Мои знакомые отмечали праздник. Как обычно, как у всех. На столе всё, что смогли купить-достать. За столом все, кто мало-мальски имеет отношение к категории друзья и знакомые. Как обычно, как это всегда бывает, гости наелись, напились, напрыгались под музыку и разбежались по свим берлогам, оставив хозяевам гору посуды. Не гру, горы. Хозяин, проводив гостей и выпив с каждым на посошок, поползал по хате и свалился, отрубившись наглухо.Попробуй столько выпить, сколько он принял внутрь. Это гости пили на посошок и сваливали, а он-то с каждым пил. Мог бы и не пить, не заставлял никто, да такая у Тика натура: пока есть что пить и пока рука может держать стакан — будет пить. А не сможет держать, так он наклонится и через край высосет. Алконавт.

Среди моих знакомых он не единственный такой. Вон Лёха Кузнечик. Вова Птичкин опять же. Коля Макар. Перечислять места не хватит. Мне особо Кузнечик нравится. Точнее нравится сидеть с ним рядом, когда идёт очередная пьянка. Лёха нагребает себе полную тарелку жрачки, выпивает первую, закусывает чуток. После второй нюхает кусочек хлеба. После третьей перестаёт есть. Почти как Соколов из «Судьбы человека». Только наоборот, закусывает после первой. А я выпью первую, вторую к Лёхе двигаю. Не особо угораю по водочке. Зато потом подвигаю к себе его тарелку. У всех закусь закончилась, а я всё ещё ем.

Вот и у Коли Сидоркина в гостях больше налегал на еду. Но тут непруха получилась. Одна из гостей оказалась хорошая знакомая моей жены. Ну и давай с той за встречу. Потом за институтские времена. Потом за свою контору, в которой работают, правда в разных филиалах. Той-то корове что, она весом под девять пудов, может чуть меньше. А моя тростиночка всего-то до восьми не дотягивает. Вот и отрубилась ещё раньше Коли. Не знаю, как подругу жены муж утаскивал, а мы с Тамарой, хозяйкой квартиры, положили мою рябинку тонкую на диван, укрыли покрывальцем. Ей бы к дубу перебраться, да прижаться. Только где взять-то? Сам никак на дуб не похож. Если бы пришлось вести мою ласточку домой, навряд ли у меня бы это получилось.

Уложили Мыколу на кровать супружескую, на кухню с Томкой выползли. Руки-ноги потряхивает. Коля весом тот ещё кабанчик, чистоганом сто двадцать пять кило. Недавно на профосмотре взвешивались. Почти два меня. Они с моей тростиночкой смотрятся парой. А мы с Томой больше подходим друг дружке по комплекции. Да. Выползли мы на кухню. А там Альпы, Монбланы и Эвересты посуды. И полное отсутствие посудомоечной машины. Не дошла ещё до нас такая техника. По старинке всё, ручками. Томка вздохнула тяжко. И взгляд такой тоскливый у неё, такой затравленный. Прям слезу выжала у меня, так жалость пробила. Это что же получается: женщина приготовь, накрой, накорми, напои, а потом весь срач в одну харю прибирай? Непорядок. Засучил я рукава, обнажил свои мощные бицепсы и прочие мускулы и смело встал к раковине. Томка вякнула

— Вов, не надо, я сама. Ты иди, к жене ложись да спи.

Я полную грудь воздуха набрал, аж колесом вздулась, как у гренадера, отвечаю смело так, как положено мужику

— Да ладно, Том. Спать ещё е хочу. И что толку к жене идти, если ей сейчас и без меня хорошо. Слышишь, как с Николаем переговариваются?

А они там, хоть и в разных комнатах, такой разговор ведут на два голоса. Не знал, что жена моя хрупкая может выводить такие рулады. Они там соревнуются, а у нас здесь посуда звякает, подскакивает.

Тамара поняла, что слово мужика — закон, не стала противиться, приняла мою помощь молча. Только передничек мне повязала, чтобы не забрызгал одежду.

Скоро ли, долго ли, но посуду перемыли и прибрали. У нас же как? На любую гулянку, для любых гостей из серванта достают бережно сохраняемые сервизы, хрусталь, фарфор, всё это на выставляют на стол. А после ухода гостей всё тщательно моется и прячется до очередной гулянки. А поесть можно и из простой тарелки. Чай не баре какие.

