Страсти по шевелюре

Бывают волосы— памятники природы. Их надо охранять, вносить в Красную Книгу и приставлять к ним специальных егерей.

Вот таким егерем я самоназначился для охраны шевелюры собственной супруги. Ее волосы описать трудно— их нужно видеть. А лучше— теребить, щупать, зарываться, нырять в них, вдыхать их аромат, фотографировать их при дневном, вечернем, лунном свете и влюбленно гладить (когда ничего другого не остается).

Цвет их меняется в зависимости от освещения, прически и— я подозревал— настроения их хозяйки. За один день Даша может побывать брюнеткой, шатенкой, блондинкой и рыжей; брюнеткой— в тени или в воде, орехово-бронзовой шатенкой— в облачную погоду, золотисто-рыжей— в ясную, блондинкой— против яркого, сверкающего солнышка, которое будто опоясывает огненными язычками ее голову, принимая Дашку в свои сестры.

Они кудрявые, и этим ничего не сказано. Они ТАКИЕ кудрявые— невозможно поверить в то, что каждый волос этого веселого сверкающего вихря можно (в теории) натянуть прямой стрункой; кажется, что они растут, как буйные степные вьюнки— сразу отовсюду.

Ее кудри— именно такие, какие рисуют на пошлых картинках, изображающих небывалых красавиц на ложе страсти, —про такие принято думать, что их не бывает. Длинные, до лопаток, насыщенно-бронзовые с медным отливом, мягкие-мягкие, как шелк или батист, густые-густые— кожу на головке попробуй разгляди, —и невообразимо кудрявые. Только не по-негритянски— отдельными волосками, а по-нашему, по-бразылски— локонами.

Шевелюра— Дашкина гордость и Дашкин крест. Расчесать ее после сна— задача, каждое выполнение которой— мужественный шаг, каждое завершение— подвиг. Строго говоря, ее кудри расчесываются только мокрыми, после мытья. Потом, высыхая, они закручиваются еще больше, как и полагается всяким порядочным кудрям. Роковой круг замыкается.

… Для этого занятия нужен специальный гребешок— иначе Дашуня рискует остаться без скальпа. Конечно, такой трудовой подвиг не под силу совершать ежедневно; нерасчесанные, ее волосы выглядят, в общем, ослепительно, но с каждым днем расчесать их все труднее и труднее; логический конец такого преступного небрежения, по утверждению Дашки— большой валенок вместо головы. С волосами ее учит обращаться тетя Женя, парикмахерша и гримерша. Уроки начались с пеленок— Дашка вылезла из мамы уже кудрявой, —и продолжаются по сей день…

Как и всякое чудо, её волосы прихотливы: кроме расчесывания, они требуют и массы других жертв.

Во-первых, ей жарко. Поносите-ка барашковую шапку на голове круглый год! А особенно— летом, когда 38 в тени и плавится асфальт. Даша пытается их подвязывать, хоть как-то открывая шею спасительному ветерку, но они держатся на голове неохотно, пользуясь малейшим поводом, чтобы стечь золотистым водопадом обратно на спину, —да и голове не сладко: получить вместо одной бараньей шапки две, а то и три… Стянуть их в тугой узел ничуть не легче, чем сделать то же самое с густой клумбой.

Во-вторых, они лезут в лицо и в глаза. Когда Даша-художница рисует, она все время бессознательно откидывает локоны ото лба рукой, вымазанной в краске, и спустя какое-то время на лбу и над ним появляется небольшая радуга. Единственный выход— закреплять волосы эластичной повязкой вокруг лба, —но, опять же, жарко… Только недавно Даша нашла выход, простой, как апельсин: обруч. Правда, каждые два часа он соскальзывает под напором бунтующих кудряшек вон, но это уже не такая беда.

В-третьих, Дашины волосы велели ей проститься с прихотью носить головной убор: их так много, и они такие упругие— при всей своей мягкости, —что на Дашкину бедовую головку не налазит решительно ничего, кроме вязаных зимних шапок. И то— самых больших размеров, непропорциональных с ладной Дашиной фигуркой, —а иначе так головку сдавит— инквизиция позавидует! Дашка нашла творческий выход из положения, как всегда, и сама шьет себе шапочки. Но о кепках как таковых позабыла уже давно.

