаешь по ней, кобель?» — набрал я, чувствуя, как эти чёрные буковки и значки начинают заводить меня.

«По твоей саблазнительной попачке? — пришёл ответ от грамотея-Кучера; стоя под душем, я мокрыми пальцами скользил по экрану айфона. — Уже непомню, как она выглядит».

Ах ты кобелюга, ещё и подначиваешь! Ну-ну, сейчас я тебе напомню.

Я выпрыгнул из душа, наскоро вытерся, растёр по полужопиям крем от загара, дабы придать им завлекающего блеску, и попробовал сфоткать себя в зеркале, находящемся в ванной. Получилось так себе — света там было мало, тёмные полутона слипались, да и принять соблазнительную позу было затруднительно.

Капая на пол с недовытертого тела, я запрыгнул на кровать, встал рачком и выпятил попку к большому зеркалу. Позиция вышла весьма возбуждающая, однако для полного шика-блеска было всё же маловато света. В азарте я подбежал к окну и раздвинул шторы, хлынул яркий дневной свет, обнажив хаос нашего жилища; краешком сознания я отметил, что не худо бы прибраться. Я вновь запрыгнул на кровать и, пружиня на четвереньках, максимально прогнул спину, держа айфон над плечом. Промежность и дырка сладко заныли, рот стал заполняться слюной. Я напряг очко, да так, что, нажимая на кнопку съёмки, неожиданно для себя резко пукнул. Тут же увеличив получившуюся фотку, я остался доволен: вышло стильно и вульгарно одновременно, а полуоткрытая дырка, застигнутая в тот самый момент, как бы приглашала к себе в гости.

— Супер! — прошептал я вслух, отправляя фотку Кучеру.

— Да бэст! — раздалось вдруг из-за окна.

От неожиданности я, прямо на четвереньках, скакнул за кровать. Высунув голову, я обнаружил за оконным стеклом лыбящегося во все сорок восемь зубов загорелого короткостриженного блондина, напоминающего старину Шварца в ранних его фильмах — туповатая победительная улыбка и стать обладателя золотой карты хорошего фитнес-клуба.

— Си ю, хани, — подмигнул Арни так, будто увиденное было нашей с ним маленькой горячей тайной, провёл мощной дланью по белобрысому ёжику и, торжественно, как всякий настоящий кач, неся своё тело, удалился.

Я сглотнул и, замотавшись в простыню, принялся затягивать окно шторами, думая о том, что, кажется, теряю всякую осторожность. А может, и фиг с ней?

Жрать, однако, хотелось будь здоров. Натянув те самые, с блядцой, шортики и майку с Че Геварой, нарисованным в эндиуорхолловской манере, я глянул в зеркало, удостоверился, что вид у меня вполне приключенческий, дополнил свой образ зеркальными очками и выскользнул из номера.

Пробегая мимо гостиничного бара, я вспомнил дедушкину мудрость, гласившую, что рюмка, выпитая на голодный желудок, заменяет стакан, выпитый после ужина, и попросил примоднённого бармена плеснуть мне аж сто грамм джонниуокера. Джонни медленно и горячо потёк по пищеводу, создавая ощущение, что ты заглотил маленькое, щедрое и неторопливое солнышко. В голову тут же шарахнуло счастье. Заев вискарь долькой непонятного фрукта, я зачем-то пожал руку бармену и выпрыгнул в солнечный свет навстречу приключениям.

Пиццерию я проскочил из-за нелюбви к богатой углеводами пище (я же красавчик, и мне нужно себя блюсти, если вы не забыли), кафешка «Гагарин» с пошарпанными краснозвёздыми обоями тоже не привлекла меня, а вот ресторанчик с морепродуктами тут же подманил тонким ароматом крабового супчика — да, парень, кажется, это то, что тебе надо. Например, лобстер — ты ведь можешь себе это позволить, Макс?