Справились и решили чай попить. Устали. Спать вроде как рано. Томка на малое время оставила меня одного, пошла в комнату, в которой человек может в уединении предаться мыслям о вечном, о высоком. Раньше, до появления в нашем обиходе туалетной бумаги, можно было что-то почитать. Зря на рулонах ничего не печатают. Можно было бы повесть какую-никакую с продолжением. Советы полезные опять же. Пока сидишь, думку думаешь, можно что-то новое узнать. Один мой знакомый как-то хвалился, что до изобретения туалетной бумаги он «Преступление и наказание» писателя Достоевского осилил. В туалете, блин! Я в школе не смог до конца дочитать, хоть и заставляли. А он добровольно, никто не принуждал. Эх, знатьё бы, так я бы Политэкономию в своё время в туалет положил. Глядишь и сдал бы не на трояк, да и то со второго раза, а, хотя бы, на четвёрку и с первого захода. Вот пока она ходила и чайник закипел.

Тамара переоделась в домашнее платье. Простенькое, трикотажное. Ей хорошо, она дома, все вещи здесь. А мне каково? За трикухами простыми и то не побежишь. Ну да я ладно, а вот как моя драгоценность завтра будет без сменных трусов? Уж попочку свою она до умопомрачения любит. Холит её, лелеет, моет по несколько раз на дню. И каждый раз чистые трусы надевает. У Маринки не попросишь. Мало, что комплекция разная, так какая же женщина чужое бельё надевать станет. А вообще на улице не зима. Жопу помоет и без трусов до дома доберёмся.

Чай пьём, разговариваем. Маринка вдруг зашипела, аки кобра Нагайна, ногу вытянула.

— Ты что, Марин?

— Ногу свело.

— Давай разомну.

Я ведь почти что доктор. Врач-массажист. Бывает лапочке своей спинку начну разминать, на попку перейду. А пока ягодички разминаешь, а там есть что помять, милая и потечет. И у самого что-то просыпается. Ну и вставишь что-нибудь куда-нибудь для внутреннего массажа. Так то спина и попа. А тут просто нога. Нам это на раз-два-три.

Маринка положила ногу мне на колени. Ай да нога! Что за нога! Стройная. Не хочу ничего плохого сказать про ножки моей белоствольной берёзки, но у неё они плотнее, пухлее, и вообще не совсем такие. Ещё моя полутатарочка ножки не бреет совсем, потому что волосы у неё растут лишь на лобке, и то редкие. А Маринка, судя по шершавости, бреет часто. Видать и сейчас брила, пока ходила в то помещение, куда и государи-ампираторы пешим ходом добираются.

Мял, мял, гладил — не помогает. Маринка не убирает ногу, просит ещё полечить. Тут я вспомнил, как меня мама в детстве лечила. Погладил ножку, подул, сказал

— У кошки боли, у собачки боли, у Маринки заживи.

И поцеловал. Маринка засмеялась.

— Хороший доктор. А у меня ещё здесь болит. И здесь.

И ткнула пальчиком чуть выше колена и в бедро. Мне не жалко полечить, все лекарства при себе. Поцеловал коленочку, бёдрышко. Оно у Маринки по сравнению с бедром моей ненаглядной в разы тоньше. Маринка подол платья поддёрнула и ноги раздвинула.

И тычет пальцем меж ног

— У меня ещё здесь болит.

Ёк камелёк! Это что же получается? Она хочет, чтобы я и письку ей полечил таким же способом? Оглянулся на двери в комнату, откуда так и раздавался богатырский храп на два голоса. Начну лечить, а тут как проснутся храпуны, что тогда делать? Я же почти что верный муж, я своей белоствольной сосёнке…То есть тонкой осинке…То есть запутался в этих деревьях, потому как не ботаник ни разу. Я же почти и не изменяю. Если и делаю это, то с её разрешения. А тут…А если ещё и этот дикий кабан проснётся? Он же по трезвому делу враз шары кровью заливает, контуженный на всю голову со времён срочной службы. А по пьянке вовсе ничего не соображает. У него же кулак, что моя голова. Приголубит и всё, скорую помощь не тревожь. Ритуальную службу вызывай, пока сам можешь себе макинтош приглядеть. Маринка тоже глянула на двери, улыбнулась

— Мой Коля до обеда не проснётся.

— Такая же ерунда и с Любой.

— Тогда лечи.

.