В четвертых, в пятых и так далее— в кудряшках постоянно путаются насекомые; кудряшки невозможно заплести в косичку; кудряшки страшно щекочутся; кудряшки требуют специальных дорогих шампуней, бальзамов и кондиционеров, а также регулярных визитов в салон красоты; кудряшки сплетаются в мертвые петли и цепляются за все на свете, не пропуская ни одного ремня от сумочки; кудряшки лезут на ветру в глаза, при любой прическе не позволяя разглядеть решительно ничего, —и т. д. и т. п.

Как видим, Дашино чудо, как и всякое чудо, состоит почти из одних недостатков. Собственно, достоинство у него только одно— то, что оно чудо.

***

И вот— вокруг этого чуда все время витает атмосфера, пропитанная флюидами риска и запутанной сексуальной достоевщины. Между чудом, Дашей и мной образовался треугольник сложных отношений, которые не возьмется распутать ни один психоаналитик.

Дашка, бесспорно, ценит и любит свое чудо. Но это— не спокойная любовь хозяйки к своему детищу, это— парадоксальная, по-достоевски двойственная и мазохистская любовь жертвы к своему мучителю, язычницы к своему божку, любовь-ненависть, «которая и жжет, и губит».

Дашка никогда не решится расстаться со своей копной, ставшей частью её «я». Но ее постоянно обуревает желание делать ей мелкие пакости, низвести, осмеять, карнавально опустить её. Она пользуется любым поводом, чтобы извозить ее во всем, что мажется: выкрасить гуашью, обвалять в глине или в грязи, обсыпать мелом… Такой мазохизм, конечно, требует дополнительных усилий по уходу за чудом, но— на то она и достоевщина, чтобы «сказать разуму— прощай!»

Когда Дашку начинает обуревать жажда новых впечатлений (состояние, для нее, в общем, обычное)— она красит волосы разноцветной гуашью, смешанной с шампунем, и идет в таком виде в институт, —а потом я полчаса мою ей голову (это занятие, кстати, мы обожаем до писка и блаженно-стыдного розовения щек— и она, и я); она находит густую лужу, зачерпывает пригорошнями грязь и вмазывает ее в свои вьюнки, превращая кудрявую головку в блестящий космонавтский шлем; она регулярно дразнит меня мечтаниями вслух— перекраситься, постричься или побриться налысо…

Моя роль, казалось бы, определена четко и ясно: быть егерем, и в роли такового— всячески оберегать чудо природы от разрушительных поползновений его озорной хозяйки (или рабыни). Но беда в том, что и во мне обожание чуда сочетается с волнующим, садистским, необъяснимым, запретным, и потому— сладким желанием надругательства над ним.

Любое порно— грубая, безвкусная биология в сравнении с тончайшим эротическим томлением, которое вызывает этот фетиш. Его очень трудно обозначить: он неуловим, как сама любовь и сама смерть. Возможно, пронзительный эротизм нашего отношения к Дашиной шевелюре связан с особой чувствительностью ее кожи на голове, которая у нас— главная эрогенная зона после Тех Самых; стоит провести пальчиком от ушка к затылку— и Дашуня хрипит и замирает, взгляд стынет, а пещерка начинает сочиться влагой любви.

Мытье головы— занятие не менее интимное и волнующее, чем поцелуи бутончика между ног. Поэтому мы всегда уединяемся для этой процедуры, а редкие визиты к парикмахеру для Даши— одно из самых стыдных и сладких ее удовольствий. Ласковая девочка-парикмахер, —как однажды поведала мне Дашка, розовея и утыкаясь мне под мышку, —способна извергнуть из ее киски потоки влаги, стекающей струйками по ногам; и если бы Дашка решилась ласкать себя в этот момент— получила бы невероятной силы оргазм.

Нечего делать— пришлось идти на консультацию к тете Жене, провести под ее руководством сеанс ухода за волосами ее помощницы, той самой ласковой девочки (что немало меня смутило, ибо я получил изрядное удовольствие, обмазывая гелем милую девичью шевелюру), —а потом… Потом— я провел такой же сеанс с Дашей: усадил ее топлесс против зеркала, привязал ей руки к стулу, чтобы намучить хорошенько, и постарался вызвать как можно больше сладостных разрядов на ее макушке, обмазанной гелем. Результат превзошел все ожидания: уже через минуту Даша выла, дрожала, покрывалась гусиной кожей— меня-то она стеснялась куда меньше, чем Кати, —плакала (ибо она умеет плакать от томления) и умоляла меня развязать ей руки.