В ресторане было людно, свободным оказался лишь один столик, я плюхнулся в плетёное кресло, сделал заказ и погрузился в свои ощущения. Было острое чувство, что со мной происходит что-то необычное, будто бы я снимаюсь в каком-то полупорнографическом, с экзотическими декорациями, фильме, причём явно в одной из главных ролей; и все люди вокруг тут не просто так — у каждого своя актёрская задача, всякий маленький эпизод может кардинально изменить сюжет. Вот, например, сейчас сюда войдёт…

И правда, в дверях вдруг появились трое. В ресторанчике был полумрак, а на улице жарило солнце, так что сначала видны были лишь силуэты — владелец одного был поджар, двигался грациозно, по-кошачьи, другой посетитель — здоровенный, был вынужден сжать плечи в проходе, третий — невысокий, бритоголовый, двигался важно и, судя по всему, был у них главным.

Официант выскочил им навстречу и что-то извиняющимся тоном затараторил, разводя руками. Бритоголовый сделал жест рукой в мою сторону, официант подскочил ко мне и умоляюще спросил, не буду ли я против, если эти господа сядут за мой столик, ибо с местами у них сегодня туго. Я был не против.

Один из троицы — здоровяк — тут же двинулся в сортир, а двое других подвалили ко мне, на ходу что-то активно обсуждая по-немецки. Я по возможности дружелюбно улыбнулся и стал изучать их. Обладатель грациозного силуэта оказался молодым метисом с крупными, красиво очерченными губами и затейливым тату, сползающим с левой скулы через шею на грудь и исчезающим под обтягивающей твёрдые соски красной майкой. В нём ощущалось нечто артистическое, движения были точны и плавны, он профессионально принял эффектную позу, закинув одну шоколадную ногу на другую, всплеснул руками и, обнажив ряд ровных жемчужных зубов, порочно засмеялся, кинув при этом многозначительный взгляд на своего спутника.

Спутник же был немолод, однако ухожен настолько, что возраст его угадать было трудно — лысый череп, ровный загар, хитровыбритая бородка, переходящая в столь же непростые по дизайну бачки; квадратное пузцо слегка выпирало, сопротивляясь явно не заброшенным в почтенном возрасте занятиям спортом. Держал себя он солидно, говорил не спеша и негромко, зная, что к каждому его слову и так прислушаются. Лысый достал из портмоне крокодиловой кожи пачку каких-то чёрно-белых фоток и показал метису. Говорили они на немецком, так что я почти ничего не понимал.

Я углубился в меню, думая, не взять ли какой-нибудь подходящий случаю коктейльчик. Вдруг на моё плечо легла чья-то тяжёлая рука.

— Найс ту мит ю, бэби, — сверкнули над моей головой уже знакомые мне пятьдесят два идеально белых зуба.

Сердце моё прыгнуло куда-то в глотку, щёки загорелись, как у древнерусской красавицы в кокошнике, не брезгующей пользоваться отменным урожаем свёклы.

— Хай… — криво улыбнулся я.

Арни тут же взгромоздился на свободное место рядом со мной и восторженной гавкающей скороговоркой, в которой промелькнули да бэст и зуппер арш, обратился к своим приятелям. Те явно заинтересовались.

Лысый по-английски спросил у меня, занимаюсь ли я фотографией, чем поверг меня в ещё большее смущение. Я ответил ему, что интересуюсь, но сам фотографом не являюсь — так, только для себя и друзей. Лысый хехекнул, видимо, по-своему поняв мою последнюю фразу, и поинтересовался, откуда я приехал — Поланд, Норвэй? Я ответил, ожидая услышать привычный матрёшечно-балалаечный набор фраз.

— Оу, я учить руски в шуле! — восторженно захохотал вдруг лысый. — Тогда мы все учить, все быть кляйне коммунист, комзомоль! Вейтер, биг водка!

Официант тут же подскочил с литровым батлом «Столичной» и тремя рюмками. Лысый окинул его недобрым взглядом и велел принести четвёртую.

— Я любить Руссия. Гроссе культурра, красивый девушка, красивый парень! Но политик… шайзэ. Чёртов политик хочет нас ссоривать. За дружба, за арт! Прозит!

Мы чокнулись, при этом Арни обнял меня так, как будто я был даже не приятелем, а его родным братом. Рука его обхватила мои рёбра, плечо возвышалось над ухом. После этого кто-то ещё будет говорить мне о немецкой сдержанности!

Мы представились друг дружке. Оказалось, что лысого зовут Бруно, метиса — Марсель, а крепыша — Отто, но я всё равно по ошибке назвал его Арни, все захохотали и наперебой стали рассказывать мне, что это его вечный кумир и что в комнате у Отто до сих пор висят старые постеры с Терминатором.