Присел на корточки. У моей зазнобы валики половых губ крупные, мясистые, плотно смыкаются, прикрывая вход во влагалище. Малые губы действительно малые, прячутся за большими. Откроешь раковинку, а они внутри розовые, от смазки блестят. Прямо пирожок с начинкой. А у Маринки не пойми что. Большие губы маленькие, а малые напротив большие, выпирают наружу, бахромой висят. И цвет синюшный какой-то. Мёрзнут, видать, снаружи. И получается не пирожок с начинкой внутри, а расстегай с начинкой снаружи. Но, в принципе, и то и другое съедобно.

Едва прикоснулся поцелуем к Маринкиному расстегаю, она охнула, схватила меня за голову, придавила за затылок и ткнула мордой в пизду. Мы же так не договаривались! Да ей плевать. А ничего так её выпечка пахнет. Видимо помыла с шампунем каким, да потом ещё и туалетной водой сбрызнула. И на вкус нормально. Правда запах и вкус не тот, что у пирожка моей пышечки. Ну да назвался доктором, так лечи.

Хороший всё же я доктор. И пяти минут не прошло, как у Маринки всю болезнь как корова языком слизнула. Точнее говоря, я своим языком Маринкины болячки слизнул. Было что-то, точно было у неё внутри, какая-то болезнь. Потому как затрясло её, аж застонала и потекло что-то изнутри. И ноги свела, придавив бёдрами мою головушку. Благо бёдра у неё не как у моего ангелочка. Та как ляхами своими сдавит, так уши в трубочку сминаются и потом пару дней никак распрямиться не могут. Так и хожу с примятыми ушами. Народ думает, что я борьбой занимаюсь. Это у борцунов уши переломаны. Инда даже очки держаться перестают на ушах, хоть резиночкой привязывай их.

Маринка встала с табуретки, оставив меня сидеть на полу. На цыпочках прокралась в комнату, убедилась, что ни одна, ни второй просыпаться не думают. Даже потрясла их легонько. Да фиг вам, а не подъём. Вернулась на кухню. Стянула с себя платье. На меня смотрит.

— Что стоишь? Раздевайся. Дальше лечиться будем.

И на стул села, ноги расставила. А у меня уж для лечения и инструмент готов. Не сказать, что огромный, но и не маленький. В пределах нормы.

Офигеть как неудобно толкать в Маринкин расстегай новую начинку, когда она сидит вот так на стуле. Ещё и лыбится. Руки за голову завела и не пытается помочь. Всё сам, своими силами. И губёшки её лохматистые раздвинь, придержи их, и инструмент свой сумей вставить. Ещё и издевается

— Попасть не можешь? А лечить получалось.

Со психа что угодно сделаешь. Головка попала по назначению, а дальше ка-ак вдул, Маринка взвизгнула

— Больно! Тише можно?

— Могла бы помочь, так бы не получилось.

— Извини. Прикололась. Слишком уж у тебя лицо было серьёзное и какое-то одухотворённое. Будто делал что-то сверхважное. А сопел как. Думала, что сейчас наших пьянчужек разбудишь.

— Разбудишь их, как же.

Ухватил Маринку за ноги и задрал их вверх. Она ахнула, едва не свалившись с табуретки. Благо спиной на стену опиралась.

— Упаду!

— Я держу.

Через какое-то время просит

— Вов, дай я встану. Мне так жутко неудобно.

Встала, наклонилась, на табуретку опёрлась руками.

А ты чем думала, когда таким образом над мужиком издевалась? Над Колей своим так издеваться будешь. Ему, бычаре этому, и на весу тебя отхарить проблемой не станет. Тем паче что и держать ему, хорошо, если килограмм полста, может чуть больше. Моя красотуля, тростиночка моя ни разу так не издевалась. Та, если уж ножки раздвинет, то так широко, что можно сходу попасть. Если попку выставит, то обязательно ягодички свои пухленькие ручками растянет: На, милый, пользуйся. Всё для тебя. А тут никакой помощи. Ажник психанул.

— Раздвинь!

— Что?

— Жопу растяни!

Смеётся, зараза такая. Тут мужик сопит, попасть старается, а ей всё смехуёчки. Потянула ягодицы в стороны.

— Так?

— Так. Спасибо.

— Всё для вас, милый доктор, только лечите.

И снова хиханьки. Весело ей.

Стоит, пыхтит, подмахнуть старается. А я всё не могу кончить. Ну не получается никак. Маринка просит

— Вов, у меня там уже всё сухо. Помочи.

— Как?