Я не спешил этого делать; оставив ее шевелюру в белых хлопьях кондиционера, я присел перед ней на корточки и ужалил язычком соски; потом оголил ей низ и лизнул кисуню. Мой язык буквально утонул в вязком слое горячего геля, наполнявшего Дашину киску и вытекавшего из нее на ноги и на одежду. Ну и ну! Дашка стонала со слезами на глазах, умоляла не мучить ее, но я лизнул ей киску еще пару раз, заставив ее корчиться, как от электрошока, поиграл языком с клитором и складочками, потом— встал и вернулся на свое рабочее место.

Дашка глядела на себя, голую, и ныла: «Сссадюга! Ну намучил уже, ну… О-о-о-ой! я не могу больше, понимаешь, не могу-у-у-у…», но я не спешил, неторопливо массируя и щекоча ей кожу на голове, покрытой густыми хлопьями кондиционера. Дашка извивалась, как на сковороде; лицо и тело ее были покрыты красными пятнами, дыхание прерывалось, как от рыданий, слезы текли по щекам и капали на грудь. Наконец я отвязал ей левую руку (она левша), принялся нежно месить ей мыльную массу волос, —и через секунду комнату наполнил такой надсадный вопль, что зазвенела люстра…

Из Дашки вытекло тогда небольшое озерцо, что бывает нечасто— раз в месяц-полтора (при том, что кончает Дашка, за редкими исключениями, каждый день, иногда и по два-три раза), а сама жертва сексуальных пыток оплыла на стуле, вымазанная в кондиционере, в слезах и в собственных выделениях, и невидящими глазами уставилась в никуда. Кроме всего, её потрясло и то, что она впервые в жизни смотрела в зеркале на свой оргазм. На лице ее была улыбка, которую я видел только в двух случаях: 1) у младенцев, источающих первобытное изначальное счастье, и 2) у Дашки после зверских оргазмов. Извергнув семя, Дашка не видела и не слышала ничего, кроме собственной нирваны…

Оргазм, одним словом, удался на славу, и я три дня ходил гордым петухом. Тогда я постеснялся публиковать рассказ об этой «пытке»— он казался мне слишком интимным и неинтересным для широкой публики, —и «пытка» легла в основу вымышленных повестей «Рабство» и «Фотосессия».

Я понимал, что муж в качестве парикмахера-инквизитора— это чудесно, но все же немного не то: обработка волос слилась для Даши с ее тайным влечением к женщинам, став её маленькой сексуальной тайной. Но тут уже ничего не попишешь…

… Сам-то я кончил тогда «между делом», любуясь на голую, обкончавшуюся жену…

***

Самая запретная, самая желанная наша мечта— побрить Дашу налысо. Она никогда не осуществится, я знаю, ибо это равносильно самоубийству, —но как немыслимо приятно и страшно дразнить друг друга этой жестокой мечтой! Дразнить, подстрекать, искушать, фантазировать… Кроме всего прочего, тут был и такой фактор: «а бритую ты меня будешь любить?» Дашуня ревновала меня к своим волосам!… Глупо, конечно, —я Дашу буду обожать всегда и в любом виде, даже выкрашенную зеленкой, —но у женского сердца свои причуды, а меня воображаемое Дашкино бритье волнует до слез, до дрожи, до мгновенной острой эрекции; всякий разговор на эту тему всегда кончается бурным сексом.

Нам иногда снится, что Дашу бреют, причем всегда— против воли. (Я пишу «нам», потому что нам снятся одинаковые сны. Невероятно, но фак). Эти сны печальны, как песни Стинга, и сладостны, как запретный плод; слезы расставания с чудом рождают странное наслаждение, которое нельзя ни понять, ни описать. Даша просыпается заплаканной, и я играю ее волосами, зарываюсь в них, смакую счастье их возвращения, глажу это пушистое чудо, и Даша со слезами на щеках погружается в уютный, безопасный мир яви, и детская улыбка цветет на ее смуглом личике…