— Всегда перепутка, всегда! — хлопал себя по ляжкам лысый, тыча пальцем с украшенным сапфироглазым змеем перстнем в уже привыкшего к этим подковыркам качка.

Наконец принесли еду, и мы приступили к трапезе, время от времени выпивая под двуязычные тосты Бруно. Выяснилось, что Бруно не чужд искусства, занимается фотографией и коллажем, приятелей же он представил как своих моделей, впрочем, всё это произносилось так, что трудно было понять, где он серьёзен, а где прикалывается. Бруно показал фотографии, сказав, что это недавняя фотосессия; на карточках были полуразмытые, с претензией на арт, изображения его спутников, одетых на древнегреческий манер — какие-то туники, сандалии, ненатурально выглядящие лавровые венки. Я вежливо изобразил заинтересованность и перевёл разговор на Картье-Брессона.

Лобстер был волшебен, водочка также способствовала хорошему расположению духа; через час Бруно заказал вторую бутыль и стал втирать мне что-то об античной закваске всей европейской культуры.

— Отто — гладиатор! Мускел машине! — объяснял задуманный образ Бруно. — Марсэл — танцэр! Пльяска!

Метис вскочил и, ловко перебирая мускулистыми ногами, закрутился на месте, уставившись в одну точку на стене. Окружающие заапплодировали.

— Но — ньет Ганимэд! Юнош… красивый. Лицо! Тело! Эрос! Давно искаю… Макс, за Ганимэд! — Бруно не глядя провёл наклонённой бутылкой по рюмкам. — За тебъя!

Я чуть не поперхнулся водкой.

— Отто сказать, ю а э модэл, — Бруно переходил с кривого русского на английский и обратно, — любишь красивый позишн, любишь показовывать себъя мужчина! Карашо! Я платить, ты будешь довольный!

Рука шварцевского двойника, минуя талию, опустилась сзади на обтягивающие мой попец шортики.

— Да бэст! — произнёс он, подмигивая.

***

Отель, где проживал Бруно, находился не очень далеко от нашего, он был побольше и покруче, сам номер, куда мы наконец дошли, попутно останавливаясь в двух барах, был здоровенным, в нём царило нечто вроде творческого беспорядка: кругом были разбросаны античные наряды, в углу стояли софиты, а посреди комнаты — старая, едва ли не дореволюционная камера на мощном чёрном штативе.

Бруно заявил, что он чувствует творческое возбуждение, метис с качком забегали и организовали нечто вроде подиума из сдвинутых кроватей. Арни сказал, что мне нужно переодеться, дабы предстать перед маэстро в образе. Он помог мне стянуть майку и шорты, игриво шлёпнув по жопе, и поднял вверх большой палец, его приятели закивали головами — дескать, это именно то, что надо.

Арни и Марсель помогли мне облачиться в тунику с алым меандром, качок при этом не стеснялся как бы шутливо хватать меня за все места, а танцор, когда я остановил на нём взгляд, многозначительно облизал свои крупные лиловые губы. Наконец все переоделись, выпили текилы за успех фотосессии, и Бруно собственноручно надел на всех полумаски, что-то невнятно объясняя про тайну образа и театральность.

Мы забрались на подиум и стали принимать картинные позы в соответствии с указаниями фотографа. Белобрысый гладиатор, обнажая все пятьдесят восемь зубов, приобнимал меня сзади, забираясь под тунику, я выгибал тело, толкая его попой, Марсель скакал передо мной в одной набедренной повязке. Если бы не сквозящая во всём сексуальная подоплёка, всё это напоминало бы плохо отрепетированный школьный спектакль, где каждый изгаляется на свой незатейливый лад.

— Макс, хочу видеть, как ты фото себъя для твой фройнд!

Голова закружилась, вдоль по телу гуляли волны возбуждения. Я опустился на колени, потом встал на четвереньки, оттопырив попку, передо мной плавно поводил бёдрами Марсель. Неловким движением я уткнулся в его золочёную набедренную повязку, маска чуть съехала, закрыв обзор, я стал поправлять её, потерял равновесие и снова уткнулся лицом в метисов пах, он был твёрд и источал мускусный запах. Марсель стал сильней покачивать бёдрами, толкая меня туго обтянутым хуем в лицо, я чувствовал, как с каждым толчком хуй всё больше напрягается. Шум в ушах стал сильней, я обнял танцора за бёдра и заскользил лицом вниз-вверх по золочёному шёлку, с каким-то бесстыжим ликованием чувствуя, как реагирует на это его упругий шланг.