Развернулась, смотрит, как на дауна

— Доктор, как первый раз лечил. Ротиком. Сможешь?

— А что не смочь?

Она на стол опёрлась, наклонилась, задок свой тощенький выставила. Языком от ануса до пирожка её с начинкой снаружи. Ещё и поплевал для верности.

— Нормально?

— Да.

Поплевал на пальцы и ещё и ими смазал. Эх, маслица бы какого. Ну да ладно. За неимением, как говорится…

Маринка без напоминаний растянула ягодицы. И мы продолжили лечение. В этом деле главное что? Именно. Не останавливаться на половине пути. Начал лечиться — иди до конца, даже если и думаешь, что уже здоров.

Чую не головным мозгом, скорее чем-то иным, что сейчас Маринкин расстегай получит новую начинку из порции лекарства.

— Марин, я сейчас кончу. Куда?

Свою драгоценную, свою яхонтовую всегда спрашиваю. Потому и Маринку спросил. Она отвечает

— В рот.

И тут же присела на корточки, рот открыла. Я в него лекарский инструмент и вставил. Совсем малое время прошло, чую пора уже и лекарство вводить. И Маринка это почуяла. Но не успела ничего, кроме как головку изо рта выпустить. Вся порция лекарства на лицо и попала. Она засмеялась

— Говорят для кожи полезно. Хорошо, что не в глаз.

Наклонилась над кухонной раковиной, умывается. Сзади обнял её, руки на животик, прижался. Маринка выпрямилась. Не поворачиваясь, спрашивает

— Считаешь меня блядью?

— Считаю, что нам обоим это было нужно.

Развернулась, обняла. Целуемся, как молоденькие.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За лечение. Ты хороший доктор. И шприц у тебя в самый раз. У моего Коли меньше.

— Так он вон какой здоровый.

— И что? У большого шкафа ключик маленький.

— Так ты, если что, обращайся, полечимся.

— И обращусь. Ладно, одеваемся и к своим половинкам.

Ей-то что? Натянула платье и одета. А тут трусы, штаны, рубашка. Маринка дождалась, пока я наряхался.

— Ты иди ложись, я потом свет погашу. В прихожей оставлю, вдруг кому приспичит в туалет, а квартира незнакомая.

— А ты?

— А я пойду Колю раздену.

— Чтобы одежда не давила?

— Чтобы утром подумал, что я ему дала.

— Хитрая ты.

— Станешь тут хитрой. Всё, спи. Спокойной ночи.

Лёг рядом со своей тростиночкой, прижался к попе, обнял. Сопит, даже не заворочалась. Лежу и заснуть никак не могу. Слышу как Маринка разбалакала Николая, как заскрипела кроватью, укладываясь. Вспомнил, как она стояла раком, как я…Эх, думы мои думочки! Из-за вас вот встал. И что теперь делать? Да как что? Вот же милая лежит, попку выставила. Стянул с неё трусики до середины бёдер. Член, ещё хранящий тепло Маринкиной вагины, её запах, нырнул в знакомую щель, сравнивая две пизды. Родная, Любина пизда мокрая, расслабленная во сне. Так никогда не кончишь. А в попу? Не часто даёт туда, а тут случай. Попробовал пальцем. Расслабленная от алкоголя и ото сна, легко пропустила вначале два, потом три пальца. Заменил их членом. Люба даже не хрюкнула, так крепко спит. Спи, моя лапушка, моя бриллиантовая радость. А я пока попочку тыою поимею, раз уж так крепко спишь. Не зря говорят, что когда баба пьяная — пизда чужая. Тут не кому-то даёшь, своему. И не пизду, попу.

Как-то прочитал такое выражение: Что можно не матерного сказать и за столом, и во время занятия сексом? И ответ: Не чавкай. Любанина попа именно что чавкала, с аппетитом глотая член и неохотно выпуская его наружу. Ах ты ж моя золотка! Ты моя радость! Сладенькая ты моя! Потерпи ещё немного. Вот, вот, вот-вот…Даааа! Кончаюююю!!!

Вытер член простынёй. Не думаю, что Тамара будет особо ворчать по этому поводу. А попу Любе…Да что с ней станет? Утром проснётся, сходит в туалет, потом помоет и даже не будет знать, что с её попой что-то делали. Просто подтянул трусики на место, прижался и сладко зевнул

— Не зря остались ночевать. А если что, так я не виноват. Пить столько не надо было моей рябинке тонкоствольной.