Однажды мы сыграли в страшилку. Мы смотрели на Yоutubе ролики, посвященные бритью девушек налысо; их обилие подтвердило, что мы не одиноки в нашей странной мечте, —но факт, что многие девушки решаются НА ЭТО в самой взаправдашней, самой реальной реальности, заставил нас ёжиться от сладкой жути. Будто бы дьявол, который искушал нас во сне, вдруг явился к нам домой и позвонил в дверь…

Неоспоримая реальность этих сеансов бритья застилала разум. Я начал подстрекать Дашку (надеясь, что она высмеет меня)— смотри, мол, эти девушки решились побриться, а тебе слабо? Дашка, борясь с искушением, говорила, что у них не было таких волос, —и как раз в этот момент я открыл ролик, где бреют молоденькую, удивительно милую латинку с неописуемо роскошными черными косами до пояса.

Это зрелище потрясло нас, и особенно— Дашку; она медленно посмотрела на меня, ощупала свои волосы… У меня сжалось сердце… и как раз в это время бедную девочку обрили до последней пряди, обмазали ей лысину кремом и стали водить по ней станком. На лицо девочки было страшно смотреть… и на Дашкино тоже. Широкие-преширокие девочкины глаза глядели в зеркало; в них светилась жуть и отчаянная решимость… сердце кровью обливалось от жалости к ней, и одновременно— от жертвенного упоения происходящим. И все это непонятным образом перетекало в пах, где член стоял ноющим рогом, требующим немедленной ласки. Убить свою женственность, свою красоту, сознательно расстаться с ней ради терпкой красоты-на-грани-уродства, красоты жестких линий, острых очертаний… настоящее женское самоубийство, и одновременно— эротический подвиг!

Жестокая, непостижимая красота бритой девочки— когда лысину вычистили и вытерли— поразила нас в самое сердце; она казалась уродством на фоне роскошной чувственности прежних ее локон, —и тем не менее лысина была красива! Будто бы убрали все декорации, весь антураж— и оставили обнаженное женское «я», без покровов и прикрас, —и это глубинное «я» оказалось прекрасно и… женственно. Лицо зазвучало собственной музыкой, линия лысого черепа с каждой секундой казалась все пластичнее и совершеннее— нужно было только отвернуться от привычного сравнения с густой шевелюрой. Бритая девочка с удивлением убеждалась в этом, щупая свою свежую лысину, и в глазах ее светилась, как глубинное зарево, радость— изумленная, недоверчивая…

Все это время мы молчали; и вдруг Дашка хрипло сказала:

—Сейчас я брошу монетку. Если орел— останусь дома; если решка— пойду бриться.

Я похолодел. Хотел возразить, что не пущу ее, —но азарт дьявольской игры одолел меня, и я молча протянул монетку.

Бросок. Решка!..

Это было, как удар в сердце. Дашка подняла на меня глаза, полные ужаса и мольбы— «останови меня», говорили они, —и я смотрел на нее безнадежно, как на обреченную. «Что ж…»

Мы поднялись, оделись и отправились в ближайшую парикмахерскую. По дороге почти не говорили, переполненные общим ужасом и азартом. Это было «страшно, и сладко вместе»; я представлял себе Дашу лысой, и скулил от умилительной жалости к беспомощному чуду, обреченному на уродство. Было острое, леденящее ощущение волны, которая подняла и несет, несет нас невесть куда…

Дошли до парикмахерской. Посмотрел на вывеску, прочувствовал ее реальность, —и у меня вдруг что-то вспыхнуло внутри. С силой взял Дашуню за плечи, повернул к себе, сказал:

—Поигрались и хватит…

И— Даша с облегчением, с благодарностью упала мне в обьятия, рыдая и порывисто вжимаясь в меня, а я гладил ее кудри— пушистое сокровище, которое чуть было не потерял…

***

Мы тогда шли домой, обнявшись, а Даша рыдала, и все никак не могла успокоиться, и прохожие думали— «небось поссорились ребятки»…

Мы решили, что кудри, столь чудесно спасенные, требуют вознаграждения, и по возвращению домой я организовал исстрадавшейся Даше сеанс эротической головомойки. Признаться, я и сам разрывался от неутоленного желания…

Это был второй наш опыт. На сей раз я увел Дашу в ванную, наполнил ванну до половины, взболтал в ней пену, сел туда, Даша уселась сверху, спинкой ко мне, и после некоторых усилий оделась попкой на мой член. Анус у нее хорошо разработан— мы специально занимались этим весь предыдущий месяц.