Бруно щёлкал затвором своей ретрокамеры, бросая одобрительные реплики. Арни-двойник запустил мне руки под тунику и сквозь трусы впился пальцами в мои оттопыренные половины.

— Да бэст! — донеслось из-за спины.

Руки его задрали труселя так, что перемычка впилась в яйца, а булки обнажились, Арни стал мять их, ноготь мизинца упёрся в дырочку, от чего моё уже плохо слушающееся тело исторгло утробный, блядский стон. Я стал сползать, проехав лицом от стремящегося выскочить из повязки марселевского дрына вниз по шоколадным ногам, лёг щекой на его гладкие, ухоженные ногти.

Жопа трепетала в вышине, Арни задрал тунику и стал стягивать слишком тугие, неподдающиеся труселя, я подрыгивал задом, то ли помогая, то ли мешая ему. Бруно не переставал щёлкать. Краем глаза я увидел, что одной рукой он жмёт на затвор, а второй поглаживает заметно оттопырившуюся ширинку.

Бруно вдруг что-то властно произнёс по-немецки, и к тому моменту уже содравший с моей обалдевшей попки трусы качок схватил меня одной рукой промеж ног, а другой под талию, легко приподнял и отнёс в ванную. Там он пристроил моё слабо сопротивляющееся тело прямо в ванну, животом положив на лежавшую поперек неё дощечку, снова откинул на спину непослушную тунику, пошлёпал меня по булкам, не переставая бормотать «да бэст», смазал дырочку чем-то скользким и приставил к ней что-то холодное. В попку вдруг забила мощная струя тёплой воды, дырка, сопротивляясь, сокращалась, но Анри запихнул шланг поглубже. Живот мой стал раздуваться, я присполз с дощечки, чтоб она не давила на него. Жопа выплёвывала воду обратно, выталкивая шланг, Арни методично запихивал его снова, вода хлестала по ногам, качок включил душ и смывал выплёскивающуюся из нутра воду в слив, пошлёпывая меня по жопе и шепча: «Гуд, гуд гай»… Я почувствовал, что больше не могу вбирать воду, что я переполнен, замычал. Арни просёк это, вытянул из попки шланг, и я разразился мощным, долетевшим до стенки фонтаном. Арни хорошенько всё смыл и стал вытирать меня сзади махровым полотенцем.

Я поднял глаза. В дверях стояли уже абсолютно голые Бруно и Марсель. Штырь Марселя, оказавшийся едва ли не длинней кучеровского, висел в полунапряге, рука Бруно лежала на кофейного цвета ягодице, на лицах обоих застыли глумливые улыбки. Марсель протянул мне рюмку, я замотал головой, Бруно сверкнул холодным взглядом, после чего качок взял меня за волосы и чуть приподнял голову. Рот полуоткрылся, и обжигающая жидкость таки полилась вовнутрь, капая с краешков губ на дно ванны.

Арни вновь сграбастал меня в перекачанные ручищи и поволок в комнату. Маска сбилась на лоб, попка подтекала тонкой, змеящейся по яйцам мокрой змейкой. На подиуме громоздилась гора из диванных валиков, на которую Арни складировал меня; голова оказалась гораздо ниже попы, возвышавшейся теперь над всей композицией, светившей в потолок беззащитной дыркой. Я смутно понимал, что сейчас будет происходить, и попытался соскользнуть в этой груды, член мой, впрочем, стоял. Арни водрузил меня обратно, смачно шлёпнув по жопе; лысый что-то резко велел ему, и через несколько секунд на запястьях моих щёлкнули инкрустированные разноцветными камушками наручники.

— Не бояйся, Макс, только игрушка, только шпиль!

«Шпиль» сразу же выудило из памяти глагол «шпилить». Йа-йа, блядь, вундебах…

В валявшихся на полу шортах вдруг засветился айфон. Марсель участливо вытащил его и поднёс к моему лицу.

Запоздавшая кучеровская эсэмэска гласила: «Тваю попку нужно ебать, Максик!»