Уже одно это было потрясающе— и для меня, и для нее. Сидеть в теплой пене, практически ничего не делая— и разрываться от нарастающей сладости! Такая поза— будто мина замедленного действия: она работает внутри вас, и сладость накапливается постепенно, но неумолимо— чтобы взорваться в самый неожиданный момент.

В такой позе я и принялся мылить ей голову. Вначале было немного неудобно, но я приспособился, и очень скоро Дашка урчала, и хрипела, и мяукала, и сквозь стон поделилась со мной— «Похоже, ЭТО будет очень скоро. Даже обидно…»

Перед нами висело большое зеркало, так что Дашка все видела— и мыльные хлопья на волосах, и собственное тело; распахнутая пещерка оставалась под пеной. Привязывать ей руки было некуда, и я упросил ее терпеть до последнего, —но Дашулькиного терпения хватило минут на 5, не более. Когда она, охнув, схватилась за киску, я начал поддавать ей снизу, подлил в кудри шампуня, размазал пену по всему телу, лаская одновременно и голову, и сиси— и скоро Дашка улыбалась от счастья, громко, заливисто смеялась и кричала— «О-о-ой, у-у-уй, как хорошо!», —а я протыкал ее насквозь своей пикой, месил мыльные волосы, наслаждался ее радостью, возней, хлюпаньем и брызгами, которые мы подняли до самого потолка. Не обошлось, конечно, и без слез, которые текли из нее в тот день до вечера…

А я, сосредоточившись на полноценном кайфе для Даши, терпел до последнего, но когда она обкончалась и сникла— почувствовал, как ее тугая попка выжимает из члена запредельную сладость (все это время я был в ней по самые яйца), обхватил ее спереди за бедра, насадил с силой на себя, подняв в ванне настоящий шторм— и через полминуты обмер и потерял голову от вкусности и полноты взрыва в ее попке…

Этот оргазм, насытивший все мое тело сверху донизу, компенсировал все сексуальные муки этого дня. Потом мы тихо, нежно смывали пену, и я игрался милыми шелковистыми прядями, которые так умопомрачительно свисают у неё на сиси…

Впечатления от этого дня частично вошли потом в нашу повесть «Фотосессия».

***

Другая наша страшилка, наша идея-фикс— покраска. Чем больше понимаешь, что природный цвет Дашкиных кудрей— сокровище, —тем сильнее манит к себе идея «сменить шкурку».

Вот здесь-то я и выполняю свои егерские обязанности: если б не я— Дашка, наверное, давно повыкрашивалась бы во все цвета радуги. Хотя бы из своего неодолимого стремления к актерству, к перевоплощению, к карнавалу. Ей хочется побыть другой, хочется ощутить себя родившейся заново.

Самое ужасное, что и мне хочется того же. Но и она, и я понимаем, что ее волосы— неприкосновенны и священны.

Впервые табу было нарушено недавно, когда она, играя со мной в ролевую игру (я описал ее в рассказе «День игр»), изменила внешность и, несмотря на мой строжайший запрет, впервые в жизни выкрасила волосы в «радикальный черный цвет». Правда, это оказалась крем-краска, сидящая на волосах до первого контакта с водой, —но смывал я ее минут 30, не меньше. После мытья, слава Богу, не осталось ни следа, и— тем самым преступная идея о том, что крем-краска— это, мол, ничего, это можно, осталась у Дашуни в голове.

Я понимал это, и решил дать ей впечатление, которое раз и надолго утолило бы ее жажду перевоплощений. Крем-краска— так крем-краска; я позвонил неизменной тете Жене, и она рассказала мне о краске, которая и преобразит Дашкину внешность, и легче всего смоется.

Теперь нужно было продумать сценарий. Я думал-думал— и что придумал.

На одно из воскресений я предложил ей новую ролевую игру. Мы идем к тете Жене, и там она преображает нас— и ее, и меня, —причем так, как каждый из нас пожелает другому. Иными словами, тетя Женя, гримирующая Дашу, оказывается инструментом в моих руках, а затем, когда примется за меня— в Дашиных… Моя взрослая женушка восприняла эту идею с поросячьим визгом, обслюнявила мне всю физиономию, и тогда я смог продолжать дальше:

… После этого мы, преображенные, идем на выставку, где я сыграю роль иностранца, а Дашка— случайной знакомой, взявшейся переводить мне таинственные надписи и лопотания этих сумасбродов-русских. Кстати, заодно и в инглише попрактикую Дашку, а то она все хитрит-увиливает… Вначале я иду туда один к 14.00, пристаю ко всем встречным с длинными английскими фразами, затем— в 14.05 как бы случайно появляется Даша— prеtty Russiаn girl, —вступает в разговор со мной, овладевает моими басурманскими симпатиями и сопровождает меня по выставке. И— там уже Бог ведает, что получится. В конце игры таинственно-неизбежно светился секс, обещая нам новые, интригующие впечатления и удовольствия. В какой форме, при каких обстоятельствах— мы не знали…

Вся суть таких игр, как мы поняли еще в прошлый раз— в публичности: наше «знакомство» должно проходить на глазах у посторонних людей, которые ничего о нас не знают. Их присутствие помогает ощутить настоящее перевоплощение, от которого делается жутко. Я был уверен, что такое масштабное приключение хорошо ударит по Дашкиным нервам и утолит ее жажду перевоплощений. Кроме того, я был недоволен своим поведением в прошлой игре и собирался реабилитироваться.

… Сказано— сделано. Я договорился с тетей Женей, ворчливой еврейкой средних лет, посулив ей хороший бакшиш «в семейный фонд», и она выделила нам в воскресенье полдня.

Когда пришло время, мы явились туда— возбужденная Даша все выпытывала, в кого я хочу ее преобразить, но я отмалчивался, —и началось: мою супругу усадили в кресло.

Когда взялись за ее волосы, она не сдержалась— вскрикнула и вопросительно посмотрела на меня. А я как ни в чем не бывало отдаю инструкции: «красьте ее в льняную блондинку»…

У Дашки сделались большие глаза, щеки порозовели и засияли, и вся она стала похожа на Золушку, которую пригласили на бал. Ее волосы обрабатывали час, а то и больше— такие буйные кудри, как у нее, покрасить непросто, —и я попросил, чтоб этим занималась Катя (аргументировав это стеснительностью Даши), —а сам удалился на 40 минут. Потом, правда, пришлось ждать еще столько же.

В конце концов я не вытерпел и явился в святая святых, —уж очень хотелось увидеть процесс превращения моей любимой бронзовой девочки в блондинку. Когда зашел— Дашка сидела с закрытыми глазами, по лицу ее ползли красные пятна, а Катя красила ей кудри, явно стесняясь ее впечатлительности. Дашка была уже почти блондинкой, я едва узнал ее, и сердце у меня ёкнуло. Я решил не показывать своего возвращения, приложил для Кати палец к губам, и тихонько, на цыпочках, прокрался в уголок.

Дашины волосы стали светлыми— бежево-льняного, «полевого» оттенка, —на такие хочется нацепить венок из васильков и пшеницы, —и Даша превратилась в другое существо. Это волновало, как романтический сон.

Когда, наконец, покраска была окончена, и Дашка прошлась вдоль зеркала, изумленно, восторженно и недоверчиво глядя на свои льняные кудри— точь-в-точь как лысая латиночка, —последовал второй этап. Обалдевшую блондинку Дашу выпустили размяться,

затем снова усадили в кресло, и на сей раз сама тетя Женя взялась за ее преображение.

Я хотел, чтобы Дашу превратили в украинскую «мавку», дитя лесов и полей: убрали смуглость, зной, слегка «охладили» бы все черты, придав им оттенок славянской грусти…

Тетя Женя принялась колдовать, а меня снова отправили восвояси. Когда я вернулся, тетя Женя домазывала на Даше, сидящей ко мне спиной, какие-то штрихи, говоря «Щас, щас… « Наконец она позвала меня: «а ну-ка, смотри, дорогой— то, что нужно, или нет?»

Я подошел— и обалдел. Передо мной сидело светлоглазое, белобровое, белоресничное чудо с молочной кожей, розовыми щечками, пухлыми губками и— я не знаю, как тётя Женя это сделала, но— курносым носиком. Чудо счастливо и слегка насмешливо улыбалось мне, видя мое замешательство и говоря— «мы с вами где-то виделись, молодой человек?…»

Когда я, прокашлявшись, дал «добро», тетя Женя подняла Дашу, неожиданно для всех раздев ее до трусов (при Кате)— оголенная Дашка, не успев даже застесняться, растерянно таращила глазки, —и принялась чем-то поливать ее из распылителя. Оказывается, нужно было скрыть Дашину смуглость, и тетя Галя красила ей шею, спину, руки и ноги «в славянку». Катя явно залюбовалась на Дашуню, на ее сосочки торчком, а я наблюдал, как Дашино тело становится все белее и розовее, и плыл внутри от стыдного удовольствия за Дашу.

Потом тетя Галя подмазала ее еще немного— на личике появились едва заметные веснушки, —подсушила феном, и Мавка была готова! Дашуня голенькая, в одних трусиках, не одеваясь, прошлась перед зеркалами, —и у меня дух захватило от ее незнакомой, но такой нежной, трогательной красоты. Я бы снова не узнал ее.

Дашка была как пьяная. Эйфория переполняла ее, она порхала и танцевала перед зеркалом, строя рожи и махая сисями. Тетя Галя только переглядывалась со мной и с Катей: «порадовали ребенка, большое дело сделали»…

Теперь пришла моя очередь. Мне было почему-то страшновато, как в детской игре. Меня усадили в кресло; Даша, которой запретили одеваться, пока тело не высохнет, подошла и, сверкая сисями, отдала инструкции: покрасить меня в огненно-рыжий цвет!»Будешь ирландец!…»

Все время, пока меня красили, мне было жутко; кроме того, я вдруг страшно застеснялся (чего уж не было много лет). Голая— высохшая, но позабывшая одеться— Дашка порхала рядом, командуя процессом. Ее пытались выставить, как и меня, но не тут-то было…

Впрочем, меня красили значительно быстрей, чем ее: и с волосами, и с лицом справились за час с лишним. Уже через полчаса я перестал узнавать себя в зеркале: мне налепили нос, натянули кучу пластырей— не самое приятное ощущение, кстати, —и из зеркала на меня действительно начинал глядеть какой-то ирландский экстремист.

***

После покраски мы, отблагодарив снисходительную, но довольную тётю Галю и проникновенно попрощавшись с Катюшей, провели блиц-совещание: где лучше одеться— на базаре в новое, или дома в то, что есть? Поскольку красили нас долго— мы решили не терять времени и одеваться дома. Странное, волнующее ощущение— как окружающие отреагируют на наш вид? всем ли заметно, что мы— не мы? —страшно занимало нас, и мы таинственно перемигивались, как заговорщики.

А дома… Дома— жизнь внесла свои коррективы в безупречно продуманный план нашей игры, потому что я увидел пухленькую голышку-блондинку, в процессе поиска одежды сбросившую с себя все, —и потерял голову…

Через минуту мы уже стонали и перекатывались по кровати, забыв обо всем, —старались только не целоваться, чтобы не испортить грим… Я шептал Даше: «Значит, Катя, да? В-вот тебе Катя! В-в-в-вот тебе! В-в-вот!…»— с каждым «в-вот» всаживаясь в нее до упора с потрохами. Даша ухала и содрогалась, сжигая меня глазами-блюдцами— ей их расширили, по-моему, —и насаживаясь на меня с энергией дикой кошки. По-моему, у меня никогда еще не было такого бревна; кажется, я доставал им до самой матки, потому что Даша хрипела при каждом толчке, заглатывала воздух и судорожно шептала «глубже, глубже, глубже, глубже…»

Такой мощной, сокрушительной любовной волны— когда НЕЛЬЗЯ не сношаться— у нас уж давненько не было. Голову кружил «запретный плод»— секс против правил, секс вопреки планам, секс здесь и сейчас, и наплевать на всё…

Я вталкивался в нее до боли, сминая, по-моему, все ее внутренности в лепешку; тут я сообразил сделать штуку, о которой вычитал в Камасутре: изогнул Дашу крюком, подтащил лихорадочно ей под попку все наши подушки (у нас их— гора на кровати), сам встал на четвереньки— так, чтобы член и влагалище были не горизонтально, а диагонально или даже вертикально— и с силой стал нырять в Дашу и долбить её, как чушка, забивающая сваи. При такой позе, если правильно распределить тяжесть, вес тела помогает проникуть в самые недра…

Эффект был мгновенным: курносое личико дрогнуло, застыло— только губки беззвучно шептали «ещё!», —глазки заволоклись туманом, и… Даже я, как мне показалось, кончиком члена нащупал что-то глубинное, мягкое, горячее— и успел только подумать: достал до матки!… Дашуня, обезумев, глотнула с хрипом воздух— «Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-и-и-и!…»— и дальше было нечто, о чем я вспоминаю с трудом: припадок эпилепсии, сумасшествие, истерика… Мы оба орали и плакали, терзая друг друга без пощады; я снова почувствовал, как член окунается в горячую волну, брызнувшую из Дашкиных недр и обжегшую мне яйца. Дашка чуть не вывихнула мне член, и он целый день потом болел… а я просто НЕ МОГ не кончить в Дашку, не наполнить ее своим семенем и энергией до краев, до ушей, до мути в голове!..

Спринцеваться не пошли, валяясь штабелем друг на друге и не имея сил шевельнуться, —я мысленно оправдывался статистикой, а Дашуня, по-моему, уже давно не прочь забеременеть, несмотря на все доводы разума… Посмотрим, как оно будет.

Вот так, по сути, и кончилась наша игра, не начавшись. Придя в чувство, мы снисходительно переглядывались— «что поделаешь, мол, —се ля ви», —улыбались, подшучивали над нашим животным порывом… Но— действительно— что поделаешь: увидели друг друга преображенными— и посходили с ума… Это, наверное, вырвалась наружу тайная, запретная мечта об измене, о сексе с незнакомым существом— отсюда и привкус «запретного плода», оглушивший нас, как бомба…

Краска на Дашином теле постиралась, и я смыл ее мыльной губкой, подвязав Дашунчику волосы; эта процедура возбудила нас повторно, и мы занялись любовью прямо в ванной.

Второй сеанс был медленным и нежным: мы стояли в ванной, обнявшись, терлись мыльными телами, а потом я ввел оживший член в усталую Дашину кисулю, и мы тихо танцевали свой любовный танец. В танце я беседовал с Дашей, облизывая ей мочки ушей:

—Девушка, как вас зовут?

—Меня? Олеся…

—Олеся? Какое красивое имя… Как оно идет к вашим золотым кудрям, к вашим голубым глазам…

—Я родилась в золотом поле, под голубым небом… О-о-о!..

—Полевой ветер завил вам волосы?

—Да-а-а… Я летала вместе с ним, и солнце красило меня своим золотом. А-а-а!..

—О-о-о… Девушка, что вы чувствуете?

—О-у-у… Я расцветаю изнутри. Во мне цветут лилии и васильки. Они… а-а-ах!… они распускаются во мне, и я умираю… а-а-а-а-а…

—И я умираю…

… Смертельно хотелось кончить в неё, но мне хватило ума не заиграться, и— каждый из нас довел себя душем, стараясь не забрызгать физиономии. Оргазм от душа— самый сладкий, самый нежный— и для меня, и для Дашки, —но его коварство в том, что невозможно угадать самое сладкое для партнера направление струек. Тут возможна только мастурбация… Так мы и кончили: Даша лизала мне ушки, пока я изнемогал от сладких струек, а я ей— сосочки, продолжая нашу беседу-игру…

Потом— мы, опустошенные, натянули на себя пару тряпок— и вышли на улицу. На Даше был только сарафан— без трусов, без лифчика, даже без обуви (в последнее время она повадилась ходить босиком везде, даже в институте). Грим наш сохранился, и мы решили хоть немного поиграть. Я называл Дашу Олесей, она меня— Микки…

***

… В тот день— вновь, как и раньше, Даша не захотела расставаться с праздником, и мы легли спать в гриме, ничего не смывая. Проснувшись утром, мы назвали друг друга Олесей и Микки…

Краска с волос смылась благополучно, без следов.

А «в иностранца и переводчицу» мы еще обязательно сыграем! Но нескоро: Дашкиному чуду вредны частые покраски… Да и Дашкин аппетит к перевоплощениям вроде бы утих, и она чешет и лелеет свои кудри любовно, как никогда.

Пишите отзывы по адресу vitе[email protected]а